Благо

          Никифор лежал на пригорке и развлекался придуманной им самим игрой: берёшь любое слово, и представляешь, как оно выглядит, какое оно на вкус, на запах. Например, слово «река». Произносишь, и сразу же видишь что-то стремительное, переменчивое, прохладное. На вкус оно слегка кисловатое или солёное. Слово «трава» – это что-то в виде ступенек или частокола, вкус у него может быть разнообразным – от совсем пресного до жгучего и так дальше. Нельзя сказать, что игра очень весёлая, но надо же подпаску целый день чем-то занимать себя.
          Никифор посмотрел вниз, на луг. Там паслось деревенское стадо. Пасли коров – неделю один двор, за тем другой и так дальше по очереди. Всего бурёнок было тринадцать. Двенадцать щипали травку кучно, рядышком, и только своенравную, рыжую корову Ярку луговая трава не устраивала, она потихоньку отходила всё дальше в сторону села, где на огородах можно поживиться  чем-нибудь более вкусным.
Неподалёку, укрываясь от жары под невысоким кустом, лежал пёс Буян. Он тяпкал зубами, пытаясь поймать муху, которая взлетала и снова садилась ему на ухо, разодранное вчера вечером в бою с соседской собакой. Ранка на ухе была свежая и представляла для мухи большой интерес.  С другой стороны куста лежал отец Никифора, Мирон. Он спал и храпел так, как всегда храпит пьяный: делал длинный свистящий вдох, чуть задерживал дыхание и шумно выдыхал. Его тяжёлые, как кувалды, кулаки лежали на груди, голова со спутанными волосами неловко склонилась к плечу, борода воинственно торчала вверх. На неё-то  и перелетела муха, когда поняла, что с псом  договориться не получится. С бороды она перебралась на усы. Мирону стало щекотно, он чихнул и что-то грозно замычал, расправляя затекшую шею. Никифор вскочил, отогнал муху и прислушался к дыханию отца. «Слава Богу, не проснулся», – подумал он и осторожно прикрыл голову отца полотенцем, защищая лицо от солнца и вездесущей мухи.  А заодно и себя от вечного отцовского гнева и недовольства.
Внизу упрямая корова уже довольно далеко отошла от стада и ещё две бурёнки, решив тоже попытать счастья,  двинулись за ней следом.
– Буян, –  негромко позвал Никифор собаку, – гони!  – и показал на коров. Пёс пулей сорвался с места  и уже через минуту заворачивал строптивицу обратно. Корова бежала,  неуклюже взбрыкивая ногами, ещё не отяжелевшее от молока вымя моталось из стороны в сторону.
        – Молодец, молодец, – мальчик погладил собаку. –  Иди, погуляй, попей водички.
Собака направилась к ручью. Тень от куста снова сместилась в сторону, Никифор передвинулся следом за ней и прилёг. Новые слова для игры не шли в голову. Вспоминалось другое – то, как они с отцом недавно ездили в Стародуб. Этой весной Никифору исполнилось восемь лет, и отец впервые взял его с собой. А ещё раньше про Стародуб ему рассказывала бабушка. Она говорила, что это большой город, где до десяти, а то и больше, тысяч дворов, где есть мужская гимназия, пивоваренные и кожевенные заводы, несколько златоглавых церквей, а ещё там четыре раза в год проводят ярмарки. Вот на летнюю ярмарку они и ездили. С покупками-продажами управились быстро и к обеду уже выдвинулись обратно. На окраине, у трактира, отец остановил лошадь и стал её распрягать. Мальчик осмотрелся: с одной стороны дороги, довольно тесно друг к другу, стояли дома, а с другой бежала узенькая  речка. Возле неё,  на лугу прохаживались гуси. Отец стреножил коня и отпустил его пастись.
– Будь тут, – сказал он Никифору и пошёл в трактир, из открытых дверей которого пахло щами и свежевыпеченным хлебом. И хотя отец купил ему  на базаре пресную лепёшку, а квас они захватили с собой из дома, в животе  заурчало так, как будто сегодня он ничего не ел. Соскочив с телеги, мальчик перешел через дорогу и увидел на пригорке, окружённую высокими, старыми липами церковь. Её золотые купола блестели так ярко, что слепили глаза, а створки высоких дверей были открыты настежь. «Гляну быстренько – и назад», – решил Никифор.
Он подошёл и осторожно заглянул  вовнутрь: в церкви было прохладно и сумрачно. Света, падающего в узкие, высоко расположенные окна,  хватало для полноценного освещения только центральной её части. На подсвечниках догорали свечи, пахло расплавленным воском и ладаном. Сверху доносилось пение, оно было несколько монотонным, некоторые места повторялись многократно, но голоса звучали так чисто и проникновенно, так правильно сходились вместе и расходились по своим партиям, что Никифору захотелось плакать. Он давно не плакал. Последний раз, когда хоронили бабушку. Мама умерла в родах, и мальчика воспитывали отец и бабушка. Вернее, только бабушка – отец им практически не интересовался. Никифор слышал, как бабушка ругала его.  «Изверг! – говорила она отцу. – Дитё не может быть повинно в смерти матери, когда ты наконец это поймёшь?». Отец молчал, он всегда был молчаливым, замкнутым, всегда был не прочь выпить, а когда  бабушки не стало, пил часто.
            Там где жил Никифор, церкви не было и на Пасхальную службу отец водил его в храм в соседнее село. В том храме пахло горелым маслом, кислым человеческим потом и народу собиралось так много, что внизу, где стоял Никифор, дышать было совсем нечем. Длиннобородый, красноносый батюшка  так громко читал молитвы, что у мальчика гудело в голове, как в улье и хотелось только одного – поскорее домой.
          «А здесь, как в раю», – подумал Никифор. Неподалёку от него худенькая старушка гасила и собирала в коробку недогоревшие свечи. «Сейчас прогонит», – подумал он, всё же продвигаясь вперёд. И тут прямо перед Никифором появился батюшка, немолодой, высокий, в нарядной одежде с широкими рукавами, отороченными золотым шитьем. Мальчик попятился к двери.
           – Что ж ты испугался? Не бойся, иди сюда, – позвал его батюшка, – скажи,
         – Да, – собравшись с духом, ответил Никифор.    
         – Так не стой у двери. Проходи, помолись.
         – Ему? – спросил Никифор и показал на икону, на которой был изображён  Бог,  с худощавым лицом и строгими глазами.
         – Ему, – ответил батюшка.
         – Я боюсь его, – признался мальчик.
         – Почему? – спросил батюшка.
         – А зачем он так смотрит? – спросил Никифор.
         – Как так? –  не понял батюшка.
          – Ну, ну... строго, как будто наказать хочет, – осмелился высказать своё мнение Никифор.
         – А как же он должен смотреть? – улыбнулся батюшка. –  Он же не скоморох, чтобы всё время смеяться. Он – Создатель! Он создал всё это благо: и землю, и небо, и животных, и людей – меня, тебя – всех. Он оберегает нас, научает, следит за тем, чтобы мы исполняли его заповеди. Понял? Он как отец всем нам. Отец тебя учит?  – спросил он.
          – Учит… бьёт, – ответил Никифор и показал правую руку, которую сломал  в прошлом году, когда выпивший отец, не рассчитав  своей силы, толкнул его. Кость срослась неправильно. На правом предплечье образовался большой костный бугор.
          – Как тебя зовут? – батюшка погладил его по голове.
          – Никифор.
          – Отец любит тебя, и ты должен любить его, – сказал батюшка.
          – Я люблю, –  Мальчик говорил правду, потому что кроме отца и старого преданного пса Буяна любить ему было некого.
          – Что ты умеешь? Грамоте обучен? – батюшка смотрел на него доброжелательно и ласково.
         – Не обучен, умею только коров пасти, – Никифор опустил глаза, ему стало стыдно, что не оправдал надежд батюшки на его грамотность.
        – Ничего, ничего, – рука священника легла на голову мальчика, – всё ещё изменится. Я в детстве тоже коров пас, а теперь вот служу Господу. Постой-ка, смотри, что у меня есть! –  Он достал из складок одежды  белую холщовую тряпицу, развернул её и Никифор увидел, посыпанные сахаром, зелёные и розовые квадратики. Пухлые, с острыми уголками, они были похожи на крохотные подушечки.
         – Возьми. Это конфеты, –  батюшка протянул ему три квадратика.
         – Батюшка, – осмелев, вдруг сказал Никифор, – значит, всё,  что создал Бог, – благо? И коровы, и собаки, и...и я?
– Да, так оно и есть – благо, – улыбнулся батюшка.
Впервые в жизни в груди у Никифора шевельнулось приятное чувство собственной значимости и сопричастности с окружающим миром. Оказывается, это Бог создал его, оказывается, он – тоже благо.  Никифор положил в рот сразу все три конфеты и побежал к трактиру.
Ну вот, в своих воспоминаниях он наконец-то нашел слово, о котором ему хотелось бы подумать. Это слово «благо». Значит так – оно огромное и круглое, как пасхальный пирог, и такое же тёплое. И ещё оно сладкое, как те конфеты. А пахнет от него, как пахло в церкви – свечами, ладаном и ещё медовым пирогом, который пекла бабушка. Милая бабушка! Как живая встала она у него перед глазами. Вот он проснулся, сидит  за столом, а она подает ему большой кусок пирога и говорит: «Поешь, сынок, да беги на улицу – посмотри, утро-то какое выдалось! Прямо благодать Господня!»
Во сне Никифор уронил голову на пустую котомку, пальцы его руки разжались и оранжевое стёклышко, которое умело делать окружающий мир  весёлым и радостным, упало в траву.
Мирон сдёрнул с лица мешающую ему дышать тряпку, сел и уже хотел отчитать сына за то, что тот накрыл его с головой, но увидел, что Никифор спит, спит и улыбается во сне. И таким маленький и жалким показался он ему, что у Мирона защипало глаза, он перевернулся на живот и уткнулся лицом в пересохшую колючую траву.
Пёс Буян вдоволь напился воды. Земля у ручья была влажной и прохладной. Густой ивовый куст наклонился к земле, образуя шалаш. Старый пёс прилёг там и закрыл глаза.
Строптивая корова Ярка, поняла, что наблюдение за ней ослабло, и уже не таясь, решительным шагом направилась в сторону огородов.
               

Кожевникова  Н.Б.