По коридору

                фантазия на тему "Метро 2033"

                постапокалиптический рассказ

Даже Каменск погрузился в поствоенные развалины. Успели построить шесть ветвей и кольцо Каменского метрополитена. Кольцо особенно был населенным пунктом, чем остальные ветви: Красная линия, Пятый Рейх, Питерская ветвь, Тарасовская, Ростовская и Халифат. Были также несколько недостроенных станций, в которых жили немногочисленные поселения хиппи, монахов, язычников и просто маргиналов, а также некоторых других заброшенных одиночных станций, заселенных мутантами.

Я жил на пересечении Кольца и Питерской ветви и постоянно наблюдал челноков от туда, которые перевозили грибной чай, свиное сало и табак. Мы процветали и давали процветать питерцам, пока нашу станцию не захватили фашисты с Соломенской станции и наша Лермонтовская станция просто начала нищенствовать. Караванщиков одним за другим просто-напросто отлавливали и вешали на складе, а то, что у них было – отправляли в свои родные три станции Коротеевскую, Адольфовскую и Ганшинскую, оставляя нам лишь дырку от бублика. Они успели и у коммунистов поразбойничать: станция Пушкинская была затоплена, много людей погибло. А что они для нас задумали, об этом даже думать страшно. Соломенские караваны начали пользоваться коридорами и тем самым продолжали торговлю, уже не настолько успешную.

Вскоре власти переменились в Пятом Рейхе: после смерти фюрера Романа руководить рейхс-канцелярией поставили его засместителя Леонида Шварца, который ввел вместо смертной казни рабство. Таким образом, меня, как мутанта (так как у меня размер черепа не сходился с «нормальным» сложением головы), отправили убирать скверну с общественных туалетов.

Мы пытались конечно поднять бунт, но быстро нас затягивали под хомут. Методы нацистские, что могу сказать еще? Про то, что я насмотрелся там, в комнате пыток, лучше и не упоминать. Да раз начал, значит расскажу: сначала били кнутом, а потом, на шрамах, выжигали пятиконечную или даже шестиконечную звезду. Выглядело это тошнотворно.

- А ты чего встал? Тоже хочешь под пресс попасть? А ну иди чисти дерьмо! – толкали меня во время казни. Это происходило несколько раз, а потом и меня кинули под пресс, как сына сочувствующего прежним властям. «Озвездили» со смехом и смаком, а потом в таком виде отправили чистить сортиры. Меня долго потом вылечить пытались. Еле достали с того света.

Благо, платили; плохо, но платили! Я получал один цинк патронов, это помогало мне потом раз в три дня хорошо питаться.

И так я жил месяца три, пока не понял, что пора бежать с Лермонтовской. Только, вот, куда…

У меня были связи только с Соломенской, много друзей там было. Да и с теми уже связи потеряны. Но не тут-то и было…

С Лёшкой, гуляя во время комендантского часа, а это мы делали частенько, обнаружили за ящиком коридор. Его еще прикрывала дверь. Это нам дало надежду на то, чтобы сбежать со станции и начать жизнь с чистого листа в Питерскую ветвь.

В то же время меня «повысили» до помощника полицая. Как это удалось? В документах нашли ошибку, при проверке, у меня череп оказался правильной пропорции, нежели это было при первом осмотре. А потом еще расследовали повторно мое дело, я оказался не виновен. И я стал представителем правоохранительных органов. Этот факт мне позволил иметь связь с более высокими каналами. Я изучил станцию вдоль и поперек и обнаружил множество лазеек, что бы ослабило социально-материальное влияние нацистов.

В последствии, начал проникать на станцию чай, потом сало и табак. Особенно обрадовались табаку. Не то, чтобы все у нас курили, но как валюта – это второй способ наладить жизнь на станции, в частности, изготовления лака. В последствии мастера начали обогащаться, хоть нелегальным способом.

Момент истины должен был настать очень скоро, пока не случилось одно происшествие.

Соломенская станция славилась не только изготовлением чая, но и своими оружейными мастерами. Этим и хотели воспользоваться нацисты. Ребятишек лет по 16-18 погнали на штурм. Но кроме чая, табака и мастеров, шла слава об их жителях, с их героическим и крепким характером, да и в принципе, 80% жителей станции были немцами. Этим еще хотели воспользоваться нацисты, но кроме их антикоммунистического настроя они славились еще и славной работой по пропаганде антифашизма. Только закончились переговоры по «объединению» Соломенской с Пятым рейхом, которые не закончились ничем хорошим, начались военные действия. Так как я был представителем правоохранительных органов, меня и не взяли на штурм, да и здоровьем не вышел. Соломенские оборонялись долго и успешно, но в плен взяли многих: и военных, и гражданских, кто был ранен или не успел укрыться от нападения.

На меня повалилось много работы, особенно канцелярской: мне приходилось заполнять анкеты, протоколы и отдавать все секретарю.

- Фамилия? – задавал вопрос полицай.

- Иванко. – отвечал пленный.

- Имя, отчество?

- Игорь Романович.

- Национальность?

- Болгарин.

- Что ж вы разбрелись-то… Род деятельности?

- Золотарь.

- Год рождения?

- Двухтысячный.

- Уводите.

Я записывал, откладывал в стопку бумаги; пленных грубо уводили за дверь, а там – за решетку и распределение: казнь или физические работы, как решит секретарь уже. Я писал много, не заметил, как и увлекся. И тут, привели девушку.

- Фамилия? (это его «фамилия» уже приелось даже ему).

- А? – произнесла измучено девушка.

- Фамилия я спрашиваю! – крикнул полицай, стукнув по столу ладонью.

- Ребане. – ответила она с испугом.

«Та-ак! – тут я уже начал мысленно отвлекаться. Эта фамилия мне показалась знакомой».

- Что же за фамилия такая странная? – усмехнулся полицай.

- Немка я.

Я смекнул и подписал в графе «национальность», что она немка. Все начало складываться. Осталось только узнать ее имя и отчество; мне было интересно.

- Имя, отчество? – спросил полицай.

- Хельга Генрихневна.

- Хм… Точно эстонка. – опять усмехнулся полицай. – Род деятельности?

- Танцовщица.

- Год рождения?

- Две тысячи пятнадцатый.

- Уводите.

Я дописал все и проводил ее взглядом и смотрел, как ее уводят за дверь. Мельком просмотрев ее лицо, я понял, что это была она. Не однофамилица, не тезка, а она, Хельга Ребане – черноволосая высокая девушка, уголки глаз которой были всегда приподняты от улыбок. Но теперь кроме испуга на ее лице ничего нельзя было прочитать.

Мы с ней долго переписывались и даже виделись изредка. Ее отец был крупным караванщиком и возил дочь по разным станциям. В принципе, мы и познакомились, когда они останавливались на переночовку в гостевых палатках.

Никогда не забуду, как мы познакомились. В моей голове начали прокручиваться моменты нашего с ней знакомства.

Нам по тринадцать лет было, когда мы случайно встретились у оружейной лавки. Она гуляла по рынку, осматривалась и думала о том, на что бы потратить свои патрончики. Она обычно покупала себе булку с крысиным мясом и чашку травяного чая, который ей был очень по вкусу.

Она сидела, ела булочку и пила чай, а я сидел рядом, ждал отца, пока он вернется с беседы оружейным мастером дядей Мишей. Я на нее смотрел, она ела и потом девочка обратила на меня внимание. Ее реакция была забавной: щеки, которые были полны мучной продукцией и чаем покраснели и губы еле искривились в небольшой смешливой улыбке. Я не смог удержаться и ответил ей тогда:

- Проглоти сначала, потом смейся.

Она проглотила, запила чаем и спросила:

- А откуда ты такой правильный?

- Местный я.

- А зовут тебя как?

- Саша. – ответил я. – А тебя?

- А я Хельга. – ответила она и протянула мне руку и я в ответ ее пожал.

- Может, поиграем пойдем? – предложил я.

- А во что? – спросила она.

- Там неподалеку есть площадка для классиков…

- А давай.

- Только отца предупрежу и пойдем.

- Хорошо. – улыбнулась Хельга. Я пошел к отцу, предупредил его и через пять минут вернулся к ней. Она стояла и болтала с отцом. Я робко подошел и произнес: - Здравствуйте.

- Здравствуй, малой. – ответил мне ее отец.

- Папа, это Саша. – представила она меня ему. – Можно мы поиграем пойдем?

- Во что? – спросил ее отец.

- В классики.

- Эх, молодежь. – запричитал он. – Вам лишь бы поиграть, да повеселиться… Ладно, гуляйте.

И мы пошли играть на площадку. Целый день там провели. Еще я узнал, что она умеет танцевать. Дядя Петя там на гитаре играл и Хельга отбивала степ своими туфельками с металлическим каблуком. Это меня особенно впечатлило.

Когда она уезжала, то протянула мне в подарок, на память значит, патрон. Я не хотел его принимать, но она сказала, что это бракованный, как браслетик его использовать можно. А я ей коробку своих мелков, которых у нас на станции было полным полно. .

Потом мы долго переписывались, виделись иногда. А потом и поссорились. Главным образом из-за того, что она мне нравилась. В тот раз она приехала не одна, с парнем. Мне исполнилось шестнадцать, а ей только-только предстояло уйти из пятнадцатилетнего возраста. Я только к ней подошел и сразу на меня налетел ее парень.

- Те чё надо? – агрессивно и в то же время спокойно дал мне он понять, чтобы я к ней не подходил. Да и комплекция тела дала понять мне, что с ним шутки плохи.

- Эдик, не обращай внимания, пошли гулять? – отвела она его и дала мне какой-то знак: обернулась и подмигнула, мол, еще увидимся.

Я долго следил за ними в толпе. Они стояли, пили чай с булочкой и целовались. От увиденного я ринулся наутек. Я сел на пороге нашей с папой и мамой комнатой и долго плакал. А потом пошел на площадку, где дети играли в классики, а дядя Петя играл на гитаре. Толпа вокруг него образовалась приличная. Я слушал, как он играет что-то из «тех» времен, довоенных, как голосом имитирует какого-то Бутусова и совсем забылся, пока ко мне не подошел тот самый Эдик.

Он подошел, повернул меня к себе и ударил в лицо. Я от боли присел на землю.

- Ты думаешь я тебя не заприметил, ушлепок? – сказал он. – Что? Девушка моя понравилась? Ох, бедный мальчик. Да и нечего зариться на тебя, ты себя видел, нищенка гребанная!

Я сжал кулак и со всей дури и обиды врезал ему в челюсть.

- Вот ты гад! – произнес он и снова налетел на меня, но я успел увернуться и он попал на дядю Петю и разбил ему гитару. А я благополучно скрылся в толпе, наполнявшей рынок.

Тогда я впервые закурил.

Я стоял в проходе между туалетами, так скажем, и курил стянутую у отца папиросу. Было горько, но на душе ее горче.

Я курил, курил, а потом услышал женские, точнее девичьи шаги. Я не стал оборачиваться, и без этого знал, что это была Хельга.

- Ты что натворил, а? – закричала она на меня. – Ты совсем ненормальный?

- Ты о чем?

- Он еще и не знает! Курит тут стоит! Что? Хорошо после хорошей драки покурить папиросину?

- Какая драка?

- Ты зачем на Эдика налетел?

- Я отбивался.

- А мне Эдик сказал совсем другое!

Я прикончил свою папиросу, потушил ее ботинком.

- Что он сказал?

- Сказал, что ты на него в толпе налетел и вы дрались, а потом ты, как трус, сбежал!

- Подожди, подожди. Я слушал музыку и тут твой мне дал по морде. Я лишь ответил. А потом увернулся и, да, как трус, сбежал. – объяснил я ей.

- Мне Эдик другое сказал! – продолжала мне не верить Хельга, а на что я ей ответил, крича:

- Ну и иди, верь своему Эдику, п… п… Сказал бы, да не буду!

- А ты скажи… Скажи!

Я ничего не стал говорить, а только пошел домой, слыша сзади ее крики:

- Ну, ладно! Прощай, трус!

А потом прошел год и этот год мы не виделись и не писали даже. Я был обижен, но скучал по ней, без передышки.

Я же ее любил… По-юношески, если не сказать, по-подростковому, но любил.

Тогда все встало перед глазами, абсолютно все.

- Ты что? Влюбился? – опять усмехнулся полицай.

- А? – не понял я.

- Хе-хе-хе, - засмеялся он. – Молодые, молодые. Понравилась?

- Ну, красивая девка.

- Хотел бы с ней.

- Павел Дмитриевич, - обратился я к нему. – Давайте продолжим все-таки. Работы много, а спать хочется всем.

- Хм, мудро, итак…

Мы долго еще сидели и писали протоколы, закончили глубоко за полночь.

Я долго не решался заходить в свой дом и стоял у дверей, курил, много курил и потом двинулся к заключенным.

Чем славились фашисты, так это тем, что они изготавливали хорошие, прочные клетки для животных и военнопленных, поэтому редко кто мог сбежать от них, очень редко, да и охранники надрессированы так, что они даже во сне могли услышать любой шорох. Но я все-таки смог проникнуть в камеру благодаря пропуску.

Камера представляла из себя большой коридор, с клетками для диких хищников из книжек про цирки. Один из коридоров все-таки нашли и оборудовали, как «обезьянник», комнату пыток и свалку трупов. Жуткое место, очень жуткое.

Я пришел к Хельге. Она спящая затерялась среди избитых солдат (которые тоже спали) и плачущих матерей с младенцами. Я еле-еле держал слезы. Сон у нее очень чуткий и могла почувствовать любого человека, который к ней, спящей, подходил и она, почувствовав его шаги, приоткрыла глаза.

Она долго молчала и смотрела на меня. Я еле держал слезы.

- Чего пришел? – спросила она.

- Посмотреть на тебя. – ответил я ей, потирая правый глаз.

- Я думала, что ты человек, а ты…

- Ладно, ладно, не в этом суть!

- Ты служишь этим упырям… Я, когда с ним рассталась, надеялась, что ты хоть человек, а ты... ты… с ними заодно. Да твои же, таких как я режут…

Я встал и пошел.

- Только и можешь, что уходить!

Я ничего не ответил.

Когда отца казнили и мать умерла, я остался один в комнате, этим фактом и еще некоторыми связями я воспользовался.

Узнав, что она была танцовщицей и работала в забегаловке на Соломенской, я начал пытаться ее рекомендовать и в нашу тошниловку «На вагоне», которой руководил Феодор Болдин. А он, хоть и самый настоящий, жирный прислужник и подлец, но если его заинтересовать, то и душу дьяволу продаст ради того, чтобы это приобрести. Любыми путями добьется своей цели. Так мы с ним и добились освобождения Хельги, а я добился того, чтобы вместо чиновника с Адольфовской подселили ее ко мне.

Поначалу, она не хотела работать, протестовала, но в желании сохранить себе жизнь, стала отбивать степ под звуки акустической гитары Димона, приемного сына дяди Пети.

Но было одно условие: паек, который мне выделяли, как служащему, делить на двоих. По этому поводу я не возражал.

Да и тут она протестовала, голодала.

- Хельга, поешь, тебе надо силы восстановить. – уговаривал я ее.

- Я в тошниловке ела. – отвечала она.

- Не ври. Феодор жадный, он своих работников не кормит.

- А фашистом я есть не собираюсь! Сам ешь свой хавчик, свинья! – снова отвечала она. Я пожимал плечами и убирал оставшуюся еду, к которой она не притронулась в шкаф, выключал свет и ложился спать. – Спокойной ночи.

- Иди к чёрту! – слышал я в ответ.

И я благополучно засыпал.

Но ее голодовка длилась недолго. Я проснулся от того, что услышал со стороны ее кровати хрумканье. Я поворачивался к ней и наблюдал следующую картину: ее щеки были полны прожеванной ею массой черствой булочки с печеной крысой и остывшим чаем. Она меня долго не замечала, лишь откусывала кусок булочки и запивала чаем, это она делала громко. Ей-богу, это выглядело очень мило! И я смотрел на это шоу невиданного голода и, улыбаясь, вспоминал, как я с умилением смотрел, как она ела эти булочки, как вместе покупали эти крысинки, как мы их называли, и улыбались. Я захихикал, она меня заметила.

- Не думай! Я булочку хотела! – ответила Хельга. – И чай.

- А я ничего. – улыбнулся я. – Может, все-таки, нормально поешь.

- Нет.

- Да поешь. – уговаривал я. – Давай я тогда с тобой, чтобы тебе не было скучно?

- Нет, с фашистом не буду. – снова услышал грубость от нее.

- Да не фашист я. – ответил я и включил свет.

- А чего же ты служишь им? И выключи свет! Комендантский час же!

- Так я тоже есть хочу.

Я открыл шкаф и увидел, что не хватает одной булочки. Остальные две лежали с ее стороны.

- Вообще-то это была моя булочка. – сказал я.

- Жадина. – опять нагрубила мне Хельга. – Возьми те тогда.

- Да ладно, кушай, кушай, кошечка.

- Не называй меня так.

- Почему?

- Не скажу.

- Тебе же нравилось, когда я тебя так называю? – я взял банку тушенки и открыл ее ножом и потом, этим же ножом, нарезал хлеб. – Помнишь, как тогда, на площадке, такой, говорю тебе: «Прыгаешь, как кошка!» и ты смеялась и просила меня: «Еще!».

Она доела булочку, допила чай.

- Еще чаю?

- Давай.

Я зажег примус, поставил чайник. Он был еще полон, и надо было его вскипятить.

- Так что же случилось? Ты какая-то черствая стала…

- Повзрослела.

- Ну, деточка, стать черствой – не значит стать взрослой.

- Все взрослые – черствые.

- Не сказал бы. Отец твой, по-моему, другим был…

- Он меня в карты проиграл. – проговорилась она и тут я начал понимать в чем дело. На Питерских станциях, как и на Пятом Рейхе сейчас процветало рабство. Я посмотрел хмуро на нее.

- Полгода назад я стала… стала… Правда, длилось не долго, попала под защиту дяди Коли, который, в последствии и усыновил меня. Они же там, с купцами, в карты играли и он так проигрался, что пришлось меня поставить… А тот из купцов, что меня выиграл, содержал танцевальный дом. И там… Там я имело прозвище Кошечка. И я у него танцевала и также было дело, когда меня завели к нашему секретарю и он… меня…

Я ее слушал и в моей голове начало прорисовываться вся эта картина. «Ну и сволочи. – подумал я. – Как так можно!». В моей голове весь этот факт не укладывался. У меня заболела спина, на которой был тот самый пятиконечный звездовидный шрам.

- Не продолжай. – сказал я и скорчил рожу в муке. – Собака.

- Я так и думала, что ты это скажешь… - пожалела о своем рассказе Хельга, но зря.

- Помоги мне, там вода на нижней полке. – сказал я ей и снял майку.

От увиденного шрама она ахнула:

- За что это тебя так?

- Моего отца видели на демонстрации. – начал рассказывать я. – Я рядом с ним оказался, мы с ним мимо нее проходили. И нас поймали. Пытали обоих, его казнили, а меня отпустили, пожалели, чтоб за матерью ухаживал. Но мама не выдержала и умерла.

- Вот гады… - взяла она тряпочку и начала промывать мне рану. – А чего ты к ним служить пошел?

- Потом реабилитировали меня и отца. Я золотарем был, но потом пробился на помощника. На самом деле не я пешка, а они марионетки.

- Ты о чем? – не поняла она. – Как ты можешь быть кукловодом?

- Обещай мне, что никому не скажешь, хорошо?

- Обещаю. – она тронула ниточку, которая висела у меня на шее. – Только, подожди. Что это?

Я повернулся к ней. На ниточке у меня висел ее подарок, тот самый бракованный патрон.

- Ты его хранишь?! – удивилась она.

- Да, храню. – ответил я. – Как оберег, как амулет. Он всегда со мной с того дня, как мы впервые увиделись. Всегда со мной. И когда твой Эдик мне по морде засветил, и когда пытали, и когда золотарем, дерьмо чистить заставляли, я ни на секунду не расставался с ним. И молился я, хоть и не крещен, чтобы увидеть тебя снова. Когда такое случается, невольно и в Бога поверишь, а с Ним все ни по чем! Это я понял поздно и благодарен Ему за всё и все испытания, которые он посылает на меня.

- Он тебя сильно тогда ударил? – спросила она. – Ты прости меня, что не верила тебе. Из-за этого мы и расстались. В ссоре очередной он признался, что он наврал и много мне врал. Прости еще раз.

- Да ничего. – ответил я. – Слушай, я собираюсь спасти…

- Кого?

- Лёшку, Димона, тебя, себя в конце-концов. – заманчиво произнес я, переходя на шепот.
Она подставила ухо, как она всегда делала раньше, чтобы услышать, что я хочу сказать.

- Слушай меня внимательно. – шептал я. – Тут столько коридоров, не сосчитать. – я посмотрел на дверь, прислушался и, убедившись, что никто не подслушивает, продолжил: - Одна из дверей коридоров ведет на Питерские станции, мы с Лёшкой и Димоном собираемся бежать.  Ты как? Со мной?

- А не боишься ли? – прошептала она мне.

- Конечно же. Я для тебя трус. – сказал я тихо с обидой.

- Не трус. Ты не трус. – сказала она. – Да и вообще, с тобой куда-угодно, хоть к язычникам с Поклонной. Только главное от сюда… И с тобой…

- Не думал, что я это когда-нибудь услышу… - покраснел я.

- А ты все тот же. – улыбнулась она. – Не меняешься, мальчишка мой.

Мы обняли друг-друга. Она прикоснулась своими тонкими пальчиками моего шрама, но я не почувствовал боли.

- На Новопетроградской есть врач. Он тебя подлечит. А то совсем загноилась рана. – прошептала она.

- Давай есть.

Мы немного поели и легли спать. Она легла со мной рядом. Свет выключать не стали.

Настал момент истины в День Рождения Империи. Этим днем мы воспользовались, так как были «народные гуляния» и ничего не предвещало беды, как со стороны властей, так и со стороны народа.

- Слушай, - обратился ко Лёшка. – Может, все-таки, не сегодня?

- А когда еще? – спросил я. – Или сейчас, или никогда. Тем более, народ что-то задумал. Это нам на руку.

- Как? Ты же служащий!

- Есть одно но. – я достал ключ из кармана. – Все полицаи с офицерами пьют в коморке. Мы тем самым народу поможем организовать бунт. Дождемся их поведения и воспользуемся моментом.

Как раз этот момент и настал, когда наш юродивый старичок сказал:

- Видит Бог, этого хочет народ!

И начались беспорядки. Этого народ и хотел. И мы, побежали до кафе «На вагоне», забрали Хельгу и Димона и побежали до той прикрытой ящиком двери коридоров. Нам этого не составило большого труда. Но ящик был настолько тяжелым, что нам пришлось его долго отодвигать и в это время дверь из коморки офицеры и полицаи сломали и вырвались наводить порядки, вывели спец-отряд.

- Не успели, твою ж… - завозмущался Димон.

- Кто со мной остается? – произнес я.

- В смысле? – испугалась Хельга.

- Задержать их надо. – добавил я. – Но один не смогу.

- Саш, не надо. – начала уговаривать меня Хельга. – Я без тебя не пойду.

- Я остаюсь. Один. – сказал Димон.

- Димон… - испугался я.

- Давай, дуй с Лёшкой и Хельгой. – сказал Димон. – Меня все равно тут ничего не держит. А у тебя, вон, Хельга и у Лёшки Ритка на Новопетроградской. А мне уже терять нечего: отца казнили, Пэм изнасиловали и тоже убили. Так что так я только смою с себя позор. Давайте, дуйте.

- Хоть пистолет возьми и патроны. – протянул я ему свое оружие, револьвер, и мешочек с патронами.

- Спасибо, друг! – сказал он мне. – Никогда не забуду. Да пребудут с вами Силы!

Мы скрылись в коридорах и только слышали его слова: «Ну что, гады коричневые, подходите, на всех хватит!», за которыми следовали выстрелы и звуки падающих гильз.
В коридорах также было много оружия, чему мы и обрадовались: автомат Калашникова, обрез и револьвер. Обрез я взял себе, Лёшка забрал автомат, а Хельга в свою очередь – револьвер. Мы вышли из коридора и попали тоннель.

Я достал карту и посмотрел, как попасть на Соломенскую. Она находилась севернее Лермонтовской. И мы побежали по указанию. Это был запасной тоннель, который связывал Кольцо и остальные станции с Питерской ветвью. Бежали мы не так уж долго и вышли на основную линию, которая связывала Кольцо и Питерскую. Там нас как раз и пытались поймать фашистские дрезины. Без перестрелки не обошлось.

Во время этой битвы сильно ранили Лёшку, пробили легкое. Отбиться-то успели, но Лёшку спасти не смогли.

- Ты главное держись! – пытался я ему поднять дух.

- Да… Немного же я пожил… - с сожалением и плюясь кровью говорил Лёшка.

- Не говори ничего. – упрашивал я его.

- Санек. – продолжал он, не слушая меня. – Будешь на Новопетроградской, найди Риту и передай ей, что я ее очень сильно люблю…

- Ты держись! Еще погуляем. – только я собирался взять его на руки, Хельга сказала:

- Он уже все. Смотри.

Лёшка лежал пластом, с открытыми глазами и полным кровью ртом.

- Прости, друг. – сказал я ему. – Спасибо.

Я закрыл ему глаза и мы побежали дальше, до Соломенской.

Оставалось совсем-совсем немного, метро сто примерно до гермоворот и тут послышались выстрелы. Мы побежали, что есть мочи, так как патронов осталось мало. Мы бежали, бежали, бежали, пока не перепрыгнули через забор, ограждающий тоннель и станцию и не начали стучать.

- Откройте ж вы! Мы беженцы! За нами гонятся! – стуча, кричала Хельга. Я заряжал обрез.

- Кто вы? – послышался голос караульного.

- О, дядя Коля, вы! – кричала Хельга. – Это я!

- Хельга, ты? Ты успела сбежать.

- Не одна, помогите же! За нами фашисты гонятся!

- Сейчас. У вас оружие есть?

- Патронов мало! – крикнул я, отбиваясь.

- Кто это? – спросил караульный.

- Друг мой с Лермонтовской! – ответила Хельга.

- Ладно, давайте вы там, держитесь, сейчас поможем.

Голос утих, мы начали отбиваться, в принципе, не так уж и плохо, если не считать того факта, что пытались целиться в голову мы оба. Но фашисты наезжали и наезжали. И в итоге меня ранило, когда я прикрывал Хельгу. Она меня схватила и продолжала отстреливаться. В этот момент я почувствовал себя жалким. Я хотел ее защищать, а не чтобы она…

Вскоре и гермоворота открылись и мы вбежали на таможню. Солдаты Соломенской продолжали бороться и отразили атаку. Фашисты начали отступать.

Мою рану обработали и перевязали.

Потом мы с Хельгой долго лежали в комнате у дяди Коли и пытались уснуть. Никого не вернуть, не забыть. Жаль, что друзья погибли, мне их не хватает. Если бы не они, выжил бы я? Мы бы с Хельгой выжили?