Сказка 10 Ашрей

«Мама миа!»,- вырвалось у моряков.
На большой кровати, в белых простынях лежала молодая женщина необычайной красоты. Её огненно-рыжие волосы цвета красной меди были разбросаны по подушке, а розовая кружевная сорочка как бы подчеркивала матовую белизну её кожи и красивой маленькой груди, возле которой, прижавшись, лежал плачущий младенец, с такими же огненно-рыжими курчавыми волосиками.
  Женщина прижимала его левой рукой, находясь в бессознательном состоянии. Две обрушившиеся балки, лежали, прижимая её ноги и возле головы. Глаза её были закрыты, и она стонала.
Превозношу Тебя, Бог, Царь мой, и благословляю Имя Твое всегда!
Каждый день благословляю Тебя, и вечно восхваляю и мя Твое.
Велик Господь и прославлен, и величие Его непостижимо.
Из поколения в поколение восхваляют дела Твои, и о могуществе Твоем возвещают.
О великолепии славы Твоей и о чудесных Твоих деяниях расскажу.
О грозной мощи Твоей говорят, и я поведаю о величии Твоем.
Вспоминают о великой милости Твоей и справедливость Твою воспевают.
 Милосерден и долготерпелив Господь, Его милость безгранична.
Добр Господь к каждому и милосерден ко всем Своим созданиям.
Благодарны Тебе, Господь, все создания Твои, и праведники Твои благословляют Тебя.
О славе царства Твоего говорят и о величии Твоем рассказывают,
Чтобы возвестить людям о могуществе и о славном великолепии царства Всевышнего.
«Святая Мария!»,- вновь повторил офицер. И уже успокоившись, сказал,- «Дверь!». Позванные с улицы моряки, помогли снять двери с петель, осторожно приподняли потолочные балки и положили женщину с младенцем на импровизированные носилки. Выйдя на улицу, они быстро направились в сторону доков. Моряки спешили к своей лодке, на которой могли оказать помощь, не приходящей в сознание женщине. Точнее не они, а морской врач, друг графа Артельяни, лейтенант Маньони, красавец и ловелас, успевший всего за одну неделю перезнакомиться со всеми красавицами «Лондонской». Он пропадал там днями и ночами, так как на лодке для него занятий не было, моряки не хотели болеть. Маньони был сегодня на дежурстве.

...Они окружили Голодную Балку внезапно, солдаты полевой жандармерии и полицейские. Впереди ехал бронетранспортер, а за ним легковой автомобиль, разбрызгивая густую грязь большой единственной дороги, пролегающей через село. Тут же были две подводы с полицейскими. Весь конвой замыкали две машины с солдатами жандармерии.
К этой операции готовились серьезно, загодя...
Сообщение, поступившее от полицейского Матусевича, звучало дико и до удивления странно,- в селе Голодная Балка скрывается еврейский священник. Вначале, начальник районного отделения гестапо капитан Диттер Майнц просто не хотел этому верить. Мало ли что показалось рябому полицейскому во время его командировки в село. Но как бы упреждая всяческие недоразумения, на перекрестках и подъездах к селу были усилены патрули. Сообщения, поступающие от них, прочитывались капитаном ежедневно. Единственное, что было в них подозрительным и странным, так это то, что в село на протяжении двух последующих месяцев никто не въехал и из него не выезжал. Казалось, село живет какой-то своей, особенной жизнью, отгородившись от всего остального мира.
И он решился. Поставив в известность областное начальство, об операции «Зачистка». Даже если в селе никто не скрывался, это было хорошей возможностью проверить боеспособность подчиненных ему сил полевой жандармерии и полиции, которые, по его мнению, застоялись от бездеятельности. Последние же, постоянно пьянствовали.
Кроме того, после почти двухмесячной давности инцидента  на перекрестке, когда был обстрелян обоз из трех саней, партизаны активности не проявляли. Секретные агенты, работающие в отряде «За Родину» сообщали, что он переместился в леса к северу, выйдя за пределы Запорожской области.
Всех людей согнали на центральную площадь возле колодца и бригадирской, мужчин, женщин и детей. Окружили полицейскими, а солдаты начали обходить хату за хатой, заглядывая в сараи и погреба. Люди стояли молча, не переговариваясь. Даже женщины, всегда способные найти тему для разговоров и сплетен, не раскрывали своих ртов, прижимая к себе детей, а те, чувствуя висящее в воздухе напряжение, не шевелились.
Но вот и солдаты стянулись к центру села. Старшие групп подходили к пожилому офицеру, стоящему рядом с мужчиной в гражданской одежде, и что-то докладывали ему.
В наступившей тишине прозвучал голос, выступившего вперёд гражданского.
- Мы знаем, что в вашем селе скрывается еврейский священник. Нас совершенно не интересует, как он сюда попал. Нас не интересует, кто его прятал. Мы требуем одного, его выдачи. На это вам дается 30 минут. После этого, если не будет выдан этот человек, будет расстреляно всё мужское население села, а хаты спалены.
- «Ах!», - пронеслось по толпе, но никто не произнес ни слова.
Несколько солдат прошли к грузовикам и начали сгружать канистры, однако люди стояли молча, еще больше сжимаясь в единую массу.
- «Осталось еще десять минут!», - произнес гражданский и, обернувшись к офицеру, что-то сказал.
Солнце было высоко в зените. Его ласковые теплые лучи, согревая землю и высоко поднявшуюся траву, постепенно высушивали грязь на дороге, и оттуда поднимался пар. Легкий ветерок шевелил молодые зеленые, отливающие глянцем листья лип.
Весна была в полном разгаре. В это время года, крестьянин, уже закончив все полевые работы, загадывал на урожай, по только ему известным приметам. А год обещал быть, как и прошлый, урожайный.
- Пять минут!
Люди не шевелились. Только ужас и страх начинал постепенно читаться в их глазах. Вдруг, кто-то из солдат произнес:
- «Вот он!», - и протянул руку.
Все головы: солдат и полицейских, жителей села, обернулись в сторону, указанную им.
Со стороны бригадирской, из-за угла, появилась высокая фигура человека в черном пальто и черной широкополой шляпе. Это был старик, в больших, посаженных на нос, очках, развивающейся на ветру седой бородой. Он шел медленно, обходя зеленные островки травы, держа в руках книгу в черном переплете, направляясь в сторону колодца. Лейб Израилевич, а это был он, прекрасно понимал, что его ожидает, но, услышав всё то, что говорилось на площади, не мог позволить себе такой жертвы со стороны жителей села. Он не был уверен в том, что, даже выдав себя, спасет людей от наказания, но в нем теплилась искорка надежды.
Кто это сказал, что «Надежда умирает последней!»?
Он шел, и губы его шептали слова молитвы, которую уже знало все взрослое население села, а люди стояли, проговаривая её в уме, и ни одна слеза, ни единое слово не срывалось с их уст
 ...Царство Твое – вечное царство, и власть Твоя – над всеми поколениями.
Поддерживает Господь всех падающих и распрямляет всех согбенных.
Глаза всех устремлены на Тебя, и Ты даешь пищу каждому созданию вовремя.
Раскрываешь Ты ладонь Свою и щедро насыщаешь все живое.
Справедлив Господь ко всем, что вершит, и милостив во всех Своих деяниях.
Близок Господь ко всем, взывающим к Нему, ко всякому, кто искренне ему молится.
Желание боящихся Его исполняет Он, а всех злодеев уничтожит.
Хвалу Господу произносят уста мои, и все живое благословляет Его святое Имя во веки веков.
Мы же благословляем Бога отныне и вовек. Восхвалите Бога!
...Много воды утекло с того времени, как он появился в селе и его выходили простые украинские люди, жертвуя собой, своими детьми и близкими. То, о чем его впоследствии попросили, было абсолютно фантастичным и не возможным, но три старика, пришедшие к нему однажды вечером и, затем, приходившие к нему еще несколько раз, убедили его в том, что иногда и он не совсем внимательно читает Тору. Они открыли ему совершенно иную трактовку её глав...
Господи! Сколько раз уже пытались люди трактовать
Тору? И каждый раз по-разному. Каждый прочитывает
ЕЁ по-своему, пропуская через своё сердце и сознание.
Каждый раз задается одним и тем же вопросом: Почему
такой великий народ живет в рассеянии? И не находит
ответ. А разве будет когда-нибудь  этот ответ?
...Бог дал приязнь народу в глазах египтян, и те давали им, и опустошили они Египет.
И отправились сыны Израиля из Рамсеса в Сукот – около шестисот тысяч пеших мужчин, кроме детей. А также многочисленная толпа иноплеменников вышла с ними, и овцы и коровы – очень много скота.
«А почему бы и нет!», - подумал он тогда и навлек беду, на свою спасительницу Меланью Терен.  Она в одночасье потеряла мужа, теперь уже окончательно, зятя и единственного внука.  Он долго казнил себя за это.
С помощью мужиков, он и Моисей Соломонович организовали в бригадирской молельный дом, так, что никто посторонний и не догадался бы об этом. Постепенно, снова же по просьбе мужиков, организовали изучение Торы и истории еврейского народа. Люди сидели на скамейках и внимали рассказам то Моисея Соломоновича, убедить которого в необходимости этого дела стоило ему массу сил и энергии, то самого Лейба Израилевича.
Они подолгу и терпеливо учили их выговаривать первые слова молитв, обращать внимание на интонацию, в нужных местах вставать и правильно выговаривать слово «Амен». А праздник Пасхи, закончившийся всего неделю назад... Разве можно было это забыть или описать словами?
Они допоздна засиживались в бригадирской с Моисеем Соломоновичем, споря между собой и задавая постоянно одни и те же вопросы: «Правильно ли мы делаем? Не грешим ли мы перед Богом?»
Зная как никто другой историю и трагедию своего народа, его взлеты и падения, моменты величия и моменты великого отчаяния, они начали осмысливать историю тех людей, среди которых сейчас жили. Их историю и их судьбу, и те выводы, к которым они пришли, делали  его и Моисея Соломоновича уверенными в правоте того, что они делали по просьбе этих людей.
- «Как когда-то наш народ нуждался в Моисее, так и этот народ нуждается в своем!»,- сказал однажды Лейб Израилевич.
- Мы не можем взять на себя миссию украинского Моисея.
- А кто тебе сказал рэб Мойше, что мы берем на себя эту миссию?
- Так выходит из всего, что мы делаем, рэб Лейба.
- Нет! Этого не следует. Мы должны отказаться от мысли, что есть просто
народы, святые народы и очень святые народы. Все они сотворены по велению Бога. Мы просто будем их готовить к приходу их Моисея. Не сегодня, так завтра он придет к ним и поведет той дорогой, которая уготована им Всемогущим...
- Я не знаю, что уготовано этим людям в будущем, но сегодня, если нагрянут немцы...
- Все мы ходим под Богом! И только Он, Всемогущий и Всевышний, знает предначертанное этим людям. Не нам их судить и не нам из них лепить что-то. Это уже сделал за нас Бог, а нам остается только следовать его указаниям.
- Я только не хочу, чтобы этим людям пришлось отвечать за наши действия.
Они говорили об этом много и часто, и постепенно Моисей Соломонович успокоился. Жизнь в селе текла спокойно и размерено, и казалось, что так будет длиться вечно.
Но наступил день ответа и теперь он шел, проговаривая слова молитвы:
... Близок Господь ко всем, взывающим к Нему, ко всякому, кто искренне ему молится.
Желание боящихся Его исполняет Он, а всех злодеев уничтожит.
...
Двое полицейских подскочили и вырвали из толпы Миколу и Пелагею Василишиных. Ударами прикладов они подогнали их к старику. «Бабу...!»,- хотел крикнуть Виталик, но чья-то тяжелая рука легла на его рот и толкнула в глубь толпы, которая мгновенно сомкнулась за ним и Сашенькой.
- Этот еврей и староста с женой понесут наказание! - произнес гражданский.
- Они будут расстреляны. Так будут поступать с каждым, кто пренебрегает распоряжениями властей. Временно старостой села назначается Максим Тищенко, а хата Василишиных будет сожжена.
Он указал рукой в сторону хаты Василишиных, которая уже была охвачена пламенем.
Старика и Василишиных повели к оврагу. Они шли окруженные солдатами. За ними следовал автомобиль, в который сели офицер и гражданский, а сельчан, орудуя прикладами, гнали полицейские.
Ужас охватил селян, когда они оказались на краю деревни у оврага. Там, подскочив к офицеру и гражданскому, что-то с воодушевлением говорил «Рябой».  Те, качали головами, не соглашаясь с ним. Не выдержав речи «Рябого», офицер махнул рукой и, бросив недокуренную сигарету, повернулся и пошел к машине.
«Рябой» крикнул своим напарникам: «Давай!» и из оврага вынесли три больших серых креста, очевидно вырванных на кладбище с чьих-то старых могил. Колючей проволокой, взявшейся неведомо откуда, они привязали приговоренных к крестам, а «Рябой», бегающий между ними, нервно смеялся, укрепляя на седой голове старика корону, сделанную из той же колючки.
- «Это тебе за нашего Иисуса!», - прокричал он. Кресты с осужденными приподняли и установили в заранее отрытые ямы и несколько полицейских, забросав основания крестов землей, попрыгали, утрамбовывая влажную парящую землю.
Всё это происходило очень быстро. Трое полицейских тащили охапки хвороста и сбрасывали его возле крестов, а солдаты молча поглядывали в сторону машины, в которой неподвижно сидел офицер, курящий сигарету за сигаретой. Они не знали, что им делать и только сдерживали толпу односельчан, вглядываясь в скорбные лица людей, по которым катились слезы.
...Пламя трех костров взметнулось высоко в небо, и тут же раздался крик толи распятых, толи из толпы. Все услышали голос Лейба Израилевича: «Помните!» и крик Пелагеи: «Онучки...».
Да вспомнит Бог душу, Лейба сына Израиля, Миколы сына Владимира, Пелагеи дочери Григория и души всех моих родных по отцу и по матери, которые были, убиты, зарезаны, сожжены, утоплены или задушены за то, что они оставались евреями, ибо освятили они Имя Бога. И, не беря на себя обета, я обещаю ради них пожертвовать на благотворительность. В награду за это да приобщаться их души к сонму вечно живых – к душам Авраама, Ицхака и Яакова; Сары, Ривки, Рахели и Леи; и к душам других праведников и праведниц, пребывающих в Саду Эденском. И скажем: Амен!
Через десять минут все было кончено.

...Медицинский отсек подводной лодки V-37 представлял собой маленькое помещение, состоящее из двух рядов подвешенных одна над другой коек, металлического столика и стеллажей. На стеллажах лежали медикаменты и инструменты, которые можно было использовать лишь при незначительных травмах и болезнях, не носящих критический характер. Каждый сантиметр помещения был заполнен и спланирован по последним требованиям медицины, с учетом размеров отсека и степенью оказания помощи. Здесь, возле откидного операционного стола с такими же откидными лампами, могли с трудом поместиться два человека. И именно сюда моряки внесли до сих пор не приходящую в сознание женщину. За ними в отсек протиснулся лейтенант Артельяни, несущий завернутого в белую простынь, уснувшего ребёнка.
- «Бог с тобой, Микело! Что происходит?»,- воскликнул Маньони,- «Ты хоть понимаешь, что ты делаешь?»
- Прекрасно понимаю, дружище! Ты посмотри на неё, это же Дева Мария! Пожалуйста, осмотри её и окажи помощь, а дальше решим, что нам делать!
В его словах прозвучала нотка мольбы. И сказано это было так, что его друг, опустив лампы, и включив их, начал методический осмотр тела женщины.
Аккуратно сняв розовую ночную сорочку, он своими длинными пальцами осторожно пальпировал её тело, начиная с головы и перемещаясь вниз. Делал он это так искусно, словно касался клавиш дорого фортепиано. А она лежала на операционном столе с закрытыми глазами, плотно сжав свои розовые пухлые губы, неподвижная и стройная. Только слегка поднимающиеся при дыхании маленькие мраморно-белые груди с розовыми сосками, указывали на то, что она жива. Она была прекрасна!
 Наконец, врач оторвал взгляд от её тела и обернулся к Артельяни.
- «Ну что же, дружище»,- глаза его при этих словах искрились смехом и дружелюбием.
- Ну что же, дружище! Нужно отметить, что данный экземпляр просто прекрасен! Ничего подобного и идеального я еще в своей жизни не встречал! Господи! Да в ней нет ни единого изъяна. Это само совершенство!
- Не томи, лейтенант! Что с ней?
- Граф! Не спешите. Должен же я выразить свое восхищение. Думаю, что с ней ничего страшного не произошло. Возможно, незначительное сотрясение головы и ушибы ног, но переломов нет. Конечно, это предварительный анализ и желательно провести рентген, но в наших условиях... Что ты думаешь с ней делать дальше? И особенно с ребенком?
В тот же самый момент раздался, плачь проснувшегося ребенка. Они одновременно вздрогнули и посмотрели в сторону маленького белого свертка, до этого спокойно и неподвижно лежащего на одной из кроватей. «Что делать?»,- промелькнуло в сознании обеих офицеров.
- «Он голоден, и его наверно уже давно нужно перепеленать»,- произнес Маньони.
- Перепеленать, пойдет. Но чем мы его будем кормить?
Голос, прозвучавший за их спинами, заставил их вновь вздрогнуть. То, что они услышали, и как это было произнесено, поразило их настолько, что они, обернувшись на этот голос, не произнесли ни единого слова.
Женщина уже давно была в сознании. Наверно с того момента, как руки судового врача Маньони заскользили по её обнаженному телу, а может быть тогда, когда её в лицо ударил свет хирургических ламп. Она лежала с закрытыми глазами, слушая разговор двух неизвестных ей людей, и  понимала все, что они говорят. Они говорили на родном ей языке, но форма... На них была чужая форма! «Кто они?» - думала она, пытаясь уже задать этот вопрос, но заплакала дочь.
- Моя девочка. Где она? Она хочет кушать. Дайте её мне.
Это было произнесено тихо и спокойно, на  совершенно понятном им языке. Женщина обратилась к ним по-итальянски. На том итальянском, диалектические особенности которого сразу же выдают жителя Сардинии.
Врач осторожно положил ребенка рядом с женщиной.
- Отвернитесь! – произнесла она.
Сказано это было тихо, даже с мольбой, но для офицеров прозвучало, как приказ, и они словно по команде, повернулись и отступили в глубину отсека, в сторону второго выхода.
- Бог мой! Она итальянка! – произнес граф,- Итальянка, здесь? Это невозможно! Что она делает в разрушенной Одессе?
- Здесь всегда жили итальянцы. Я об этом где-то читал.
Руки Артельяни слегка дрожали и он, пытаясь себя успокоить, открыл, украшенный монограммой, золотой портсигар и достал сигарету. Однако врач, положив руку на его плечо, молча покачал головой.
- Как Вас зовут? Кто Вы? – произнес Артельяни, обращаясь из глубины отсека к женщине, кормящей младенца.
- Мария, - ответила она и задумалась.
На её лбу начали собираться морщинки. Было видно, что она пытается что-то вспомнить, но у неё ничего не получалось. Она покачала головой. Маленькая, искрящаяся в свете хирургических ламп, слеза скатилась по её лицу. Она ничего не помнила и, осматривая своими большими голубыми глазами помещение, в котором она находилась, все время задавала себе вопрос: «Где я?»
- Где я? – произнесла она, все на том же итальянском, - Что со мной?
- Не волнуйтесь и не бойтесь. Вы среди друзей. Мы не сделаем Вам ничего плохого. Вы нуждаетесь в медицинской помощи, которую я, как морской врач, оказать не могу. Нужен обширный медицинский осмотр, здесь невозможный.
- Я совершено здорова!
Она попыталась приподняться, но из её рта вырвался стон. Голова её закружилась, на неё начали надвигаться стенки отсека, лампы, которые ещё секунду назад  светили ровно и ненавязчиво, ударили резко в глаза и она, опрокинулась на подушку.
Артельяни бросился к ней, но врач удержал его рукой. Когда она вновь открыла глаза, он произнес:
- Вот видите! Вам нужен покой и медицинский уход. Все, что в моих силах я попытаюсь сделать. Ваше же состояние, это дело времени.
Отсек начало трясти и послышался треск переборок. Издалека доносились глухие звуки, похожие на удары молота. Женщина с испугом посмотрела на офицеров, прижимая к себе ребенка обеими руками, а они, переглянувшись, сказали:
- Не беспокойтесь! Вы здесь в полной безопасности.
В порту взрывались бомбы. Начался вечерний налет бомбардировщиков.
Ровно через сутки, ближе к вечеру, подводная лодка V-37, покинув мокрый док, на перископной глубине вышла в открытое море.

...Через десять минут все было кончено. Так же, как и въехав в село, каратели его покидали, лишь слегка поменявшись местами. Впереди ехал бронетранспортер, за ним следовал легковой автомобиль, затем подводы с полицейскими, а всю колонну замыкали грузовики с солдатами. Развалившись в телегах, полицейские пили, неизвестно откуда взявшийся, самогон прямо из бутылок. Громко смеялись, обмениваясь репликами по поводу только что проведенной акции. Заводилой, как всегда был «Рябой».
Диттер Майнц сидел на переднем сидении автомобиля и молча вглядывался в забрызганное мелкими каплями грязи переднее стекло и боковое зеркало. Начав курить еще в момент проведения казни, он так и не мог остановиться, меняя сигарету, одну на другую.
«Свои своих»,- думал он,- «Особенно этот «Рябой». Ну, хорошо, еврей. Им по истории уготована жертвенная участь. В них мы находим всегда козлов отпущения. Так было, так есть, и так будет! Но зачем своих?»
«Стой!»,- скомандовал он водителю и тот, вырулив на обочину, заглушил мотор. Словно по приказу остановилась вся колонна, а на телегах продолжая пьянствовать, хохотали полицейские. Теперь они перешли на женщин, рассказывая друг другу пошлые анекдоты.
Будто пружина, выскочил Майнц из автомобиля и, расстегивая правой рукой кобуру пистолета, направился к телегам.
«Рябой» в этот момент, что-то сказал своим напарникам, и они дружно рассмеялись. Он сидел спиной к подходящему офицеру и не мог видеть того, что тот делал. А офицер, подойдя к передней телеге, вытащил парабеллум и, приставив его к голове «Рябого» со словами «Иуде иудина смерть!», спустил курок, обрызгав сидящих на телеге полицейских кровью и мозгами их товарища. Обезумев от ужаса и не произнося ни единого слова, они откинулись в стороны от сползающего вниз обезглавленного трупа их напарника.
Офицер резко обернулся и, сделав два шага от телег, махнул рукой. И словно по команде со стороны открытых грузовиков раздались длинные автоматные очереди. Стреляли солдаты, поливая смертоносным свинцом сидящих на телегах. А кони, запряженные в телеги, стояли спокойно, не шелохнувшись, очевидно уже привыкшие за год войны  к стрельбе и взрывам.
Через несколько минут солдаты выбросили на обочину в клочья разорванные трупы полицейских, забросали их хворостом и, развернув пустые телеги, хлестнув коней, направили их в сторону оставленного ими села.
Офицер сел в машину, приподнял руку, и немного укоротившаяся колонна, продолжила свой путь дальше.