Сказка 9 Барух Ата, Адонай

«В результате взрыва полностью сорвана кожа лица. Обширные осколочные ранения в области черепа и переносицы. Разрушение нижней челюсти и полное отсутствие зубов. Очевидно при повторном ударе?...»
Да!  То, что вытащили из-под обломков, трудно было назвать лицом, и именно поэтому, гроб запаяли.
Но...
Бригада военнопленных разбирающих обломки, а затем, полицейские, искали фрагменты нижней челюсти. Кое-что нашли, однако золотого зуба, который был у оберлейтенанта Базиля Теренса с левой стороны, обнаружено не было. «Могли взять военнопленные или полицейские. На золото могли позариться»,- подумал Тильманн, - «Хотя...»
Его беспокоили два листка, лежащие прямо перед ним на столе,- первый «Антропометрические измерения, подтверждающие арийское происхождение Базиля Теренса, уроженца г. Кольмар (Эльзас), 1893 года рождения» и второй,- заключение патологоанатома.  При, в общем-то, большой аутентичности многих данных, некоторые цифры не сходились. «Может быть, смещение во время взрыва и этих ударов? Может быть, может быть...»
И, тем не менее, по указанию Тильманна по городу рыскали патрули, в которых присутствовали сотрудники гестапо с фотографией Теренса, а в Запорожье была отправлена депеша с просьбой, уточнить нахождение Марии Заточной, девичья фамилия Терен, 1914 года рождения, село Голодная Балка   Михайловского района Запорожской области.

...Моисей Соломонович читал «Поминальную молитву» и люди, совершенно не понимающие то, что он говорит, откликались только на слово «Амен!».
«Амен!»,- вторило хором все село.  Плакали женщины, стоя возле вырытой могилы и, не произнеся ни единого слова, смахивали слезы со своих небритых лиц мужики, так и не скинувшие по просьбе старика шапок. Все им было внове, в диковинку.  При всей обыденности происходящего, мало ли уже было похорон на этом кладбище, они воспринимали все как какую-то странную игру. Их руки тянулись к лицу произвести крестное знамение, но предупрежденные Миколой Василишиным этого не делать, они сдерживались и переглядывались между собой.
Процедура захоронения затянулась, как ни странно, надолго.  Лишь через полтора часа люди медленно потянулись с кладбища в сторону бригадирской конторы.
За всем этим молча наблюдал «Рябой», стоящий за высокими старыми тополями, обрамляющими кладбище с трех сторон. Его в полдень подбросила в село проезжающие мимо сани, и он стоял тихо за деревьями, пытаясь вникнуть в странную речь высокого бородатого человека, читающего молитву с покрытой, какой-то черной шапочкой, головой.
«Басурман или жид!»,- подумал он. И когда люди разошлись с кладбища, он незаметно отделился от группы деревьев, осторожно вышел краем оврага к околице и исчез во вновь начинающейся метели.
...В семействе Василишиных ждали прибавления. Невестка Мария, жена старшего сына и мать Виталика и Сашеньки, была на седьмом месяце. Сослуживцы Владимира Николаевича, уже в 30 лет командира эсминца «Стерегущий», подшучивали над ним: «И когда только ты успеваешь? Всё время в походах, а у тебя уже третий...»
Обычно, в июле-августе месяцах они ездили к морю в Одессу, где жили отец Марии, Михаил Брунович Лампиади и её сестра,- Олимпиада, близнец, которую если одеть в одинаковые наряды, нельзя было отличить от старшей, всего на 10 минут, сестры.
Те же пышные огненно-рыжие волосы, тот же высокий лоб и большие голубые глаза, та же матово-белая кожа и руки, с длинными пальцами пианиста, стройные и длинные с маленькой, почти детского размера ступнёй, ноги.  У сестёр всегда возникала проблема при покупке обуви, и чаще всего приходилось её заказывать у знаменитых одесских мастеров-сапожников, тачавших прекрасную модельную обувь любых размеров и расцветок из кож, завозимых откуда-то из Турции.
Обе весёлые и остроумные, ценившие шутку и умеющие сами пошутить, они в первое время знакомства с молодым курсантом мореходки Володей Василишиным, постоянно вводили его в заблуждение, устраивая сцены с переодеванием. Он отличал их только по одежде и, встречаясь с ними во время коротких каникул в районе Ланжероновских пляжей, вначале терпеливо молчал, прислушиваясь к их шуткам, постепенно определяя,- кто из них кто.
Мария была более сосредоточенной особой. Иногда, она внезапно обрывала разговор и уходила своими мыслями куда-то далеко, как бы исчезала, и только её прекрасное стройное тело лежало рядом на желто-сером песке и волны Черного моря, добегая до берега, слегка пенясь, опадая, касались её маленьких ножек. В такие моменты, Олимпиада громко смеялась и спрашивала: «Мария! Ты снова увидала Алые паруса?» А та молча улыбалась в ответ, продолжая задумчиво смотреть в сторону набегающих откуда-то из моря белых облаков, и солнце, поднявшись высоко в небе, искрилось в её красных как медь волосах.
Они подолгу обсуждали недавно изданную Гриновскую повесть «Алые паруса», рассказывали друг другу стихи Эдика Багрицкого и зачитывались рассказами Михаила Зощенко.
Как ни пытались, сестры не могли загореть, солнечные лучи ласкали их белую кожу, не оставляя на ней никакого следа, вызывая том самым их неудовольствие. А Владимир, уже на третий день покрывался светло-коричневым загаром, цвета кофе с молоком, и лежа  между двумя самыми красивыми девушками, каких только можно было себе представить в мечте, шутил: «Я, Гарун-аль Рашид! Ваш властелин и повелитель!» Девушки смеялись, кидая на его грудь горсти песка, и затем, дружно вскочив, и схватившись за руки, втроем бросались в набегавшие на берег волны самого красивого на земле моря. Они были молоды, здоровы и красивы. И перед ними лежала вечность...
Владимир и сегодня не смог бы ответить на вопрос, почему он выбрал Марию, а не Олимпиаду. Даже прожив вместе 8 лет, меняя места службы и наконец-то осев в Ленинграде, наездами в Одессу, он часто всматривался в Олимпиаду, задаваясь этим смешным, ничего не значащим вопросом.
Олимпиада же замуж не вышла, живя вместе с отцом и приглядывая за ним. После травмы в грузовом порту, он нуждался в присмотре.
Однажды, поздно вечером, лежа рядом с Марией на нагретой жарким июльским солнцем веранде, ощущая её красивую головку на своей груди и перебирая руками её пышные волосы, услышал: «Олимпиада любит тебя так же, как и я. Поэтому и не вышла замуж. Обещай мне, что если что-то со мной случится, ты будешь с ней! Обещай мне! Она любит наших детей и относится к ним, как мать...»
Пришел я в сад мой, сестра моя, невеста; набрал мирры моей с ароматами моими, поел сотов моих с медом моим, напился вина моего с молоком моим. Ешьте, друзья; пейте и насыщайтесь, возлюбленные.
Я сплю, а сердце мое бодрствует; вот, голос моего возлюбленного, который стучится: «отвори мне, сестра моя, возлюбленная моя, голубица моя, чистая моя! Потому что голова моя вся покрыта росою, кудри мои – ночною влагою»
Я скинула хитон мой; как же мне опять надевать его? Я вымыла ноги мои; как же мне марать их?
Возлюбленный мой протянул руку свою сквозь скважину, и внутренность моя взволновалась от него.
Я встала, чтобы отпереть возлюбленному моему, и с рук моих капала мирра, и с перстов моих мирра капала на ручки замка.
Отперла я возлюбленному моему, а возлюбленный мой повернулся и ушел. Души во мне не стало, когда он говорил; я искала его, и не находила его; звала его, и он не отзывался мне.
И действительно, Олимпиада подолгу игралась с маленькими Виталиком и Сашенькой, купала их в большом цинковом корыте, рассказывала сказки, укладывая спать. Она была для них второй матерью. По крайней мере, так выглядело со стороны.
...Отправив детей в Голодную Балку ещё в середине июня, они решили, что Мария поедет поездом в Одессу, ибо предположительно до родов оставалось не более 3-х месяцев, а Владимир, освободившись в июле, захватит детей и приедет к ней.
Поезд пришел в Одессу субботним вечером 21 июня. Было тепло, даже немного душно и слабый соленый ветерок, доносившийся со стороны моря,  не приносил ожидаемой прохлады. Море, нагревшееся за день, спокойной гладью лежащее перед ногами сестер, не приносило успокоения.
Лето в этом году было очень жарким...

...Он уходил тяжело. Каждый новый шаг давался ему с трудом. Слишком много было потеряно крови и приложено усилий на то, чтобы переодеться и перетянуть рану на животе. Рана была странной. Прекрасно зная анатомию человеческого тела, не напрасно прошли лекционные часы на кафедре анатомии медицинского факультета Геттингенского университета, он понимал, что пуля попав в живот, ничего не задела. Но рана жгла и из неё пульсируя, медленно сочилась кровь.
«Надо уйти подальше!»,- говорил он себе, с трудом преодолевая проходные дворы, не обращая внимания на рвущихся с цепей собак, и когда прозвучал второй взрыв, был уже далеко от Староконюшенной. С каждым новым шагом он слабел, и единственной мыслю, было где-то прилечь и немного отдохнуть. Его внимание привлек небольшой дровяной сарай, стоящий во дворе одноэтажного кирпичного дома, и из последних  сил, дернув незапертую дверь, повалился на какие-то сложенные как попало мешки.
...Что-то горячее лилось ему в рот и, открыв глаза, он увидел в сером свете начинающегося или заканчивающегося дня, наклонившееся над ним сморщенное лицо старенькой женщины и рядом стоящего старика. Сколько был без сознания и как оказался в кровати в маленькой, с завешенными занавесками окнами комнате, он не знал. Что говорил, находясь в бессознательном состоянии, тоже, но то, что рядом не было немцев, служило хорошим знаком. «Они могли меня выдать сразу!»,- промелькнуло в голове, и эта мысль его сразу успокоила.
«Вы говорили на немецком и на украинском. Часто звали какую-то Меланью и разговаривали с каким-то «Батькой». Мы поняли, что Вы наш, но документы у Вас чужие и поэтому мы не могли позвать лекаря»,- произнес старик.
«Мы не спрашиваем Вас, кто Вы, но Вы были без сознания и скрывались от немцев».
«Мы слышали выстрелы и взрывы. По городу ширятся слухи, ходят патрули и кого-то ищут»,- вторила ему старушка.
«Мы предполагаем, что вы со Староконюшенной, но не киевлянин. Когда сможете встать, мы придумаем, что делать».
«Я сварила бульон и Вам нужно его попить. А там видно будет...»,- произнесла старушка.
Единственное, что произнес Василий Терен, было - «Спасибо Вам, добрые люди!»
- Скажите нам только, как Вас величать.
- «Михаил»,- секунду подумав, произнес Василий.
- «Ну и добре! Михаил, так Михаил! Отдыхай сынок»,- промолвил старик и вышел из комнаты.
Ему было тепло и покойно. Он словно плыл по невидимым волнам своей памяти, все дальше и дальше удаляясь от берега, на котором стояла его красавица Меланья в беленьком ситцевом в синий горошек платье. «Я скоро вернусь!»,- кричал он ей, но ветер, вырвавшийся из прибрежных камышей, относил слова куда-то в сторону, туда, где его любимый Днепр нес свои, наскакивающие и разбивающиеся о пороги, волны. До него доносилось: «...ду! ...ду! ...ду!» И вот он уже в вагоне поезда несущего его мимо густых лесов Тюрингии, в сторону Мюнхена. Рядом с ним какая-то блондинка в огромных очках, читающая толстую книгу в черном переплете  и он силится на обложке её название: «... Kampf»: «Ду! Ду! Ду! Ду!»
Дыхание его стало ровным и старушка, поменяв компресс на лбу, притушив лампу, вышла из комнаты.
Он лежал с закрытыми глазами и вспоминал события ближайших дней: слежка за женщиной, напоминавшей Меланью и оказавшейся его дочерью, письмо от соседей, уточнение данных по дочери, звонок от тех же соседей и бой. Бой короткий и жесткий. Спасая неизвестных и дочь с внуком, потерял зятя, так и не успев с ним хорошо познакомиться, а то, что это хороший человек, он убедился в последние минуты его жизни.
«Отец!», - проговорил Михаил, когда понял, что ему осталось жить совсем немного.
- Отец! Переоденьтесь в мою одежду и возьмите мои документы. Найдите Марию и скажите ей, что я её любил. Пусть простит меня!
- Михаил! Я тебя вытащу!
- Поздно! Спасайтесь сами. И найдите Марию. Ищите на Лукяновке Виктора Осадчего...
Василий вспоминал, как переодевался, найдя среди двух убитых солдат одного с совершенно обезображенным лицом и седоватыми волосами. Как обломком трубы, сам, истекая кровью, пытался выбить ему нижнюю челюсть. Как передал гранаты Михаилу. Что было после, он помнил смутно. Оставалось только надеяться, что эти милые старики помогут найти Виктора Осадчего. Кто он и чем занимается, узнать он не успел. В подвал рвалась новая группа солдат...
«Басурман или жид!»,- подумал он. И когда люди разошлись с кладбища, он незаметно отделился от группы деревьев, осторожно вышел краем оврага к околице и исчез во вновь начинающейся метели.
Приехав к старосте села Миколе Василишину с депешей из района, в которой говорилось о том, что вчера около полудня был обстрелян обоз с полицейскими, шедший в направлении Голодной Балки.  До сих пор в район не поступило никакой информации по этому инциденту, что, разумеется, вызвало подозрение у местного начальства. Во все близлежащие села были посланы вестовые. Кроме того, «Рябой» имел задание от начальника районного отделения гестапо проверить нахождение Марии Заточной в селе.
Не застав Василишина дома и обойдя ещё несколько хат, он обратил внимание на множество человеческих следов, уводивших в сторону сельского кладбища.
То, что он там увидел и услышал, поразило его окончательно. На погребение сошлось все село. Это, может быть, и не было столь удивительным, если бы не одна деталь,- мужчины стояли, не снимая шапок, а женщины плакали, но не крестились. Но самым странным было то, что молитва читалась на совершенно не знакомом для него языке, человеком, который раскачивался как маятник, - вперед – назад.
- «Барух Ата, Адонай...»,- донеслось до него,
- - «Барух Ата, Адонай...»
Где он это уже слышал? Что-то смутное шевелилось в его памяти. Где он это слышал? «Басурман или жид!»,- подумалось ему.
Он шел по колее, оставленной проехавшими по дороге санями, пробираясь к перекрестку, на котором часто останавливался патруль, чтобы попасть в район, и в слух повторял: «Барух Ата, Адонай... Барух Ата, Адонай... Барух Ата, Адонай...»
И вдруг острая, как лезвие бритвы, догадка остановила его. «Жид! Конечно, жид!» Те слова, которые он повторял по пути, врезались в его память навсегда, хотя тогда, когда он их впервые услышал, ему шел только двенадцатый год...
...Вместе с тополиным пухом ветер нес воль Александровской улицы перья, разорванных перин и подушек. Был слышен плач детей и крик обезумевших женщин. В некоторых точках маленького городка маленького городка полыхали пожары. Это горели еврейские лавки и небольшие магазинчики, а группа пьяных мужиков, вооруженных топорами и палками шла вдоль улицы и била стекла в домах, сопровождая свои действия диким смехом и матом.
«Бей жидов, спасай Россию!»,- неслось отовсюду. Поймав нескольких бородатых стариков в широкополых черных шляпах, они окружили их плотным кольцом и начали избивать. Рвали бороды, обрезая их большими портняжными ножницами. Эти старики так и остались лежать на мостовой, неподвижные, истекающие кровью.
«Рябой», а тогда двенадцатилетний мальчишка Володя Матусевич, с такими же, как и он, подростками, под руководством двух пьяных мужиков и нескольких женщин, ворвались в старую синагогу.  Они крушили топорами скамейки и столы, на которые обычно укладывались книги и другая религиозная утварь. Все это делалось организованно и методично, под улюлюканье и громкий хохот старших.
Посреди всего этого ужаса и страха, на возвышении стоял бородатый старик в какой-то странной шапочке на голове и, раскачиваясь, читал что-то из большой книги, не обращая внимания на происходящее.
- Барух Ата, Адонай... Барух Ата, Адонай...
Да будет воля Отца нашего небесного восстановить Храм жизни нашей и возвратить в среду нашу Свое Присутствие, вскорости, в наши дни; и скажем: Амен!
Да будет воля Отца нашего небесного смилостивиться над нами и над теми, кто остался из нас, и отвратить истребление и мор от нас и от всего народа Его, Израиля; и скажем: Амен!
Да будет воля Отца нашего небесного сохранить среди нас мудрецов Израиля, их и их жен, сыновей, дочерей, учеников и учеников их учеников во всех местах их пребывания; и скажем: Амен!
Да будет воля Отца нашего небесного, чтобы мы узнали и услышали вести радости, спасения и утешения; и да соберет Он нас, рассеянных, с четырех концов земли; и скажем: Амен!
Братья наши, весь дом Израиля, преданные горю и плену, на море они, на суше или в воздухе, да будут они помилованы Вездесущим, и выведет Он их из тьмы на свет, из порабощения на свободу, сейчас и немедленно; и скажем: Амен!
Все это делал он спокойно и торжественно. И это так подействовало на возбужденную пьяно-орущую толпу, что они словно по команде прекратили крушить скамейки, уставились с удивлением на этого бородатого старика и начали молча покидать здание. Дошло до того, что даже одна из баб скинула ватник и затушила уже разгорающийся, сложенный из обломков посреди зала, костер.
...»Рябой» старался не вспоминать об этом. Особенно после, работая комсомольским работником в районе, когда его непосредственным начальником был еврей из самого Петрограда. Правда, этого еврея затем, в тридцатых, забрали, как троцкиста и врага народа...
Его продолжали сверлить вопросы:
- Как этот человек оказался в Голодной Балке?
- Откуда он взялся?
- Как сообщить об этом деликатном и странном деле руководству полиции?
- Какие последуют действия?
Странная какая-то получалась история, очень странная! Кроме выше названного секретаря райкома комсомола, евреями в районе не пахло, да и тот был в далеком прошлом... Оставленный для работы в подполье, с заданием внедриться в полицию, с довольно правдоподобной легендой, Владимир Матусевич делал свою работу с таким же рвением, как и при прошлой власти. Мало того, постепенно это занятие начало приносить ему удовольствие. Чувство относительной власти и безнаказанности при проведении экзекуций в самом районом центре и близлежащих селах, делало его самоуверенным и скрадывало страх, в ожидании связного из партизанского отряда «За Родину!». Связной же появился только один раз. Это был бывший киномеханик районного Дома культуры, а теперь разведчик отряда, Гнат Семенюк, которому он передал, слегка дрожащими руками, три чистых бланка удостоверений с печатями, так называемые «Аусвайсы» и на вопрос:
- Ну, как здесь?- ответил:
- Живем потихоньку.
- Смотри! Не сильно вживайся в роль! Мы все о тебе знаем. Наши вернутся, могут не разобраться!- сказал Гнат.
Больше из отряда никто не приходил...
Усилившийся ветер, неся вдоль дороги крупные снежинки, подталкивал «Рябого» в спину. Он поднял воротник полушубка и ускорил свой, слегка прихрамывающий, память о службе в Первой Конной, шаг, продолжая ставить один и тот же вопрос: «Что делать?»
Выйдя на перекресток,  к которому, словно по его мольбе, подъехали патрульные сани, он уже знал ответ. И он был однозначный...

...Порт горел. Пламя не затухало, и черный дым от взорванных танков с соляром, полыхающих складов и сложенного леса, поднимался в небо и относился в сторону Хаджибея. А самолеты продолжали заходить волна за волной, сбрасывая все новые и новые тонны зажигательных и фугасных бомб, на стоящие у причалов катера и рыбацкие шхуны, на дома уже лежащие в развалинах, и своем выходили из пике.
На набережной и дальше к Преображенке и Дерибасовской чувствовался запах гари от горящих автомобильных покрышек, смешивающийся с тошнотворно-сладким запахом сгоревших человеческих тел. Гарь покрыла зацветшие акации на Приморском бульваре и они стояли серыми, покрытыми сажей, истуканами.
Возможно ориентировка, данная одесскими подпольщиками, была не верной, но итальянские подводные лодки, его Королевского величества Эманнуила, пришедшие ещё неделю тому, не пострадали. Они стояли в мокрых доках, а команда была на берегу. Итальянские моряки во главе с офицерами помогали тушить возникшие пожары и разбирать вместе с румынскими солдатами, дымящиеся развалины домов, вытаскивая из разрушенной прибрежной гостиницы тела убитых и раненых офицеров и местных проституток. Иногда патрули, заходили в подъезды разбомбленных домов и выкрикивали: «Живой были?» Но в ответ был лишь шорох осыпающейся штукатурки.
Внезапно налетев, отбомбившиеся самолеты, так же внезапно исчезали, и тогда явнее становились стоны людей лежащих под развалинами и речь: итальянская, румынская, русская.
Обычно, при бомбежке и особенно после неё патрули усиливались старшими офицерами флота и от инфантерии. Чтобы, прочесывая близь лежащие к порту улицы избежать акты мародерства, которые, возникнув сразу после отступления советских войск, так и не прекращались. Тащилось и грабилось все, что можно было унести. С убитых и раненых снимались украшения и еще годная для носки одежда и обувь. Доходило до того, что еще у живых людей щипцами вырывались золотые зубы и коронки, и тогда спасателей встречали обнаженные тела с разорванными и кровоточащими, от усердия насильников, ртами. Мародеров и насильников расстреливали на месте преступления, но грабежи не прекращались, так же, как и методичная, раз в два дня, бомбежка порта, причалов и сооружений.   
Лишь несколько бомб упало в других районах города,- одна, фугасная, в районе пассажа, обвалив его красивую закопченную и загаженную за многие годы голубями, стеклянную крышу;  вторая – в районе вокзала, и третья – на Молдаванке, тяжелая и грозная. Она упала, врезавшись до половины в землю, и не взорвалась, пугая своим страшным оперением жильцов соседних домов и улиц.
На восстановление портовых сооружений сгоняли военнопленных, пожары тушились и уже через день, все было готово к новому налету бомбардировщиков. Акты же саботажа и диверсий одесских подпольщиков и партизан, скрывавшихся в катакомбах, пресекались быстро и жестоко,- расстрелами мирного городского населения...
...Патруль итальянской подводной лодки «V-37»,  возглавляемый старшим офицером, заместителем командира, графом Микело Артильяни, завернув по Дерибасовской на Преображенскую в сторону порта, остановился у полуразрушенного здания. Их привлек странный, похожий на стон звук, доносившийся, как им показалось из открытого подъезда. В это здание бомба не попала. Оно начало разрушаться чуть ли не в первые дни бомбежки порта, медленно давая трещины и оседая, выпучивая кое-где оставшиеся стекла в окнах. Жильцы сразу начали отселяться и переезжать подальше от бомбежек, забираясь на север города, а то и в близь лежащие рыбацкие поселки. Жизнь теплилась только в нескольких квартирах, этого большого и некогда красивого дома, с маленькими колоннами вдоль окон, атлантами, поддерживающими козырьки двух подъездов и красивыми женскими головками, выпирающими из стен параллельно фронтону по всему периметру здания.
Стон доносился все явственнее и Микело Артильяни, оставив большую часть патруля на улице, зашел с двумя моряками в подъезд. Поднявшись по ступенькам вверх, они остановились у двух, противоположно расположенных, дверей. Дернув ручку одной из них, они убедились в том, что она закрыта. И вдруг они услышали звук, напоминающий плач младенца, несшийся из-за дверей напротив. Дверь оказалась открытой, и они вошли в длинную, заставленную чемоданами и другими вещами,  прихожую. Тут же в углу стоял женский велосипед. Плач и стон доносились с правой стороны, и, толкнув еще одну дверь, в комнату первым вступил офицер. То, что он там увидел, поразило его настолько, что у него непроизвольно вырвался крик: «Мама миа!» и в комнату сразу же вбежали, находившиеся в прихожей моряки.
«Мама миа!»,- хором вырвалось у моряков.