2. Аутизм

Наиболее блистательной учёба Никиты Маркова стала с появлением тако-го предмета, как химия. В первую очередь это проистекало из его отравления в детстве. Никита был так устроен, что его манило изучать то, отчего он когда-либо пострадал. Когда весь класс кое-как пыхтел над составлением уравнений химических реакций, Марков знал уже всё на год вперёд. Жаловался парень только на то, что в школе проводится мало опытов с превращением веществ. Вторая по значимости причина интереса к химии оказалась связана с анархистскими убеждениями. Главным пособием по «анархизму в действии» являлась так называемая «Поваренная книга анархиста», где говорилось о получении взрывчатых веществ, огня, дымовых завес и прочих «орудий революционного наступления» с помощью несложных химических реакций. Его лучший друг Костя Савин зачитал эту книгу до дыр, и интерес мгновенно передался Никите.

Так что бок о бок развивались два свойства Никиты – увлечение химией и анархистские убеждения. Парень полагал уже однозначно, как его друг, что для осуществления братства всех людей на земле необходима отмена и национальных различий так же, как отмена различий классовых, социально-экономических. В отвержении патриотизма Никита получил поддержку от такого великого писателя, как Лев Николаевич Толстой, в тех его размышлениях поздних лет, когда он стал враждебно настроен к государству и к церкви как источникам насилия. В плане отношения к религии Никита превратился из агностика, который не может сказать, есть ли Бог, в уже убеждённого атеиста. Если анархизм отвергал земную, видимую власть, то тем более отвергал власть невидимого, видел в религии гипноз, паралич человеческой воли, не допускающий прогресса, построения справедливого гармоничного общества. Так для Никиты выявились ещё две неотъемлемые составляющие анархизма – космополитизм и атеизм.
 
Никита стал и старостой класса – редкий случай, когда им являлся мальчик. Когда уроки в школе подходили к концу, он отмечал в классном журнале отсутствующих. И парень сразу заметил в списке незнакомую Машу Обходчикову. Он не сразу, но спросил у классного руководителя:
– Анна Валерьевна, а вы не знаете, что это за Обходчикова Мария в списке?
– Это надомница. В школу не ходит, учителя на дом к ней приходят.
– А почему так получилось?
– Это, Никита, тебе не так уж нужно знать. Но раз ты такой дотошный – скажу, что она болеет. Теперь спроси ещё: чем.
– Спрашиваю! – не отступал парень с самым серьёзным видом.
– Никита! Если только в награду за блестящую учёбу, примерное поведение и как старосте скажу тебе. Аутизм у этой девочки. А вот дальше ничего не спрашивай. Что такое аутизм – сам поищи в книгах, в интернете – ты ж у нас вон какой книгочей!

И до Маркова дошло, что от абстрактных лозунгов он может и должен перейти к конкретным делам – как-нибудь сходить к этой больной девушке и попробовать вывести её из изоляции, убедить стать полноценным членом общества. В этом бы проявился гуманизм его воззрений.

Но только не мог Никита предположить, насколько быстро и неожиданно он сможет встретиться с Машей Обходчиковой.

У него уже выросла младшая сестра Алёна, и в связи с этим их семья переехала в трёхкомнатную квартиру в том же районе, школу менять не пришлось. Никита Марков пошёл тогда уже в десятый класс.

Глава семьи Александр Константинович прекратил свои дальние рейсы, грузовик использовал для перевозки мебели – прежней и новой, для комнаты Никиты и комнаты Алёны.

Возвращаясь однажды с автобазы пешком, Александр Константинович увидел женщину, далеко не пожилую, непомерно нагруженную покупками. Шли они в одном направлении, Александр шёл налегке и почувствовал стыд и потребность помочь.
– Позвольте!
– Ой, да что вы! – радостно и смущённо ответила та.
– Такой груз покупок не для женщин!
– Ну, пожалуйте.

Александр Марков взял одну из сумок – ту, что потяжелее. На лифте они доехали до одного этажа, и оказалось, что они соседи по лестничной клетке.
– Да мы ещё и соседи! – изумился Александр.
– Да-а, я вас видела уже, это вы меня не успели увидеть!
Тут же пришла следом и супруга Маркова, Светлана Михайловна, отстояв свою почётную вахту медсестры.
– Ой, здравствуйте, я тут вашего мужа благодарю за то, что он сумки мне помог дотащить из «Пятёрочки».
– Да, мой Сашка у меня отзывчивый!

Тот поперхнулся, посмотрел на жену с шутливой укоризной и повернулся к соседке:
– Меня, кстати, зовут Александр.
– Меня – Светлана, – подхватила жена.
– Очень приятно, меня зовут Ирина.
– Очень приятно, – дуэтом ответили Марковы.
– У вас ещё детишки, да?
– Да, двое.

Ирина Юрьевна, спросив номер школы, где учатся дети Марковых, от-крыла ещё кое-что.
– А в десятом «А» кто-нибудь учится?
– Никита там учится, – с  удивлением ответила Светлана Михайловна.
– Надо же! Он же одноклассник моей дочки Маши! Только она у меня надомница, потому что… – последовал вздох.
– Сочувствуем, – проговорила Светлана с догадкой.
– Аутизм у моей доченьки!
– Это нахождение в своём вымышленном мире с изоляцией от реальности?
– В точности так! А откуда вы знаете, Света?
– Да разбираюсь немного, медсестрой работаю.
– Не устаю я восхищаться вами обоими! Какие благородные профессии и поступки!
– Да ладно вам! – отмахнулась Светлана.

Александр, откланявшись, зашёл в квартиру, Ирина обратилась к Светлане.
– В таком случае я вас особенно в гости приглашаю. Поговорим, может, подробнее о моей дочке, и о ваших детишках заодно.

На этом женщины договорились.

Никита буквально подпрыгнул от изумления, узнав, что та самая Обходчикова Маша живёт теперь по соседству с ним. 

– Не может быть! Как это так?! Я ж её так давно в списке в журнале вижу, не один год! Вот это чудеса! – тут он вспомнил, что чудес не бывает.  – Вот это совпадения!

Светлана Михайловна сказала, что зайдёт к соседке пока одна.

Там про Машу она всё хорошо поняла и объяснила, дала надежду. Но вот Ирина Юрьевна, в свою очередь, оказалась просто шокирована рассказанным о Никите – о случае с отравлением газом в детстве и о его анархистских идеях и настрое на революцию. Маше, которая не могла даже говорить, она сказала:
– Вот как, дочура моя! Сначала я, было, на что-то понадеялась, узнав, что по соседству с нами твой одноклассник переехал, но потом пришла в ужас: откуда у них взялся такой сорванец?! Мутация какая-то генетическая! От такого тебя, наоборот, оберегать надо! Через полгода только если его приглашу, не раньше, посмотрю, не будет ли как буянить!
Маша в ответ только мычала со вздохом.

Но настало всё-таки время, когда и Никиту пригласили.
– Ты только, Никит, поосторожней там, - напутствовала мама, - девочка всё-таки довольно нелюдимая, не говорит даже. Не надо, пожалуйста, никаких резких слов и жестов, лозунгов всяких. Ирина Юрьевна уж слишком насторожилась, узнав о твоих идеях.
– Ничего, мам, она исправит отношение к этим идеям!
– Но не в первый же раз!
– Не в первый, конечно, со временем.

Светлана Михайловна имела и другого рода опасение, которое она не высказала сыну: «Я видела эту Машу. Если и Никита её увидит, то может буквально с ума сойти! Он и без того впечатлителен».

Какой изначально представлялась Никите эта девушка? Он полагал, что в соответствии с её отрешённостью от мира, она должна быть невзрачной и, возможно, с какой-то застывшей на лице сморщенной гримасой. Вообще Никита представлял если не всех, то, по крайней мере, большинство людей с психическими расстройствами неприятными на вид: перекошенными, с вывернутыми руками, волочащимися ногами, отрывистыми криками вместо речи и прочими подобными дефектами.

И вот, узнав, что соседская дочка болеет каким-то аутизмом, отгорожена от общества, в первую очередь, сверстников, он даже не стал питать к ней особого интереса как к девушке. Только лишь считая гуманизм неотъемлемой составной частью анархии, Никита решил посетить соседку в знак утверждения равных возможностей для всех людей на планете. Не столько он хотел увидеть Машу, сколько она захотела, благодаря своей маме.

Итак, приближался момент их встречи.
 – Вон там дочурка моя сидит, – указала комнату Ирина Юрьевна. – Можно к тебе, дочур? – В ответ молчание. – Значит, можно. Молчание у нас – действительно знак согласия. Не захотела бы – запищала бы недовольно. А так – пожалуйста!

Никита зашёл в направлении протянутой руки. И в этот момент у него начался новый жизненный этап. При взгляде на Машу он застыл и пошатнулся. Такой красоты он не мог себе представить ни у одной здоровой девушки. Красота казалась неземной, доходила до совершенства: круглое ясное лицо с крупными светло-карими глазами, тёмные переливающиеся волосы, заплетённые в тугую косу, очень развитая фигура. Восторг Никиты дошёл даже до какогото испуга. Какое-то мистическое чувство пронзило Никиту, несмотря на то что он считал себя материалистом и отвергал всякую мистику, потусторонние силы. Он вспомнил испуг гоголевского героя при виде красоты панночки. Так вот, все мистические ощущения заключались в вопросе: не колдунья ли она? Но в следующую секунду парень ощутил, что такая красота исходит именно от болезни. Он открыл нечто ранее неведомое – какой красивой может быть больная девушка, какую красоту может давать болезнь.

Наконец, до парня дошло, что он уже несколько секунд стоит, не шелохнувшись, с приоткрытым ртом. Он встрепенулся, поперхнулся и смущённо попробовал что-то сказать старшей хозяйке квартиры: 
– Спасибо, Ирин Юрьна, за приглашение!

Та смотрела в ответ както выжидающе, затем снова обратилась к дочери:
– Ну что, Машуль, смотри! Вот мальчик из твоей школы – Никита Марков. Из твоего класса. Ты – надомница, а он ходит в школу. Учится неплохо, особенно по химии. Да? – Никита кивнул. – Вот, если что, поможет.

Наступил ключевой момент – Маша посмотрела на Никиту. Особенным взглядом. Его не назовёшь ни смущённым, ни испуганным, ни нежным, ни, тем более, игривым и вызывающим. Но, в конце концов, и равнодушным также не назовёшь. Взгляд Маши оказался какой-то устало-выжидающий, словно говорящий: «Ты-то чем меня удивишь? Ты-то что изменишь в моей жизни?». В момент захода в комнату Никиты Маша вообще выполняла один ритуал, понятный только ей самой – перекладывала в разные углы стола учебник алгебры и тетрадь, кладя тетрадь то поверх учебника, то под него, то всовывая тетрадь в учебник. Присутствие парня-ровесника этому ритуалу никак не помешало.

Никиту такой взгляд девушки довёл чуть ли не до отключки. Парень чётко понял, что говорил этот взгляд, понял, что от него чего-то ждут. Взгляд ничего не предлагал, не обещал, он только лишь ждал, с выдыхающейся надеждой, но ждал.
Глядя на ослепительно прекрасную, но при этом несчастную девушку-сверстницу, Никита не испытывал того, что в молодёжной среде пошло называется «истекать слюной». Он испытывал трепет и благоговение. Не зная, куда себя деть, он думал, не упасть ли ему к её ногам. Никита видел перед собой красоту в предельно возможном в этом мире проявлении, и эта красота – не просто красивая девушка, а сама красота – обратилась к нему. Обратилась без слов, но предельно ясно. До этого парень знал, что его жизнь ждёт от него преобразований, решительных действий. И оказалась, что эта больная, несчастная жизнь имеет облик прекрасной девушки. Отсюда вывод: как, оказывается, прекрасна его жизнь! У Никиты просились наружу слёзы, а вовсе никакие не «слюни».

А может, всё это назвать короче: Никита влюбился? Так нет же, слишком примитивно! Он обрёл свою жизнь в новом качестве: зрительно воспринимаемом. Красоту всех своих порывов и устремлений, всех величественных книг и самого мироздания он смог уместить в этот один-единственный образ – образ больной аутизмом девушки по имени Маша.
– Ну что, всё с алгеброй? – рядом ещё находилась мама Маши.
И тут наступил следующий этап знакомства Никиты с Машей – он услышал её голос.
Из голоса на данный момент не получалось слов. Раздалось нежное и трогательное бессловесное мычание, означающее «да».
– Что там ещё надо учить на ближайшие дни? Знаешь, Никит? – спросила Ирина Юрьевна.
– Ну, историю там… – парень перечислил остальные предметы.
– Так что давай, Маш, пока не особенно расслабляйся!

В ответ – снова тоненькое мычание, выражающее теперь усталость и задумчивость.

И тут Никита решил срочно идти домой, можно ведь так и заболеть от передозировки восторга, трепета и умиления. Он настроился на реальность данного момента и, как мог, чётко произнёс:
– Спасибо вам, Ирина Юрьевна, за знакомство с Машей, я пока пойду, усталость какая-то, если что надо – ещё пригласите. Просто, если захотите. А сейчас что-то в сон клонит, извините.
– Ну что ж, Никит, приглашу! Рады будем такому умному гостю, джентльмену такому!
Но как только за Никитой закрылась дверь, с Ирины Юрьевны моментально слетела вся любезность. Она быстрыми шагами направилась к дочери.
– Значит так, Маша, не собираюсь я его часто приглашать! Никакой пользы тебе от него не будет, сорванца этого. Только внешнюю оболочку твою видит и всё, а проблемы твои ему… – Мать возмущённо махнула рукой. – На внешность-то твою смотрел, я видела как – как вкопанный, без стеснения даже. В общем, знай, родная моя, что я только для приличия, из уважения к соседям его пригласила! А так он тебе не особенно нужен со своими бредовыми идеями да похотью.

В течение дня у Никиты все движения стали замедлены. А ночью он не спал до двух часов. Занимался ли чем? Заливался слезами…

У Маши же в уме Никита не особенно запечатлелся, оказался просто про-мелькнувшим объектом. И вообще реальный мир представлялся для девушки второстепенным и малопонятным. Она понимала в нём что-то лишь посредством мамы. Как мама скажет про объект реального мира – так и есть, своего мнения о чём-либо Маша неспособна составить. Сказала мама, что придёт мальчик из её класса – значит так надо, и ничего страшного. Затем мама сказала, что ему незачем приходить, что в нём ничего хорошего, сочувственного – снова ни грамма возражения.

Реальный мир представлялся девушке пустыней с декорациями. Физически она воспринимала этот мир – видела, слышала и так далее, но не вдумывалась в то, что значит воспринимаемое. Есть дома и деревья, много чего ещё – но всё это не более, чем декорации в пустыне. Есть и люди, которые мечутся туда-сюда, как перекати-поле, барханы или дюны в пустыне. Они мечутся из-за каких-то своих дел. Бывали в мире если только особенно красивые декорации – этим только реальность могла привлечь Машу. Например, деревенька с прудом посередине и лесом на краю – вот это чудесно. Красота, встречаемая местами – вот единственное оправдание реальности в восприятии Маши.

О своей красоте Маша вполне себе знала, ведь ей делали много комплиментов, которые, главное, подтверждала мама. Но это знание никак на неё не действовало – не радовало, не раздражало, не давало каких-либо надежд. Так можно знать таблицу умножения или какие-нибудь справочные сведения. Именно так знала Маша о своей красоте и статности – между прочим. Знала, что это есть, но не знала, как этим пользоваться. Может, это вообще составная часть её болезни… Взбодрить, оживить Машу комплиментами её внешности являлось абсолютно бесполезной затеей.

Оценивать внешность других людей Маша вообще практически не могла. Слишком уж быстро эти люди мельтешат туда-сюда, никого толком не разглядишь. Вот, приходил этот мальчик, сосед-одноклассник, Никита. Маша видела, что он среднего роста, худощав, у него чёрные подстриженные волосы, крупные серые глаза с каким-то встревоженно-задумчивым выражением, высокий нос, ямочки на щеках, заострённый подбородок. Но определить при этом – красив ли он, Маша не могла. Только в одном случае смогла бы посчитать его красивым – если бы так сказала мама. Равно как если мама назвала бы Никиту уродливым – Маша и тогда подумала бы так же.
Вот если бы какие-нибудь облака, окрашенные в разные цвета закатом, – это бы Маша посчитала красивым. Или лес, или деревню. Всё потому, что в отличие от людей ни облака, ни лес, ни деревня никуда не торопятся ни по каким своим делам. То, что спокойно и твёрдо стоит на месте или движется, но очень легко и непринуждённо, то и у Маши вызывало ощущения спокойствия, надёжности, лёгкости и, наконец, красоты. Люди же оказывались для Маши самым проблемным явлением в реальности.

А интересовал ли хоть как-нибудь эту старшеклассницу противоположный пол? Внешних это вовсе никак не проявлялось. Опять же, девушка воспринимала всё посредством мамы. В глубине её существа всё-таки жила мечта с кем-то познакомиться, что  почти равнозначно мечте о чуде. Но познакомить могла только мама, подобрать какого-нибудь парня, похожего своей неторопливостью, задумчивостью, созерцательностью. Маша верила, что когда-нибудь мама сотворит для неё это чудо, после которого она начнёт понемногу переселяться в мир, называемый реальностью, а там, может, и до излечения дойдёт…

Сама же Ирина Юрьевна, в общем и целом, достойно несла такой крест, как аутизм дочери. Она об этом не причитала, руки не заламывала, только вздыхала иногда, и то старалась пореже. Она была человеком довольно верующим и покорно, с молитвами ждала, когда Бог смилостивится. С другой стороны, она сама являлась богом в восприятии дочери. Ирина Юрьевна одна понимала полтораста с лишним оттенков в бессловесном голосе Маши – от тоски до восторга, от возмущения до согласия, от мольбы до безразличия, от вопроса до понимания… Понимала она и взросление дочери, и связанные с этим возможные потребности, пусть пока и, так сказать, не высказанные, не выраженные ею. В частности, найти бы мальчика, школьника или даже студента, который мог бы благосклонно отнестись к Машиной болезни, а там… кто знает, как может выйти дальше. Вот только к приглашённому однажды соседу Никите Ирина Юрьевна с самого начала относилась неодобрительно, считала его каким-то бешеным. Её ужасали его выходки в далёком детстве, о которых она слышала, в первую очередь, с тем баллоном, его идеи всемирной анархии, когда должны разрушиться все государства и исчезнуть контроль человека за человеком. А как, например, Маша, разве выживет без контроля матери? Нет, не выживет! Так что идеи Никиты Маркова шли вразрез и с христианской верой Ирины Юрьевны, и с её всепоглощающей любовью к дочери, никак не сулили понимания их обеих.

 Про парней – ровесников Маши – Ирина Юрьевна в целом думала как о тех, кто при встрече с Машей будет хотеть от неё самого низменного в связи с её редкостной наружностью. И поэтому вообще надо бы повременить с тем, чтобы кого-то для неё находить. Может, до совершеннолетия Маши или до её двадцати с чем-то лет. До того, как поступит куда-нибудь, естественно, на заочное отделение или дистанционно. Пока что, при надобности выходить с Машей к врачу или просто на прогулку, Ирина Юрьевна одевала её в большие просторные свитера, скрывавшие фигуру, и другими способами старалась уменьшить броскость её внешности.

Тем временем, в соседней квартире, с Никитой происходило что-то не то. Уже который день, с того самого визита. Оба его родителя это заметили, но спросить не решались.  У матери отдалённые догадки уже возникли, но она о них молчала, ждала, что рано или поздно Никита выскажется сам, и так будет лучше. Парень стал меньше есть и спать, телевизором и соцсетями не интересовался вообще, голос его стал тише. Он будто больше стал похож на соседку Машу, как бы чуть заразился аутизмом, хотя эта болезнь не заразная. То же заметили и в школе. Но объяснить Никита этого не мог не только учителям, не только родителям и друзьям, но даже самому себе. Происходящее с ним никак не находило словесного выражения. Да, это образ соседской девушки так его оглушил, заслонил всё вокруг. Но как это произошло? Даже любовью в обычном, распространённом, весёлом смысле, той любовью, которая легко рифмуется с какой-то «морковью», это не назовёшь. Может, и любовь, но другая, иной природы, особенно возвышенная и оттого устаревшего типа? Каким бы странным не было состояние Никиты, он не хотел, чтобы оно проходило, он боялся его потерять, испытывал потребность его понять. В нём таился исток какой-то поистине новой жизни и вселенской гармонии.

Раньше Никита не знал, что психически больная девушка может быть такой красивой, и что такая красавица может быть такой больной, лишённой речи и отгороженной от общества. Не знал, что есть такое явление, как больная красота. Дело заключалось не в красоте самой по себе, и не в болезни самой по себе, а в их сочетании, которое пронзило существо Никиты. Это образ самой жизни – больной, неправильной, но всё же прекрасной, которую Никита любил и которую хотел исправлять.

Понятия «жизнь общества» и «судьба человечества» перестали быть абстрактными – они воплотились в Маше, в её больной красоте. И ничего Никита не изменит в жизни общества, пока не изменит чего-то в Маше. Пока не войдёт в её жизнь, в жизни общества, да и в своей собственной будет никчёмен.

Вот, в своём оглушенном состоянии, Никита в школе стоял у окна. Его главный в последнее время собеседник, от которого он перенимал идеи, Костя Савин, никак не мог этого не заметить.
– Слышь, Никитос! Чего с тобой вообще, чего ты такой контуженый-то?
– Да так, Кость… Пока не могу сказать, потому что сам не знаю, – Никита повернулся к нему, чуть выпучив глаза.
– На тебя так кто-то подействовал?
– Да! Ещё как! – неожиданно для самого себя воскликнул Никита, и пришлось договаривать. – Соседка.
– О-оу! Дак это ты…
– Нет, не влюбился, я потом скажу. Я помню, Костян, о чём мы с тобой говорили, я не отхожу от наших идей анархизма и мирового гражданства, но… Давай договоримся, мы остаёмся друзьями, но я всё скажу потом, по той простой причине, что сам пока ничего не пойму! Идёт?
– Ну о‘кей! Хотя заинтригован я, конечно, сверх меры.

И ждал, и верил Никита, что когда-нибудь снова будет приглашён к Маше. Верил, несмотря на подозрительное отношение её мамы.

Ирину Юрьевну же настораживало в парне ещё и его сходство кое с кем. Значительную роль в болезни Маши сыграло то, что она в три с половиной года лишилась отца – его зарезали в пьяной драке. После этого девочка, бойко лопотавшая уже в полтора года, стала говорить всё меньше, пока вовсе не перестала… Так вот, этот её покойный отец так же, как и этот Никита, обладал каким-то неистовством, что-то всем втолковывал, метался. Сначала Ирине Юрьевне нравилась в будущем муже эта энергичность, она принимала её за полноту выражения чувств и ответственность. Но потом уже мужа стало заносить в сомнительные компании, которые он будто перевоспитывать пытался. И угодил он в одну компанию, подчинявшуюся зелёному змию…. В итоге Ирина Юрьевна овдовела в двадцать пять лет и стала в одиночестве растить аутичную дочь. Маша уже не помнила отца, да и напоминать ей было, возможно, опасно.

Тот мир, в котором в основном жила Маша, походил на реальность в самом хорошем. В нём похожие города, деревни, природа, но только не люди. Там все знают Машу, и она знает всех. Там все рассказывают захватывающие истории, а Маша удивляла всех своими неожиданно открывающимися способностями. Словом, там жить радостно. А печально одно: что там – это не здесь.

Все чувства у всех надолго застыли. У Никиты оставалась всё такое же смиренное, не свойственное его натуре, ожидание нового приглашения, у его родителей и сестры – скрытое удивление его перемене со смутными догадками. С этими застывшими чувствами все прожили ещё полгода с лишним. Что до Маши – в ней просто ничего и не менялось после того единственного Никитиного посещения.
Но кое-какой особенный день всё-таки наступил. Что особенного могло произойти в жизни Маши? В реальной жизни – практически ничего, она мало жила этой жизнью. Наступила просто абстрактная отметка лет – день рождения.

Ирина Юрьевна думала: как бы всё-таки сделать так, чтобы день этот не означал просто абстрактного отрезка времени? Кого бы пригласить? Родственников? Да ладно, это пока ещё не совершеннолетие, семнадцать лет, год можно подождать. Да и деловые они все – поздравят Машу по телефону, и будет с них. Поднесёт Ирина Юрьевна трубку дочери, и прозвучат самые дежурные пожелания, которые всё равно не сбудутся. Думая об этом, Ирина Юрьевна как мать издала глубокий вздох и слегка прослезилась. Хоть что-нибудь сделать бы, чтобы Маше этот день запомнился, и не такой враждебной показалась вдруг реальность.

«Соседей что ли пригласить? Вот эти Марковы, вроде, семья достойная в целом. Только опять Никитка этот настораживает. А может, и он окажется ничего, может я на него зря взъелась?», – в этот момент Ирина Юрьевна даже удивилась самой себе. Но, в конце концов, всё это – и настороженность, и её отмена – ради дочери, любимой до умопомрачения. Именно с ней Ирина Юрьевна и решила в конечном итоге посоветоваться. Мама являлась единственным на свете человеком, который мог беседовать с Машей, не слыша её слов.

– Машуль! А ты помнишь, что скоро у тебя день рождения?
Девушка сквозь вздох спокойно промычала, что означало: «Да, но что с того?»
– Хочешь, приглашу кого-нибудь чай с нами попить?
Тянущееся вопросительное мычание: «А кого именно?»
– Ну, Марковых…
Двухтактное вопросительное мычание – желание уточнить дальше.
– А чтобы мальчик их пришёл – Никита, хочешь?
Короткий и звонкий возглас – однозначное «да».
 – Он тебе запомнился?
Двухтактный звук: сначала задумчиво, затем – слабое утверждение. В целом это значило: «Чуть-чуть запомнился».
 – А то может лучше бабу Зину?
Последовало такое долгое недовольное мычание, которое бы понял любой непосвящённый.
Таким образом, решение было принято.
В дверь квартиры Марковых позвонили.
– Здравствуй, Свет! Я хотела сказать, что… – прозвучал вздох, – у Машеньки моей день рождения завтра.
– Чудесно!
– Предлагаю всем вам вечером, часов в семь, посидеть у нас, чай попить со сладостями. А то скучновато нам…
– Ой, благодарю, Ир, очень я тронута. Я-то приду обязательно. Только вот Саша не сможет – он рейс взял далёкий. У Алёны возраст сложный начался, много своих заморочек, не знаю. А Никита… скорее всего придёт!
– Ну хорошо, дай-то Бог! Договорились, значит! В семь!

По поводу Никиты Ирина Юрьевна решила действовать на опережение – чтобы он вдруг не начал за столом сам по себе толкать свои идеи или что-то неожиданное делать, что на Маше может плохо сказаться – самой начать его расспрашивать об этих идеях, откуда он их взял и прочее.

Когда же о приглашении узнал Никита, у него снова подкосились ноги, и стало прерывистым дыхание. Он не смог уже сдерживать эмоции.
– Как? Неужели? Как такое возможно? – произносил он встревоженным и радостным шёпотом, оседая в кресло.
– Ты так взволнован?
– Да, мам, взволнован.
– Я давно уже заметила, ты весь переменился после того, как однажды по-бывал у них. Это не из-за девочки той, Маши?
– Да, именно! Она же ещё и не говорит, а меня вот это тянет.
– Я давно уже заметила, Никитушка, что тебя тянет к тем, кому плохо в чём-то. С детства замечала, какой ты сострадательный у меня мальчик.

Парень на это только повздыхал.