Глава 18. 2

Он повернулся к столу, и в руках его была бутылка и два гранёных стакана. Поставив стаканы на стол и, наполнив их на четверть, капитан сказал:

- Я всё это время надеялся увидеть тебя, Ваня, живым. Человеком. Сесть и выпить с тобой. Что это за мужская дружба, если она не обмыта?

- За что со мной пить, Михаил Егорович?

- Да хотя бы за то, что ты не стал тем твоим Славиным. За то, что мы, как могли, поддерживали друг друга в плену. У каждого, Ваня, свои страхи в этой жизни. Ты боялся голода. Не спорь – это на твоём лице было написано. А я боялся… Знаешь, кого я боялся? Пуще всех немцев вместе взятых я боялся… отца, бати своего… И никаким он деспотом не был. Не тронул нас - пятерых своих детей - ни разу пальцем. Никого! Зло не посмотрел в нашу сторону ни разу. Но я боялся того, что он скажет обо мне – слабак, сдался, посрамил Власовскую породу, что испугался! Я и сейчас боюсь. Ты думаешь, что я хитёр, да? Ничего подобного! Только эта вот боязнь заставляет меня думать, думать о том, о чём другие не подумают. Только она меня гонит вперёд. Эх, Ванька, убежать от немцев штука нехитрая. Совсем нехитрая. Воевать вот с ними, это – да! И с нашими командирами сложно. Представляю себе – приду с войны, а батя спросит: сколько ты сыновей родителям вернул? А у меня через день и каждый день разведка боем. Как тут её называют «разведка смертью». Вынь и положь! Что вынешь ещё неизвестно, а вот народу положишь… Это точно. По полроты с такой разведки не возвращается. А половина из вернувшихся уже вину искупила так, что кто без руки, кто без ноги… а они…, они просто переходят на запасные позиции и ждут следующей атаки, пока мы старые огневые с землёй перемешиваем… Все мы, Ванька, боимся. Каждый - своего. Прости, конечно, - с твоим голодом я уж упростил тебя сильно, не только он - твоя печаль… но, так уж к слову пришлось, когда душа наружу пёрла. Не холую же тому рассказывать, что за дверью подслушивает…

Мы опять выпили. По русской традиции занюхали рукавами, и я спросил:

- Ты-то хоть как живым остался? Вон, капитан уже. Из рядовых обычно только в госпиталь… Или в братскую…

- Долгая, Ваня, это история… Потом расскажу, если свидимся – завтра нам снова приказ на разведку боем. Ты иди во второй взвод третьей роты. Ска-жешь - Власов пополнение прислал. А я пока покумекаю, чтобы тебе и ос-тальным зазря завтра в землю не лечь…


Мы сидели в окопах и ждали артподготовки. Архип Клименец, интеллигент при очках с толстенными стёклами, попавший в штрафную роту после службы санитаром в какой-то разгромленной недавно немецкой дивизии, усердно разминал бумагу для самокрутки. Он всё всегда делал правильно и степенно. Размяв точно обрезанный четырёхугольник газеты, он вытащил из кармана кисет и неумелыми движениями стал сыпать в бумажную «лодочку» махорку. Завернул, послюнявил край, склеил, сунул в рот. Достал настоящую немецкую зажигалку – надо бы потом узнать, как он умудрился спрятать её в фильтрационном лагере, чтобы СМЕРШевские конвоиры не отобрали, – закурил. Закашлялся. Привык дерьмовый немецкий табачок курить. Махорочка, вот это - по нашему, по рабоче-крестьянски… сколько раз видел, как немцы давятся, выпросив у полицаев махры, когда свои сигаретки кончаются. «И куда вы со своей травой на нашу махру попёрли?!» - обычно смеялись полицаи, хлопая то Ганса, то Михеля по спине… А и в самом деле - куда? Как ни отступали в сорок первом, как ни ложили людей в сорок втором, а вот, наконец, теперь …

Рота была полна разного люда: здесь были и писари, мухлевавшие с бумагами, и представители всех родов войск – и танкисты, выскочившие из подбитого танка, который не сгорел и остался стоять на ничейной земле, привлекая особистов блеском брони, и лётчики, избегавшие воздушных боёв, и пехотинцы, не нашедшие в себе сил подняться в атаку. Были и оторвы, способные на всё, и солдаты, перешедшие где-то дорогу своим командирам. Трусы и герои, безалаберные и слишком расчётливые. Ещё в роте было полно тех, кого стыдливо называли «призванные повторно» - дезертиры, окруженцы, пристроившиеся к вдове или солдатке, или к кому из хуторян в работники на время оккупации, и попавшиеся на глаза СМЕРШу после освобождения. Не мне их судить. Я сам был таким на Капкином хуторе. И если бы не она, сидел бы там до самого освобождения. А то и после. Будь моя воля, я бы от неё с места не сдвинулся. Да, если быть честным не перед людьми, а перед самим собой, ушёл я к партизанам не по зову сердца, а потому, что Капа могла принять меня только таким. Или мёртвым. Хотя, мёртвым стать у меня ещё будет много оказий…

…Вдруг впереди взметнулись огромные столбы земли, огня и дыма. До нас донёсся первый раскат артподготовки, и всё слилось в единый вой. Под нами задрожала земля. Это наша артиллерия начала перепахивать немецкие позиции в километре от нас. Грохот взрывов заставлял переживать будущую атаку в самом себе, молча. Господи, помоги выжить в сегодняшнем аду, помоги избежать смерти! Пусть хромой, пусть без ноги или руки, пусть калека. Но живой. Господи, не оставь в трудный час! Сколько раз бывал в храме на службе, хоть бы одну молитву запомнил… Как учил отец Николай у Капки на полатях? Господи, спаси и сохрани… Иже еси… иже еси… иже еси на небеси!

Первая линия немецкой обороны была перепахана так, что мы прошли её, перебираясь из воронки в воронку. Встретить нас огнём было просто некому. Если и попадались живые, то они, явно не понимая, кто они, где и что с ними происходит, копошились в остатках своих окопов и блиндажей, как какие-нибудь жуки-навозники. Бездумно, бессвязно с окружающим миром. Артобстрел для них всё ещё продолжался. Желающие таких добивали, я же шёл вперед, не обращая внимания. По мере нашего продвижения, то тут, то там по нам открывали огонь одиночные огневые точки, которые быстро перемешивались с землёй висящими над полем боя штурмовиками. И лишь пройдя километра три, мы наткнулись на вторую линию обороны. Нас подпустили близко. Очень близко и стали расстреливать почти в упор. Рота залегла. «Илы» работали вяло – слишком близко подпустил нас враг к себе. Артиллерия тоже сначала возилась - меняла прицелы, готовясь стрелять по новому месту, а потом, после пары пристрелочных, попавших по одному в немцев и в нас, по команде корректировщика замолчала…

- Вот суки – нашу сталинградскую тактику используют, - шипел от злости, вжимаясь в землю, Семён Гранин, бывалый вояка, воевавший почти везде и пролежавший полвойны в госпиталях, - там бывало, как они начнут бомбить или палить, мы подползаем прямо к их позициям. Метров на двадцать. В руинах это - плёвое дело. И они стихают – за своих боятся. А теперь вот, наоборот, - наши стрелять не могут.
У меня потемнело в глазах - несколько глухих хлопков сразу же вернули меня в март сорок второго, сунули мою голову под Васькину лапу и ею прижали к земле. Господи Иисусе! Снова эти миномёты. Иже еси на небеси! Кто мог думать, что страх этот всё ещё живёт во мне эти годы… И почему я не учил молитвы? Только и помню: иже еси…помилуй нас!!! Господи, помилуй!!!

На этот раз «ангелы-хранители» наши небесные отработали чётко – перепахали миномётную батарею с землёй, и когда мы снова рванули вперёд, меня ранило. Схватив ртом воздух, но уже не в силах вздохнуть, я повалился лицом вниз.

- Ну, что, Ваня, доктор говорит, что ты отвоевался, - Мишка сидел у моих ног в медсанбате. - Ранение серьёзное. Осколок снаряда, похоже, нашего, где-то там застрял, где не надо. Завтра тебя отвезут в тыл. В глубокий тыл. В Минск какой-нибудь или в Могилёв. Хотя в Минске-то теперь и госпиталь развернуть негде – досталось городу… Вылечат и поедешь к своей Капке жизнь новую строить. Её детей поднимать. Своих нарожаете. Молчи! Тебе дышать-то нельзя, не то, что говорить.

- Как ты... 

Продолжение:  http://www.proza.ru/2019/01/24/702