Пейзаж после битвы

В тот день вся страна, благодаря телеглазам была превращена в огромный Колизей, следящий за схваткой на Красной Пресне. Народ не участвовал, народ с любопытством наблюдал, как решают его судьбу. Вокруг Белого Дома разместились тысячи зевак, которых было значительно больше, чем самих участников боя. Видимо это придавало особую остроту ощущений, какую не получить ни от одного кинофильма: быть не только свидетелем исторического события, но и иметь возможность получить при этом шальную пулю!… Нечто вроде пампалонской корриды в Испании, когда на городские улицы выпускают быков, а народ бегает от них в восторге. Много было там и совсем зеленой молодежи. В тот день, вернувшись с работы, Нефедов узнал от жены, что шестнадцатилетний мальчишка из соседнего подъезда  бегавший смотреть штурм тяжело ранен шальной пулей и находится в реанимации при смерти. Нефедов не знал его в лицо, но почувствовал смертный холодок, который совсем не испытывал, когда слышал выстрелы.
Две недели телевидение транслировало супербоевик с горящим как газовая комфорка Белым Домом, выстрелами, кровью и матом, и лишь когда телевизионщики поутихли, у Нефедова вдруг появилось желание посетить это уже кое-что значащее для него в жизни место.
Дул холодный ветер, но небо оставалось ясным. Осень отгуляла, отгорела и потерявшие листву деревья стояли пепельные, скучные. Он долго шел по набережной Москвы-реки от небоскреба Торгового центра, где черный Меркурий крутит ногой золотой шар. Над Москвой-рекой громоздились прямоугольные коробки, сталинские небоскребы, мэрия, в сравнении с которыми человек казался себе крохотной букашкой. Посверкивающая сталью волн вода среди бетонных берегов казалась мертвой.
Наконец над крышей ближайшего дома показались угольно выгоревшие верхние этажи Дома Советов. Еще несколько минут и он открылся весь – вознесшийся на высокий берег, напоминающий из-за овальных торцов громадный корабль, с выгоревшими по всему периметру пятью самыми верхними этажами-палубами, зияющий черными ячейками комнат. «Приплыли!» - подумал Нефедов и вспомнил мальчика танкиста из 91 года, его глаза, пытающиеся разгадать будущее России.
Вся территория колыбели российской демократии на этот раз была обнесена аккуратным бетонным беленьким забором. Забор этот неприятно поражал своим явно нерусского происхождения совершенством и аптечной чистотой, будто воплощал пылкую заботу власти о самой себе среди всеобщего упадка – ни пятнышка, ни щелочки!… За ним торчали стрелы автокранов, слышался гул механизмов, голоса рабочих. Судя по всему восстановление шло ударными темпами. Машина с цементом въезжала в ворота под бдительным оком милиционера. Лишних на территорию не пропускали, но со стороны метро находилась дверка для особых посетителей. Здесь строгая милиция проверяла какие-то удостоверения. А те, кто входил и выходил на рабочих не походили: хорошие чистые плащи, под которыми костюмы, галстуки, - физиономии улыбающиеся, гладкие… Журналисты?… Высокопоставленные зеваки?…
А напротив Белого Дома другая жизнь. На еще зеленом газончике группа людей внимательно слушает женщину средних лет в синем берете партийки с костисто неподвижным лицом. Потертые старенькие плащи и пальто, что-то простодушное и доверчивое в лицах явно выдавало в них иногородних, командировочных или просто проезжих.
-Ну, больше всего свирепствовали офицеры, - вещает женщина, - солдаты не так…
-А зал заседаний где? – спрашивали любопытствующие провинциалы.
-А вон там, - указывала партийка на цокольную часть здания, где за стеклами самодовольно золотились гигантские люстры.
-А чего ж они по залу заседаний не ударили? – простодушно удивился один из слушателей с широким обветренным лицом, в шляпе с узкими полями, какие любят почему-то одевать приехавшие в город колхозники и фермеры.
-А почему стены не разрушены? – спрашивал другой.
-Как не разрушены – видите, все выгорело! – объясняла партийка.
-Ну, выгореть-то выгорело, а ни одна стена нигде не повреждена, - упорствовал дотошный фермер.
Объяснение, что при обстреле использовались снаряды болванки, которые не взрываясь прошивали здание, не совсем укладывалось в ее задачу создания у слушателей образа беспощадной тиранической власти.
-Все основные разрушения внутри, - нашлась женщина, - потому их и не видно… Они с моста били, а в танках сидели эти, купленные…
Как и следовало ожидать теперь коммунисты изображали себя невинными жертвами, будто и не они разъезжали по городу с красными флагами и автоматами, не они штурмовали мэрию и телецентр, не их снайпера стреляли по мирным людям с высотных домов.
Немного дальше от группы туристов провинциалов, шагах в десяти от образцового забора высился большой белый деревянный крест, окруженный невысокой оградой. Цветы, иконы, на деревянных лавочках сумочки с провизией и объявление черной тушью на белом листе: «Ребята, приносите кто что может для дежурных временному памятнику павшим народным борцам!»… «Народным борцам»… - давненько не слыхал Нефедов этого расхожего штампа Великой Лжи социализма! У креста дежурный – плечистый и коренастый малый: пещерно горящие под тяжелыми мохнатыми надбровьями глаза, крупная челюсть, невысокий лоб, грубые скулы – уникальный неандерталец! Нет, не тихой христианской скорбью веяло округ креста, а духом ненависти, жаждой мести, насилия, и жертвы, и крест здесь служили новому старому мифу.
Ба! А вот и знакомая физиономия, длинный как уж мужик с испитым белым лицом среди кучки людей. Этого дежурного агитатора-провокатора и раньше Нефедов не раз видел на Пушкинской площади у стенда «Московских новостей», где в разгар перестройки обычно кипели политические дискуссии. Уж бил себя в грудь, крича что он настоящий рабочий, истинно русский человек, клял на все лады президента «диктатора». Очевидно, что кто-то ему за это неплохо приплачивал и эта роль ему нравилась больше работы у станка, у которого он, возможно, и вообще  никогда не стоял.
-Ельцин – да это же диктатор, фашист! – и сейчас трубил мужик с подвывом старое, тысячу раз затверженное.
Нефедова всегда поражала полная алогичность коммунистов. Ну какой бы диктатор стал бы терпеть, когда его имя публично вываливают в грязи?  С полным основанием можно было обвинить Ельцина во многом, к примеру в том, что он слабый царь, но только не в диктатуре!
-Его же американцы завербовали, когда он к ним ездил! – трубил упоенно уж.
Нефедов все-таки верил в честность президента. Да не очень далекий, да выпивоха, но честный русский мужик, да и два года прошедшие с 91-ого еще не тот срок, чтобы поставить на нем крест, казалось  - теперь научился на своих ошибках и вот-вот начнется подъем в экономике. Однако спорить с этой публикой было бессмысленно, недостаток аргументов радетели конституции могли легко восполнить грубой руганью и даже физическим «убеждением».
Чуть выше к метро – газетные стенды. Под стеклами вырезки из газет, ксерокопии, отпечатанные на пишущей машинке напыщенные воззвания писателей, зовущие народ к топору, бредовая смесь монархизма и коммунизма, листовки зовущие на борьбу с мифическими жидомасонами. Но среди них листок совершенно особый. На фотографии выстроившиеся в ряд молодые люди в черных рубашках со стилизованными свастиками на рукавах – молодые фашисты. А ниже их гимн:
Не к лицу нам белые одежды
Если слабость святости равна
Только воля может дать надежду
В этом мире, где всему цена… (Что за цена? Грош всему цена что-ли?… - ай да не важно, главное, чтоб складно пелось!)…
Наше право в нашей силе…
…Вот и приехали, христианская маскировочка отброшена. Вдарить хочестя, вдарить!…
Все-таки есть глубинный смысл в том, что люди не могут заглянуть в будущее, иначе как тогда можно было бы воевать с немецкими фашистами, выдержать муки невероятные, несравнимые ни с какой войной, ни с каким стихийным бедствием, зная, что через каких-нибудь пятьдесят лет твои внуки будут щеголять по улицам российских городов свастиками на рукавах и знаменах!
Все смешалось в российском доме: православные, коммунисты, сталинисты, монархисты, демократы, казаки, фашисты, бандиты, мошенники, демагоги… Все смешалось в невообразимый маскарад и неслось неизвестно куда. Что же делать? Ответ напрашивался сам собой: подойти к ларьку и купить бутылку «жигулевского».