Шесть дней на реке. День третий

НА КОРДОНЕ

C утра зарядил дождик и, видно, на весь день. Значит, буду обследовать понемногу весь кордон. Ведь интересно.

Папа мне говорил, что на кордонах живут очень давно, и все здесь старики. Там есть очень много старинок всяких. И, правда, как только мы приехали на кордон, сразу стало видно, что здесь такая старина, словно в какой-нибудь сказке. Избушки старенькие стояли около леса, а амбарчики на столбиках, словно избушки на курьих ножках. Казалось, что скажи им заколдованное слово, и они сразу же повернутся к тебе лицом, а к лесу задом. А Поликарп Григорьевич со своей бородой казался мне старичком-лесовичком из сказки. Я потом папе сказал об этом, и он мне тоже сказал, что ему кажется так же, как и мне, что всё здесь в верховьях, как будто из сказки.

Я облазил всё вокруг и даже нашёл старую-старую соху за сараем. Папа мне сказал, что этой сохой раньше пахали поля. Она была сделана из целого куска дерева, из той части, где дерево переходит в корень. А к этому месту был приделан кусок железа, как у настоящего плуга.

На чердаке того дома, в котором мы жили, я нашёл тоже много интересных вещей. Когда я залез на чердак, то первое, что я увидел, были куски невода. Они были развешаны по всему чердаку словно огромная паутина. В такую паутину можно было ловить не то что мух, а даже глухарей. Они бы ни за что её не порвали. Я подумал, что по углам чердака за этой неводной паутиной всё-таки живут огромные пауки, и мне стало страшно, вдруг какой-нибудь выскочит и нападёт на меня.

Я однажды в лесу видел, как на большой паутине паук схватил слепня. Слепень залетел в паутину, запутался и стал жужжать. Вдруг из-под свёрнутого листика выскочил и прямо упал по паутине на слепня здоровенный паук-крестовик. Он укусил слепня, и тот сразу перестал жужжать и сопротивляться. Потом паук начал опутывать его своей паутиной, и мне хорошо было видно, как паук орудует своими лапками и наматывает паутину на слепня, словно его упелёнывает, обкручивает пелёночками. Паук обмотал его очень быстро, отцепил от паутины, подвесил на одной ноге и, словно с сумочкой из магазина, побежал в свой домик из свёрнутых листьев. Как по лесенке забрался.

Свет на чердак проходил через окошечко, которое было сделано с передней стороны дома. Из него было видно почти весь кордон. Тетка Анисья шла к леднику с тазом. Наверное, пошла рыбу набирать для обеда. Собаки её увидели и залились лаем. С той стороны реки эхо откликнулось, будто там, в тайге, тоже сидели собаки и лаяли.
Над Печорой медленно летела скопа. Вот она остановилась, потряслась на месте, высматривая рыбу. Потом сразу сложила крылья и спикировала в реку. Я даже услышал, как она ухнула в воду, но видно не было. Вот она вылетела, размахивая огромными своими крыльями, и потянула вниз по реке. В когтях у нее сверкала какая-то рыба. Это, верно, она поймала хариуса.

У Чёрной Подпыри, там, где я выронил шест, у этой скопы есть гнездо. Она там гнездится уже не первый год. Мне об этом сказал Гришка, сын Поликарпа Григорьевича.

А на чердаке я нашел ещ; вот что. Много было чего сделано из берёсты. Всякие коробочки разной величины. Они называются коробицы или коробички. А бабушка Тимофеевна, мама т;ти Анисьи, говорит не коробица, а коробича. Там многие говорят вместо цэ че, а вместо че говорят цэ. Не уточки-чирки, как мы говорим, а утоцки-цирки. Смешно так.

Ну вот, а ещё там были разные туески. Они сделаны тоже из берёсты, а некоторые даже очень большие, как ведро. Только старые. В них раньше воду носили, когда железных вёдер не было.

Мне папа объяснял, как делают туески, и почему они воду не пропускают. В хороших туесках и воду можно держать и молоко. Папа сказал, что теперь мало кто на Печоре умеет делать туески. Он пробовал, но у него ничего не получилось.
У нас дома, есть один туесок. Его папа с верховьев привёз. Кто-то ему подарил, но он дырявый.

А коробички делают совсем просто. Из свежей берёсты складывают, как из бумажки, и веточкой гибкой скрепляют.

Раньше в старину вообще на Печоре всё делали сами. Даже материю для одежды. Из ниток из овечьей шерсти. У Поликарпа Григорьевича есть такая охотничья одежда. Называется лузан. Он как небольшое одеяло, а посередине дырка. В неё голову просовывают, а потом накидывают на грудь и плечи и подпоясывают ремнём. А сверху на плечах пришита кожа, чтобы снег, когда нападывает и тает, не мочил одежду. В лузане зимой ходят на охоту. У папы есть тоже такой лузан, только он сделан не из самодельной материи, а от старого пальто.

И ещё я там наш;л пестерь. Он тоже из берёсты. Коробка не коробка, а как рюкзак заплечный, только твёрдый. Сверху крышка, а сбоку лямки, чтобы за спиной носить. Наверное, его трудно делать. Я потом попросил у Поликарпа Григорьевича, и он мне его отдал.

Нинка мне сказала, что пока я был на чердаке, она с Анжелкой нашла у Поликарпа Григорьевича иконки. Они на кухне, на полочке стоят. Я тогда подождал, пока т;тя Анисья вышла из дома, и пошёл посмотреть. Там, правда, была полочка, а на ней стояли эти иконки. Пять штук рядышком. Маленькие, с мою ладошку. Они были сделаны, наверное, из меди или бронзы. Потому что жёлтенькие. И ещё была иконка побольше, нарисованная. Видно, очень старая, давнишняя. Потому что тёмная, будто закоптела. И ещё там лежала книжка. Вся растрёпанная, тоже, наверное, очень старинная.

Я потом папе сказал, что видел, а он рассердился и сказал, чтобы я не смел туда ходить, потому что Поликарп Григорьевич может обидеться. Эти иконы его, и они очень старинные. Их нельзя трогать. Я их и не думал даже трогать, а просто посмотрел.


ТРЯСОГУЗКА И КОРОВЫ

Дождь уже кончился, и я пош;л во двор.
Под навесом за Домом учёных стояли бык, две коровы, два телёнка и ещё овечки. Они зашли туда от дождя, стояли и жевали жвачку. Вокруг них так и вились слепни и мухи. Коровы и бык всё время хлестали себя мокрыми хвостами по бокам и мотали головами. Это они отгоняли от себя мух и слепней. Они их сильно кусали и пили кровь.

А рядом были дрова сложены, поленница, тоже под навесом. Коровы стояли прямо около неё. И тут я увидел, что из дырки между поленьями выскочила трясогузка и взлетела прямо на спину быку. Потом она пригнулась, пробежала по его хребту, подскочила и поймала слепня. Она его не проглотила! Она нырнула в дырку между поленьями, а оттуда послышался писк! Там были гнездо и птенцы! Тут трясогузка выскочила из дырки уже без слепня и взлетела на спину корове. Потом она опять подпрыгнула, вспорхнула прямо вверх и опять поймала слепня. Вот здорово! Ей даже никуда далеко не надо летать за кормом! Прямо рядом с гнездом кормушка!
Тут появилась рядом откуда-то ещё одна трясогузка и тоже стала ловить слепней и мух на коровах. Она даже садилась им на рога, а те совершенно не обращали на неё внимания. Только жевали свою жвачку и мотали головами и хвостами. И трясогузки совсем не боялись хвостов. Когда хвост мог бы попасть по трясогузке, она вспархивала и садилась на прежнее место.

Одна трясогузка была с чёрной шапочкой и чёрным галстучком, а другая серенькая. Мне папа ещё раньше показывал, чем они различаются. Он мне сказал, что та, которая с черной шапочкой и галстучком — самец, а которая серенькая — самочка. Они вместе выкармливают птенцов. Эти трясогузки называются белые трясогузки, а на Печоре у нас их зовут плишки-ледоломки. Говорят, когда они прилетают с юга весной, то через две недели лёд на реке трогается. Это будто они своими длинными хвостиками лёд на реке ломают.

Тут вдруг бык пошёл из-под навеса, а за ним и коровы с телятами и овечками. А когда одна трясогузка залетела в дырку с гнездом, я сразу подбежал и хотел её там закрыть, но не успел. Она вылетела, уселась на край навеса и стала чиликать. Тут же прилетела другая и тоже стала чиликать. И в клюве у неё было два слепня, но она чиликала, а клюва не раскрывала. Здорово у неё получалось! Я отошёл в сторонку, и трясогузка сразу нырнула в поленницу, а там запищали птенцы! Я не стал им мешать, пусть кормят. Только потом девчонкам показал и папе с мамой, и мы все смотрели, как трясогузки таскают птенцам добычу.

А в прошлом году около нашего дома трясогузки вывели кукушкиного птенца, кукушонка. Я когда его первый раз увидел, он сидел на заборе, на штакетине острой. И пищал. А пищит он как-то по-особому, не как другие птицы, а очень тонко и пронзительно. Я, когда его увидел и услышал его писк, даже удивился, как это такая большая птица может так пищать тоненько. И тут к нему подлетела трясогузка с червяком в клюве и села рядом с ним на штакетину. А этот кукушонок здоровый, раз в пять больше трясогузки, прямо весь затрясся, запищал, крыльями затрепетал, раскрыл свой клювище огромный, и стал он у него словно рот, а внутри он весь оранжевый, прямо как фонарик у машины задний светится. Трясогузка сунула туда ему корм и улетела. Тут вторая трясогузка подлетела, и опять кукушонок затрясся, запищал, и распахнул свой клювище. Мне даже показалось, что он сейчас проглотит трясогузку.

Я, когда всё это увидел, то не знал ещё, что это кукушонок, и побежал папе рассказывать и сказал ему, что трясогузки какую-то большую птицу кормят. Тогда папа сказал, что это кукушонок, и быстро схватил свой огромный телеобъектив, и мы пошли фотографировать этого кукушонка. Но на заборе кукушонка уже не было. Тут мы опять услышали писк, но папа не обратил на него внимания. Оказывается, он ещё ни разу не слышал, как пищит кукушонок. Я ему сказал, что вот же он пищит. И мы его увидели на сучке лиственницы над землей, а трясогузка его кормит. Папа стал их фотографировать, а потом рассказал мне, что кукушка подкладывает свои яйца в чужие гнёзда, а птицы этого даже не замечают, потому что яйца у кукушек бывают похожи на яйца тех птиц, к которым они их подбрасывают. Кукушонок очень быстро растёт, быстрее всех птенцов, и выталкивает из гнезда все яйца и даже птенцов, если они успели вылупиться до него. И растёт один, а те, которые его высиживали, таскают ему корм.

Этот кукушонок жил около нашего дома несколько дней, и я водил ребят и показывал им, как трясогузки его кормят. Трясогузка один раз уселась кукушонку на голову и кормила его прямо так.

А кукушка сама немного на ястреба похожа.


БОЛЬШАЯ ПАРМА

На обед у нас была уха из окуней, которых мы наловили у Белого Моха. Это была уха так уха! Только в окунях костей больно много. Всех сваренных окуней т;тя Анисья выложила на кле;нку посреди стола, и мы брали рыб прямо руками. Они стали потом липкими, как от клея. Оказывается окуней перед тем, как сварить, от чешуи не чистят. Прямо так с чешу;й и варят! Говорят, что так вкуснее!

После обеда мы пошли на Большую Парму. Это так возвышенность со скалами и тайгой называется, что напротив кордона.

Мы сели в лодку, переехали через реку, пролезли через кусты и вошли в лес. Пробираться через него было очень трудно. Сразу пропали скалы и вокруг стояли только ели и пихты. Да ещё трава высоченная росла, и всё было переплетено кустами смородины. На них уже появились зелёные ягодки. Это место было завалено старыми стволами упавших деревьев, а с нижних веток свисали длинные клочья мха, и мне казалось, что мы идём в каком-то сказочном лесу, и вот-вот откроется полянка, а на ней избушка на курьих ножках. Никакой избушки, конечно, мы не увидели, потому что её никогда там и не бывало. Мы шли по едва заметной тропинке. Потом она потерялась, и я стал сомневаться, дойдём ли мы до того места, куда шли. Тут стало видно, что мы уже постепенно поднимаемся в гору. Кустов и поваленных стволов стало меньше, трава тоже куда-то исчезла, и под ногами уже был сплошной мох на камнях. Папа лез впереди всех и вдруг он остановился и стал всех звать к себе. Я подобрался к нему первый, и он мне показал на моховую кочку прямо перед собой. На ней рос небольшой цветочек. Он был какой-то причудливой формы. Словно это был малюсенький чертёнок с розовым личиком. Подбородок у него был прямо-таки огромный по сравнению со всем лицом. Личика-то совсем и не было видно. Только розовый подбородок и маленькие рожки. Все пришли и завосхищались, какой это красавец.
— Давайте сорвём его! — сказала Анжела. — И домой возьмём, в баночку поставим.
— Лучше уж выкопать и посадить у нас на грядке в огороде, где цветочки растут, — добавила Нина.

— Ни в коем случае, — сказал папа. — Это ведь орхидея, венерин башмачок называется, и очень он редкий для этих мест. Так что рвать и выкапывать его нельзя.

А мама сидела на кочке и любовалась цветочком молча.
Тут папа снова начал карабкаться вверх, потому что склон становился всё круче и круче. Я подумал, что такая маленькая горка кажется с кордона, а здесь её приходится прямо штурмовать.

— Пап, — сказал я, — мы туда идём, куда надо? Что-то долго настоящей скалы нет.

И мама тоже стала ворчать, что папа снова выбрал такую дорогу, чтобы всем было потруднее, чтобы жизнь мёдом не казалась.

— Испугались? Крутовато? — засмеялся папа. — Ничего, скоро придём. Немного осталось. А ещё в горы собрались. Вот посмотрю я на вас, когда вы по настоящим скалам полезете.

— Не бойся, — сказала Нина. — В горах мы так быстро ходить не будем, вот и не устанем.

— Ходить-то вы, может, быстро и не будете, — ответил папа. — Да кто за вас там вещи таскать будет? Так что это только подготовочка к горам.

Стало жарко, но тут как раз круча кончилась, и пошло совсем ровное место. Отсюда уже сквозь ветки елей проглянул просвет, и показались макушки деревьев как раз наравне с нами. Вот, оказывается, и наверху! Здесь тоже был густой лес, но поваленных деревьев почему-то стало меньше. Ветер продувал лес насквозь, и было как раз это кстати, потому что мы все вспотели, пока лезли по крутизне.
И вот папа вывел нас почти к самой скале, которая так хорошо была видна с кордона. Я сразу побежал к её краю, чтобы заглянуть вниз, но мама закричала, чтобы я не смел и совать свой нос к обрыву, потому что она не хочет видеть моих переломанных ног. Ну, уж если сорвёшься с этого обрыва, так тут не только ноги переломаешь. Было очень высоко, я ещё ни разу не смотрел с такого высокого обрыва. Вершины самых больших деревьев были прямо под нами, и там вдоль обрыва летели три кедровки. Они подпрыгивали в воздухе, будто перекатывались с горки на горку.

Скала выходила из леса как бы мыском к Печоре, и на этом мыске росли только маленькие сосенки, а больших не было. С неё хорошо было смотреть на кордон и на тайгу, которая его окружала, и на Печору. Правее тайга уходила всё дальше и дальше в синие дали, и отдельных деревьев там вдали уже совсем не было видно. Они сливались в одну сплошную синеву. Там, на самом-самом горизонте поднималась Уральские горы. Они были совсем синие и плоские, будто кто-то вырезал их из картона и расставил в длинный-длинный ряд.

Ветер дул с низовьев Печоры в сторону Уральских гор. Он был упругий и давил сразу на всего меня. Мне вдруг показалось, что если вот сейчас разбежаться по камням этой скалы, оттолкнуться от её края, раскинуть руки, словно крылья, и кинуться всем телом прямо на ветер, то он тут же тебя подхватит и не даст упасть. И буду я парить над лесом, как коршун или скопа, и подниматься кругами всё выше и выше, и потом оттуда можно было бы крикнуть всем, как здесь хорошо и позвать их с собой, чтобы они тоже навалились на ветер грудью, и тогда бы мы все поднялись бы и взяли бы курс на Уральские горы, словно перелётные птицы.

Так бы мы взлетали бы над тайгой и кордоном Шижим, а тётка Анисья смотрела бы на нас снизу и по своей кордонской привычке вскрикивала бы: «Вот беда, вот беда! Вот беда, вот беда!» А её старенькая мама Тимофеевна разогнулась бы еле-еле и сказала бы только: «Аньчихрист их туда занёс!»

Эх, и весело же было бы всем!

Тут на кордоне и вправду показалась тётка Анисья. Она тащила собакам пойло в здоровенном чугуне. Я её видел в бинокль хорошо.

— О-го-го-о-о! — закричал папа. Через несколько секунд там сильно залаяли собаки. Они все смотрели в нашу сторону и даже не обращали внимания на тётку Анисью, которая подходила к ним с кормом. Они сразу услышали папин крик и всполошились. Я заметил, когда мы были на кордоне, что собаки часто лаяли на эту скалу. Вероятно, какой-нибудь зверь тогда ходил по ней.

Папа сказал, что уже пора двигаться обратно. Он велел, чтобы мы уселись на краешке обрыва, сфотографироваться на память над Печорой. Мама стала нас собирать вокруг себя, и мы уселись и прижались к ней. Она обхватила нас руками, словно клуша цыплят крыльями. Вдруг кто-то решит вниз свалиться! Папа всё выбирал точку съёмки, как он всегда говорит, а мама вскрикивала и очень боялась, что папа упадёт со скалы.


ФИЛИН;НОК

Мы пошли к дому. Под деревьями было как-то мрачно. Шагов наших совсем не было слышно, потому что везде был пушистый мох. И тут папа вдруг остановился и поднял руку. Тихо! Я услышал прямо около нас какое-то щёлканье. Папа всё стоял на одном месте и внимательно осматривал землю впереди себя. Вдруг он сделал два шага к небольшой сосенке, которая росла прямо на большом камне, и замахал нам рукой. Я, конечно, первый бросился к нему и сунулся прямо к этой сосенке, потому что он смотрел под неё.

И вдруг что-то рыжее и мохнатое зашевелилось там под ветками, страшно защёлкало и зашипело. И два глаза жёлтых! И клюв крючком! И раскрыт! Ох, и напугался же я! А папа стал смеяться — филинёнка испугался, таёжник!

Под сосенкой прямо на земле сидел филинёнок. Страшный такой! Весь в длинном рыжем пуху, клювом щёлкает, голову в плечи словно втянул. Весь какой-то круглый и лохматый. В пуху у него застряли разные травинки и палочки, как будто кто-то его долго валял по земле. На крыльях перья только начинали расти и похожи были на палочки с кисточками. Он крыльями упирался в землю как руками.

Филинёнок смотрел на нас, и глаза его были широко раскрыты, оранжевые какие-то. Он смотрел на нас словно с ужасом.

— Будьте внимательны и осторожны при рассматривании диких и необученных животных! Не кормите их и не дразните, а то поплатитесь за это! — торжественно сказал папа. — Филинёнок опасная и сильная птичка. Не смотрите, что он ещё маленький. Коготки-то у него будь здоров! Вцепится в палец или же в руку, не отнимешь! Потом придётся ножиком вырезать.

Потом папа махнул левой рукой перед филинёнком. Тот защёлкал клювом и растопырил крылья. Тогда папа быстро сгрёб их в правую руку и приподнял его над землёй. Филинёнок корчился в папиной руке и никак не мог достать до него своими страшными лапами. Лапы у него действительно были страшенные. Когти на них длинные, кривые. Какие же лапы у его родителей!

— А если большие филины вдруг нападут на нас? Вдруг они будут защищать своего ребёнка? — спросил я.

— Правда, правда, — сказала мама. — Положи-ка ты его, отец, на место, чтобы нам хуже не было. Вдруг они вправду нападут.

Тут девчонки стали смотреть на деревья вокруг нас, словно там уже собралась стая взрослых филинов.

— Не надо бояться, — сказал папа. — Не приходилось мне слышать, чтобы взрослые совы нападали на человека около своих гнёзд. Хотя всякое бывает. Пора уходить.

Папа дал мне свой фотоаппарат и сказал, чтобы я сфотографировал его с филинёнком. Тот уже перестал корчиться и висел, как большая тряпка. Лапы опустил и только медленно поворачивал голову туда-сюда. Вдруг он закрыл один глаз, а другой широко открыл и так замер. Потом сделал наоборот, будто одним глазом он спит, а другим смотрит на нас.

Мы его положили под сосенку, и он сразу куда-то поковылял, упираясь крыльями в землю, словно калека безногий.

А основное гнезда, оказалось в стороне. Папа сказал, что когда филинята подрастут, то начинают ковылять вокруг своего гнезда и сидят под ёлками да под кустами или около корней больших деревьев. Зачем они так делают, непонятно. Может быть, для того, сказал папа, чтобы их разные блохи не кусали, которые живут в главном гнезде? Как вот это узнать, зачем филинята бродяжат вокруг гнезда, а не сидят в нём, как птенцы у других птиц? Они же не расскажут?

Я стал ковырять палочкой мусор около гнезда. А там было всё усыпано какими-то мохнатыми комочками серыми, и в них были маленькие косточки.

— А это что такое? — спросил я.

— Это погадки, — сказал папа. — Их филины отрыгивают. Они ведь глотают свою добычу с костями и шерстью. Крупную, правда, разрывают на куски. А мелочь, вроде мышек и лягушек, глотают целиком. Могут и белку заглотить.

— Ну, а потом-то что? — спросила Нина.

— А потом, когда всё переварится, а косточки да коготки перемешаются с шерстью, они отрыгивают их, чтобы в кишках не болтались. Да все хищные птицы так делают.

— Надо же! А я и не знала, — удивилась Анжела.

Я раскопал в этих погадках всякие косточки и даже маленькую челюсть какого-то зверька с длинным жёлтым зубом. Наверное, от белки. Вдруг что-то мелькнуло светлое, будто железочка или монетка. Я поднял, а это была меточка, какую дядя Серёжа, научный сотрудник по белкам, ставит белкам на ухо.

— Папа! Смотри! Метка! Я нашёл метку!

— Да! — сказал папа. — Ты молодец, Артём. Глазастый! Дядя Серёжа тебе премию выдаст.

И ещё папа сказал, что дядя Серёжа тут неподалёку ловит белок и метит их вот такими метками, а филин, видно, поймал меченую белку и принёс своим птенцам. Надо эту метку отдать дяде Серёже, когда будем проезжать мимо его избушки.

Когда мы уже почти спустились с горы и пробивались через кусты к реке, собаки на кордоне вдруг сильно залаяли и завыли все разом. И тут же закричала что-то тётка Анисья, а потом и Поликарп Григорьевич. Вообще-то он очень спокойный и говорит тихо и редко. А тут вдруг на кордоне такие крики.

— Что-то, наверное, случилось там, — сказал папа. — Надо скорее туда пробиваться.

Мы сели в лодку и быстро переехали на тот берег.

Оказалось, что, когда мы были на Большой Парме, на кордон из леса забежали волки, и напали на овечек. Они паслись недалеко от изгороди. Сначала никто и не знал, что они напали на овечек, а потом услышали, как они блеют очень сильно. Тётя Анисья выскочила и увидела, что все овечки мчатся вдоль леса к домам, а за ними несутся волки. Целых три!

Она закричала, и тут выскочил из дома Поликарп Григорьевич, с ружьём. Но стрелять уже было некого, потому что волки умчались в лес и уволокли одну овечку. А баран напоролся прямо на изгородь. И тётка Анисья видела, как волки бросились на овечек, и баран шарахнулся в сторону, а тут как раз эта изгородь. А из неё торчали концы жердей, и он накололся животом прямо на эту жердь. Вот с какой силой он нёсся!

Когда мы поднялись на кордон, то всё уже было кончено. Поликарп Григорьевич разделывал барана, а овечек загнали в сарай. Я не стал смотреть, как его разделывают.

Вечером мы опять пили молоко со свежим хлебом, который т;тка Анисья испекла. Когда стемнело, папа разж;г кост;р возле лавочки над обрывом и мы уселись вокруг — папа с мамой и я на лавочке, а девчонки на чурбачках. Мы слушали ночь! Было очень тихо, только Печора журчала на камешках да кулички тихонько тирикали. Вдруг на Высокой Парме словно кто-то закричал низким, грубым голосом! Вот так: «Ху-буууу! Ху-буууу».

— Это кто там так страшно ухает? — спросил я папу.

— Да филин это, — сказал папа. — Не понравилось ему, видно, что мы его птенца трогали.

И мы успокоились. Комары только нас очень кусали! А мама и папа стали петь. Сначала потихоньку, а потом погромче. Как хорошо они пели! Я не запомнил всю песню, а только вот такие слова — «будто я вечерней гулкой ранью проскакал на розовом коне!» «На розовом коне!» Вот это да! Как чудесно они пели!