В ожидании рассвета

Бригада реаниматоров, куда он сразу себя предложил, была уже укомплектована и его направили к токсикологам, хотя он совершенно не представлял как и чем надо бороться с отравлениями в случае газовой атаки: этому его никогда не учили. Бригады располагались за сдвинутыми вдоль помещения столовыми и конторскими столами. Стрелочка на бумаге с надписью фламастером «черепномозговая травма» указывала на кабинку справочной Верховного Совета, которая теперь гордо именовалась «нейрохирургической операционной». Высококвалифицированных специалистов было достаточно, но лекарств катастрофически мало: обыкновенного перевязочного материала не хватило бы на первые пять минут работы в случае начала массового поступления раненных.
За столом токсикологов сидело уже несколько человек, которые восприняли появление Нефедова радостно: «О, нашего полку прибыло!»: - маленький человек в очках - Гена, рыжебородый Игорь, франтоватый Андрей, красивая брюнетка Ольга, подтянутая с волевым лицом Людмила… Кто-то подходил еще… На столах лежали пачки сигарет «Magna» (кто-то позаботился!) и Нефедов, хотя и не курил, взял одну из них себе на память. Маленький Гена выглядел самым серьезным и невозмутимым и его сразу выбрали бригадиром группы. Не успели толком освоиться, как поступила команда всем, кроме начальников бригад очистить помещение.
-Да зачем это?
-Здесь могут быть гэбешники.
-Запоминайте друг друга – обратно будут пускать только своих…
Подчинялись неохотно – стены дома давали иллюзию какой-никакой безопасности, но женщина в милицейской форме была непреклонна.
-Запоминайте, запоминайте…


Вновь Нефедов в одиночестве, в толпе. Дождь утих и лишь мелкие капли касались лица. Высоко над площадью висел дирижабль, натягивая трос, на котором высоко над головами развевался новый для страны трехцветный российский флаг. Кто-то попытался было поднять на этот же трос и красное полотнище, но тут же раздались гневные голоса: «Хватит! Долой кровавую тряпку!
 -«Ра-си-я! - гремела площадь, - Ра-си-я!»
-«Пока-мы-едины-мы- непо-бедимы! Пока-мы-едины-мы-непо-бедимы!»
Слова освобождались от приросшей к ним за три поколения скорлупы лжи, лишаясь прокладки привычных и необходимых прилагательных: советская Россия становилась просто Россией, советский патриотизм патриотизмом, социалистическая Родина Родиной, становились природно чистыми, ясными, легкими,  как бы заново рождались, и вместе с ними здесь на площади рождались новые россияне…
Нефедов вглядывался в людей: столько честных и интеллигентных лиц вместе, молодых и немолодых, он не видел никогда в жизни. Казалось это была высшая точка единства и высоты духа российской интеллигенции, а о том, что за высшей точкой расцвета неизбежно последует спад думать сейчас не хотелось. С ними захотели поступить также как и раньше с помощью привычной старой лжи и страха (президент «заболел», бронетехника в Москве) и они восстали! Они пришли сюда безоружные, но у них было то, чего не было у их противников – искренняя вера в новую справедливую и счастливую Россию! Все они ожидали самого худшего – штурма, - хотя каждый ожидал его по своему: вот одинокая красивая девушка в белой куртке ходит взад и вперед, наверное, если она погибнет некому будет даже сообщить ее родителям об этом, вот спокойно беседуют двое пожилых мужчин, какая-то студенческая компания даже разбила посреди площади маленькую палатку, из которой торчат маленькие ноги в кедах, а рядом сидящий длинноволосый парень говорит: «Машка все проспит, даже танки!».
Ожидание штурма томило, а на краю площади за решеткой подозрительно чернел сад и Нефедов подумал, что ведь для спецназа, пожалуй, это был бы самый короткий и невидимый путь удара: скрыто по саду до решетки, которую умеючи без труда можно преодолеть, а там до центрального входа по площади не более ста метров… В темноте сада вдруг почувствовалось какое-то шевеление. Он подошел к чугунной решетке и увидел за ней бледные лица, обращенные к площади: весь сад был заполнен людьми, кое где даже пытались разжечь костры из отсыревших досок и веток – нет, спецназ незамеченым здесь не пройдет…
Время от времени на площади гремело всех объединяющее: «Ра-си-я! Ра-си-я! Пока-мы-едины-мы-непо-бедимы!». С площадью говорили президент, новые политики, депутаты, журналисты, обычные пришедшие на защиту люди, одна восьмидесятилетняя старушка добралась сюда с другого конца Москвы... Их не было видно, но усиленные микрофонами голоса были хорошо слышны. Они призывали людей не расходиться, показать свое единство, бороться вот таким ненасильственным путем: присутствие масс народа близ Белого Дома возможно явиться тем психологическим фактором, который удержит армию от штурма (хотя Нефедов слабо верил, что коммунисты будут учитывать какую-то психологию, скорее техника просто увязнет в человеческом мясе).
Ведущий самой популярной и смелой молодежной передачи, рожденной веяниями горбачевской перестройки сообщал площади свежую информацию, а обстановка становилась все более напряженной: сначала были замечены какие-то непонятные передвижения бронетехники, а потом в Белый Дом позвонил знаменитый артист Хазанов и сообщил, что в гостиницу «Мир», где он находился ворвались люди с автоматами в гражданском и заняли позиции у окон, выходящих на Белый Дом. А неоновые буквы названия гостиницы сияли совсем близко, прямо над площадью в мокрой теплой мгле. Бравый полковник авиации с героическими усами, по случаю вице-президент, распорядился выключить свет и во избежании провокаций и возможного проникновения через толпу переодетых гэбистов освободить 50 метровый коридор вокруг здания. Его напряженный голос повторял снова и снова «…по тем, кто окажется в зоне немедленно, без предупреждения, будет открыт огонь на поражение!…»
-А ведь грамотно действует наш Вице!.. – говорили в толпе.
-Теперь ясно, почему президент выбрал себе в заместители военного! 
Но само небо, казалось, хранило их в ту ночь, закрыв Белый Дом низкими густыми облаками, делающими вертолетный десант невозможным. Свет в окнах в целях маскировки выключили и Дом теперь высился не кораблем, а темной горой, айсбергом в ночи.
Наш телеведущий не переставал говорить с площадью, чтобы ни на миг не нависла над ней зияющая пустота молчания, чтобы ни один, даже пришедший сюда без товарищей, не чувствовал свое одиночество. Так ему предстояло говорить всю ночь. То был звездный час его карьеры, слова его удерживали, слепляли людей, в буквальном смысле делали историю. Тут и там в толпе люди склонялись к транзисторам, внимание всего мира сегодня было приковано к этой площади, радиостанции Европы и Америки постоянно сообщали о том, что происходило здесь и вокруг площади, - и каждый понимал, что происходит нечто чрезвычайно важное, неповторимое, что впервые, и может быть единственный раз в жизни, дано ему делать историю.
Моменты воодушевления, однако, проходили и вновь наступало томительное ожидание и снова Нефедов мучительно и тоскливо гадал: то ли будет резня спецназом, то ли наезд танков, орудийный обстрел, либо газы… Он прекрасно понимал вред и бессмысленность такого гадания, сжигающего попусту душевные силы, в жизни все равно получится не так как загадываешь, но воображение невозможно было остановить и единственное, что оставалось – лишь притормаживать, осаживать его, чтобы оно не разнесло психику, как взбесившаяся лошадь загон…
Дождь снова усилился и он очередной раз раскрыл старый зонт, когда послышалось сухое четкое постукивание, затем будто швейная машинка коротко простучала и снова сухой перестук… Автоматная очередь была настолько бесстрастно равномерной , четкой, перестук деловито обыденным, что эти простые звуки в первые мгновения не могли связаться в сознании со смертью.
-Что это? – спросила удивленно стоявшая рядом девушка в белом.
-Выстрелы! – усмехнулся он, - да вы вставайте под зонт…
-Вы думаете он защитит от пуль? – спросила девушка улыбаясь.
-Конечно, он у меня противотанковый! – и подумал весело и возбужденно: «Ну, началось!», и даже почувствовал какое-то облегчение. Трудно было понять где и куда стреляли: возможно из гостиницы «Мир», возможно еще где-то, но казалось совсем близко.
-РА-СИ-Я! РА-СИ-Я! – яростно загремела площадь в темноту, вскидывая кулаки. И он кричал вместе со всеми, чувствуя яростное, пьянящее безумие, которое испытал, встречая танковую колонну…
Однако выстрелы более не повторялись, а скоро стало известно, что в районе Садового Кольца кто-то из ребят набросил на смотровую щель выдвигающегося бэтээра кусок материи, водитель потерял ориентацию и кого-то задавило. Машина загорелась, солдаты узбеки выскочили и с перепугу начали палить в воздух, чтобы их не растерзала толпа… Говорили о каком-то гэбисте, который выскочил с ними из бэтээра и, застрелив из пистолета бросившегося на броню парня скрылся в толпе…
Снова томительное ожидание и снова Нефедов ходил в толпе туда и сюда …
Часа в три ночи медиков наконец запустили в Сарай, как уже окрестили приемную Верховного Совета. Токсикологи вновь оказались все вместе за своим столом. Что делать в случае газовой атаки никто толком не знал. Крутили какие-то тампончики, которые, как говорили, надо смочить спиртом и через них дышать. Красивая Ольга накрутила больше всех . Спирта правда не предвиделось. В крайнем случае рекомендовали просто помочиться в носовой платок…


И тогда слух прошел по Сараю как ледяная поземка:
-Витебская десантная бригада идет на Москву!
-Та Витебская, которая телецентр в Вильнюсе брала!
-Двести километров до Москвы осталось, через час будут…
Понятно, что путчисты слишком медлили и войска в Москве не горят желанием идти на штурм, убивать людей, глаза которых они накануне видели, с которыми разговаривали на улицах, которых успели понять, а те из Витебской ведь ничегошеньки не знают о том, что происходит в Москве и, совершенно очевидно, ударят не задумываясь, по приказу, как и положено…
Впервые Нефедов увидел действие страха одновременно на множество людей: все лица будто потеряли индивидуальность, собственный неповторимый колорит, стали размыто бледными, серыми, похожими друг на друга в своей невыразительности, в иных проявилось даже нечто дегенеративное: так действует морская болезнь на обитателей корабля попавшего в шторм. И сам Нефедов ощутил тянущееся из живота чувство невероятной скуки, переходящее в тошноту.
Лишь Гена оставался точно таким же невозмутимым, как и до известия о выдвижении Витебской дивизии. Зануда он был фантастический! Сухощавый, подтянутый, поблескивая стеклами очков, он принялся объяснять, что «кушать» бутерброды, которые кое-кто с собой захватил, сейчас не следует, это приведет к появлению в животе «газиков» (Гена был детский доктор) и, когда придется оказывать медицинскую помощь (поднятый вверх палец!), большой живот будет мешать наклоняться!… В конце его речи присутствующие заметно еще более посерели лицами, а Нефедов потихоньку, стараясь быть незамеченным выбрался из-за стола.
-…Уже в стапятидесяти километрах от Москвы… - донеслось до него, когда он шел через помещение к туалету.
Голубая кабинка туалета вдруг показалась уютной и безопасной и здесь захотелось остаться навсегда. Он попытался представить действия десантников ворвавшихся в Сарай. – Ну, сразу уложить людей в холле… Хотя, чтобы скорее захватить этаж правильнее сначала достигнуть его дальней части – туалета. Не надо даже трудиться открывать пинком сапога голубенькую дверцу – остроумнее прострелить… - ряд дырочек в двери… героическая смерть в позе орла, - кровь и мозги стекающие в унитаз… Мысленно выматерившись он поспешил в холл.
Серые лица, вялые разговоры… занял свое место за столиком, а воображение продолжало работать как набирающий обороты маховик. Бороться с ним было бесполезно, надо было отвлечь, как быка на корриде, и он принялся думать а каково же сейчас тем солдатикам в стоящих по краям площади танках – они-то примут на себя первый и самый тяжелый удар, а ведь у них нет даже боекомплектов – просто мишени для стрельб! Да, вчера утром совершилось невероятное, небывалое в истории красной советской армии наверное со времени кронштадтского восстания 18 года, армия дала трещину - три танка майора Евдокимова подняв над собой русский флаг открыто перешли через всю Москву и встали у Белого Дома!
Нефедов был днем на площади у одного из них, стоящего напротив гостиницы «Мир». Вокруг ликовали люди. Из стального дула свешивалась алая гвоздика – огневая поддержка демократов. Над люком выступала голова танкиста в шлемофоне, вокруг которой на броне – выложенные гирляндой белые булки, пакеты молока… и лица, радостные лица… Но его лицо Нефедов запомнит навсегда: худое, белое, небольшой хрящеватый нос с горбинкой, длинная шея с кадыком, кажущаяся из-за огромного шлемофона еще более тонкой и детской и серьезные светлые глаза смотрящие куда-то сквозь добрые и восторженные улыбки, благодарные взгляды, поверх булок и пакетов молока, будто пытающиеся разгадать будущее России, свое будущее… И сама серьезность его была такой особенной, по-мальчишески чистой!… В неполных 20 лет ему пришлось делать выбор, который не под силу иному зрелому мужчине! Каково ему приходится в эти минуты дождя и тьмы, когда нет вокруг ободряющих душу лиц и улыбок?…
Да, придется оказывать помощь, как-то себя преодолеть, хотя бы ремнями останавливать кровотечение из больших ран… Нефедов вспомнил о том, что отцу не раз приходилось оперировать во время страшных бомбежек. На одной из таких операций убило осколком молодую операционную сестру. Отец не раз вспоминал этот случай: «Она протягивала мне капрон, подняла руку, как вж-ж-ж… - пытался изобразить отец звук осколка, - и вот так отрезало, - он проводил себе ладонью от подбородка к затылку, - а рука еще держала нитку капрона…»
Нефедов помнил как звали ту девушку – Валя, и фамилия какая-то странная, кажется прибалтийская, - Муга. Валя Муга. Что-то мягкое, грустное и туманное было в этом имени, в этой фамилии – какая-то обреченность на муку. Родители Вали за два месяца до ее гибели утонули в подбитом немцами транспорте, идущем с беженцами из Таллина в Ленинград. Нефедов не раз задумывался почему судьба бывает особенно беспощадна к ни в чем неповинным. Наверное он теперь единственный человек во всей вселенной, кто еще помнил эту невинно убиенную девушку, которую никогда не видел, кто помнил ее имя, и в упорном хранении этого эха давно оборвавшейся и всеми забытой жизни будто была попытка восстановления какой-то высшей справедливости.
В темных окнах смутно забелели ребристые стены Верховного Совета и Нефедов понял, что они все-таки дотянули до рассвета… «А возможно будут бить снарядами?»… На белом камне почудились розовые сполохи.
Внезапно громовое «Ура» казалось приподняло потолок Сарая.
-Что случилось?
-Витебская остановилась!
-Да вы что!!!
-…В ста километрах от Москвы… Генерал, герой Советского Союза отказался идти на Москву!… Я, говорит, в народ стрелять не буду!
-Молодец генерал!
Куда только исчезла серая безликость: сколько, оказывается, разных,  интересных и ярких людей вокруг – каждый по-своему смотрит, улыбается, шутит, в каждом оживает лишь его неповторимое…
-А слышали – спецназ отказался стрелять!
Рыжебородый Игорь вдруг достал из сумки большую флягу и стаканчик:
-Ну, вот этого момента я и ожидал! Это мое яблочное вино, из моего сада…
Все пили из стаканчика по очереди и каждый раз звучало:
-За победу!… За победу!…
-А знаете, ведь Игорь художник, - сказала улыбаясь Людмила – и хороший художник!
-Приглашаю всех к себе! – широко развел руки Игорь.
В шесть утра Нефедов попрощался со своими новыми товарищами – надо было успеть на молочную кухню за питанием маленькому сыну, а оттуда на работу…
Он вышел из Сарая. Утро было серое, моросил теплый дождь. На площади не то, что вчерашние полмиллиона – дай бог несколько десятков тысяч. Серые небритые лица, еще тлеющие остатки какого-то костерка, дирижабль подтянутый к самой земле… И уходя Нефедов думал, что нужна смена. В победу еще не верилось: ну не Витебская, так какую-нибудь другую бросят, мало ли дивизий от Прибалтики до Камчатки?…
Лишь когда в полдень выступил на всю страну по телевидению председатель Верховного Совета, он понял – эпоха коммунизма закончена! Невероятным казалось то, что штурм не состоялся. В совпадении многочисленных помешавших ему обстоятельств чудился промысел Божий, давший России шанс, может быть последний, стать процветающим цивилизованным государством с духовно умудренным обликом, в отличие от прагматичного Запада, и тем проявить наконец свою историческую всемирную миссию так давно пророчимую и так мучительно долго чаемую, которая придала бы смысл неисчислимым жертвам и страданиям на этой земле!