Послевоенные пиры. Былички

              Послевоенные пиры (Былички).

                Каков ни есть, а хочется есть.
                (Поговорка).
                ГАЛИФЕ.

В детстве мне всегда хотелось есть. Провожая меня в школу - в первый класс я пошел за год до Победы, мама клала в мою полотняную сумку вместе             с букварем яблоко и несколько слив. Учились мы в высоком деревянном доме, в котором во время оккупации нашего местечка была немецкая кирха.  Продолговатый зал, где молились её прихожане, был разделен фанерными щитами  на школьные классы.
Самой желанной в школе для нас была большая перемена, когда                в  фанерный отсек нашего первого «а», как и в другие классы вносили большой бидон и корзину, пахнущую хлебом. Каждому полагался стакан горячего сладкого чая и порция белого, пористого, неповторимо вкусного хлеба. Чтобы продлить сладость еды, мы откусывали  от него по маленькому кусочку, пытаясь подольше задержать его во рту.
     Кто в тот ещё военный год  был благодетелем  и поддерживал нас, голодных школяров этими лакомствами? – мы не раздумывали: с первого звонка и до последнего урока на каждого из нас  по-доброму смотрел товарищ Сталин. Его большой портрет был прилажен повыше над входной дверью так, чтобы его было видно их всех наших классов-загородок.
     Так продолжалось весь первый учебный год. Во втором классе эти чаепития отменили, но всем нашим родителям на каждого из нас выдали дополнительные «школьные» хлебные карточки. Жизнь менялась на глазах: увезли подбитый танк, что стоял напротив школы, в бывшем городском костеле открылся кинотеатр, вместо одной клеенчатой тетради, на которой всё писалось чернилами и стиралось затем мокрой тряпочкой, всем выдали по четыре бумажных тетради.
У многих ребят стали возвращаться с войны отцы. Дожидались своего отца и мы. Мама нашла работу наборщицей в районной типографии. Приходила она домой поздно, уставшая. Иногда ещё затемно мама будила меня и, вроде извиняясь, просила:
- Сыночек, просыпайся. Сбегай в хлебный, а то карточки пропадут. У меня ноги что-то разболелись.
Взяв хлебные карточки, я бежал по пустынным предрассветным улицам в магазин, ёжась от утренней прохлады. Однажды со мной случилась история. Я прибежал к магазину первым. На дверях висел большой поржавелый замок с блестящей свинцовой капелькой и с продетым сквозь неё тонким шнурком. О существовании пломб я тогда не знал, поэтому капельку сорвал  и спрятал в карман – будет чем похвастать перед друзьями.
      Вскоре стали подходить люди, очередь росла. Какие-то большие парни оттеснили меня и встали первыми. Наконец пришла продавщица с ключами. Она осмотрела замок и запричитала:
- Ой, царица небесная, беда - магазин ограбили!  Зовите милицию!
Что тут началось! Все кричали, ругались, размахивали  руками. Один         из тех, кто втиснулся в очередь передо мной, крикнул:
- Постойте, граждане! Тут пацан стоял. Это его рук дело.
     Меня окружили:
- А ну, что у тебя в карманах? Ты что, босяк, народ без хлеба решил оставить?
Пломбу из моего кармана вывернули, магазин вскоре открыли, люди хлынули вовнутрь, а я, получив плюху, оказался в самом хвосте очереди. Хлеба мне, конечно же, сегодня не достанется. Что я скажу маме? От обиды    я сел под забор и расплакался. Вдруг перед собой я увидел чьи-то сапоги и темно-синее галифе. Высокий мужчина в кителе взял меня за руку и потянул в магазин.
- Товарищи, давайте простим мальчику эту сволочную пломбу. Его, небось, мать дома ждет, а без хлеба куда ему идти?               
     С военным никто спорить не решился, люди, ворча, расступались:
- Ладно, пусть берет, только в следующий раз…
Я не расслышал, что будет со мной в следующий раз, потому что уже стоял у прилавка и ревниво наблюдал, как продавщица сурово взяла мои карточки - три крохотных бумажных квадратика: на меня, маму и бабушку. Она бросила на одну чашку весов несколько гирек, а на другую - буханку черного хлеба, которая,  к досаде,  оказалась тяжелее гирек. Тогда продавщица отрезала от буханки целый кусок - мне показалось больше, чем надо, но, к моему удивлению, чашки весов, похожие на утиные головки,  дрогнули и выровнялись.  Прижав хлеб к рубашке, и не веря в своё везение, я без оглядки  бросился из магазина.
      О военном я вспомнил только дома. Потом не раз встречая военных на улице, я пристально всматривался в каждого из них, но своего защитника больше  не встречал…
Давно это было: галифе в армии нынче не носят. Но тот покрой военной формы, что так часто встречается на пожелтевших фотокарточках фронтовиков, я помню до сих пор.


                ЩЕДРОЕ ПОЛЕ.

     Голодней всего нам жилось весной. Картошка в погребе кончилась,  щавель и лук только начинали пробиваться на оттаявших грядках. На нашей речке проплывали последние пористые льдины убывающего половодья.
     Мои друзья Толик и Володька (по уличному - Коко и Безух, клички были у всех,  по фамилии  соседей никто не называл) с утра топтались                у нашего забора, вызывая меня свистом. Накануне мы договорились идти              на пахоту за картошкой.
     Наша улица была на самом краю местечка, за ней сразу начиналось огромное поле. На нем прошлой весной сажали картошку, а осенью конным плугом её выкапывали. Малые ребята вели под уздцы лошадей, а за плуг подбирали кого-нибудь постарше, кому было по силам так управлять лемехом, чтоб не помять соседние боровки и не порезать картошку.
     Следом шли женщины с ведрами и собирали из-под плуга вывернутые клубни. Бригадир, похаживая по рядам, строго следил за тем, чтобы весь урожай был ссыпан в мешки, погружен на подводы и отвезен в колхозную комору.
     На краю поля вкопали фанерный щит с плакатом: «Соберем победный урожай!».  В тот первый послевоенный год  за малейшее воровство колхозного добра могли посадить в тюрьму, люди об этом зналии побаивались сунуть какую-либо картошину себе под телогрейку.
     Нельзя было собирать и случайно оставшиеся клубни,  прежде                не найденные сборщицами.  даже после того, когда поле уже вспахали под зиму. Считалось, возможно, что колхозники с умыслом оставляли в поле недобранную картошку, чтобы потом собрать её для себя.  Вот весной картошку, уже размороженную и скользкую, собирать разрешали. Наша компания как раз и собралась за этим картофельным студнем.  Надо было торопиться – поле скоро снова вспашут и засеют житом.
     Босяком ходить было ещё холодно, но у каждого из нас дома были чуни – самодельные галоши, склеенные из старой автомобильной резины.К вечеру я озябший, но гордый и важный поставил перед мамой полное ведро раскисших картошек.
Она же, охая и приговаривая, первым делом стягивала с моих ног резиновые чуни и начинала растирать мои покрасневшие пальцы. Часть принесенной картошки тут же проваривали на печке, отжимали, делали из нее  компресс и окутывали им моё горло - ходьба по оттаявшему полю часто отдавалась свинкой или кашлем.
    Затем взрослые подсушивали собранный мной «урожай» и смешивали его со всем, что было под рукой: обсевками муки, молодой крапивой. Полученное вязкое месиво делилось ложкой на небольшие порции. Затем их жарили на каком-то комбинированном жире, схожим по цвету со смальцем.    
     Мы, обжигаясь, набрасывались на эти блины-оладьи  - ведь их можно было есть только горячими. Когда они остывали, то превращались  в синевато-серые лепешки, схожие с чем-то таким, чему в природе и названия нет.  Ничего подобного мне больше, к счастью,  есть не приходилось, а из памяти стерлось даже ощущение того странного вкуса.

 

                КОРМИЛЕЦ.

     Перед августом на нашем поле появились конные жнейки. И хотя в колхоз уже стали прибывать первые послевоенные трактора, но лошадей ещё держали.  Ранним утром началась жатва: повсюду забелели  платки вязальщиц снопов, всё шире становились полосы стерни, росли копны хлеба.
     Для нашей ребячьей троицы начиналась своя страда – сбор колосков. Открыто собирать их, как и картошку, тоже было нельзя. Поэтому мы сначала прятались в рощице на краю поля, и только убедившись, что колхозного конного объездчика не видно, выходили на стерню и, опасливо оглядываясь, быстро засовывали найденные колоски в полотняные сумки. Мы понимали, что если верховой нас заметит, то нас ждет не только его кнут, но и штрафы нашим матерям, и даже суд.
     На следующий день мы договорились  собраться у дальней рощицы на краю ещё  не скошенного поля и оттуда, чтобы никто не заметил, по-пластунски  заползли прямо в высокие хлеба и, лежа на спине, пригибая стебли, начали срывать спелые колосья. Набив ими сумки и дождавшись вечера, мы втроем выползли изо ржи. Стараясь никому не показываться на глаза, затемно добрались до своей улицы…
     Меня встретила встревоженная мама, она не знала, что и думать о моем пропадании. Но потом подобрела и стала жалеть меня, не догадываясь о нашей вороватой проделке.  И похвалила за полную сумку колосков. Я покраснел и опустил голову, делая вид, будто разглядываю на ноге царапнутый палец.
    Мне и тогда было не по себе от этой покражи, а позже, стыдясь, никому о ней не рассказывал. Но вот сейчас сознаюсь: что было, то было…
    Зерно мы смололи у бабушки Марьи. У нее в углу дома стояли ручные жернова: два гранитных круга – один на другом. Нижний круг – неподвижный, а верхний с лункой посередине нужно было крутитьс помощью шеста,  который крепился к потолку. В лунку сыпали зернои  круги, шурша, растирали его в муку.   Бабушка любила повторять: жернова сами не едят, а людей кормят.
     Муки получилось немного, но её хватило на целую горку блинов. Мама назвала меня кормильцем. Я думал над этим словом. Мне показалось, что                я разгадал  большую, но молчаливую тайну взрослых людей, недоступную детям. Ну, вот взять нашу маму: она приносит домой не только хлеб, бутылку молока или другую еду, а иногда даже леденцы,  но также новые ботинки для меня и новое платьице сестренки. Кто всё это даёт маме, какие она знает  волшебные слова, чтобы другие люди ей ни в чём  не отказывали?
     Кажется, именно в тот день для меня стало ясно, что слово «кормилец» означает не только блины, но и мои израненные о стерню ноги, и обгорелый на солнце нос, и страх перед конным объездчиком...  От жалости к себе я еле сдержал навернувшиеся слёзы.


                БЫЛЬ И НЕБЫЛЬ.

      Тропинка в поле за околицей – сколько благодарных воспоминаний связано с ней!  Она вела нас в заветное, щедрое царство, где нет очередей                за хлебом, наскучивших домашних обязанностей и запретов, а есть вольное время, цветы и ягоды, птицы и рыбы.  Бегая по ней, мы любовались свежими зеленями посеянной ржи, потом васильками, синеющими среди хлебов, а в июле мы уже растирали пополневшие колоски в ладонях и набивали рот недозрелыми еще зернышками.
      За полем нас ждал высокий сосновый лес, за ним – цветущий пойменный луг и прозрачная до самого дна речка Тетерев с берегами, поросшими пахучим аиром…
Убегая из дома на речку, нам не всегда удавалось прихватить с собой  сухарь или горбушку хлеба.  Не беда – мы знали, что там, в наших потаенных местах мы до вечера  с голоду не пропадем.
      Ближний лес у нас называли  Баскач, а луг перед речкой - Троян. Истоки этих названий туманны. Похоже, что  в старину под высокими кронами сосен вблизи нашего селения была стоянка  конного баскаческого  отряда – татаро-монгольских сборщиков дани. Троян же, по одному из преданий,  в те языческие времена  считался богом целебных трав и знахарей.  Это имя упоминает и  автор «Слова о полку Игореве», называя «землей Траяня» русскую землю.
     В своих зеленых владениях чувствовали себя первооткрывателями,  каждый раз радуясь всё новым местам, где не ступала (как нам казалось)  нога человека. И овраг, заросший черемухой, и поляны с черникой, и луговой разноцвет, и студеный родник, и песчаная отмель, - вся эта первозданная  благодать была припасена природой с давних пор только для нас одних. Мы верили, что завтра, и послезавтра, и даже  через год всё здесь  останется таким же заповедным, каким было всегда…
Как хорошо, что эти детские мечты ничто тогда не омрачало  - мудрость нас ждала впереди.
     Когда я, спустя годы, приехал  домой на побывку, то первым делом побежал к речке. И сердце моё оборвалось…. Впрочем, об этом чуть позже.
     Провожая меня на купанье, мама кричала вдогонку: «Смотри же, ни ешь что попало!». Родительская тревога возникла после того, как Володька Безух съел горсть красно-оранжевых ягод, похожих на смородинные, собранных под кустами среди зарослей отцветших ландышей. Володька побледнел, началась рвота, и неизвестно как бы всё это кончилось, если бы на наше счастье на лесной дороге не показалась случайная телега. Мы бросились к ней. Возница сразу всё понял, подсадил нас на воз и, стегнув лошадь, помчался в город Из больницы Володька вышел, чуть пошатываясь, часа через два. «Только матери ничего не говорите», - попросил он.
     Такое с нами случилось только однажды. Вообще-то мы всё пробовали на вкус: если  растение или ягода горчили – их тут же выбрасывали.  Мы хорошо знали толк  в лесной землянике, малине, ежевике, боярышнике, в орехах лещины и ягодах терна, в диких яблонях и грушах. По весне цедили из-под березовой коры сладковатый сок, лакомились цветками медуницы и листьями первоцвета или баранчиками, жевали молодые сосновые побеги и живицу. Баскач щедро одаривал нас также маслятами, лисичками и боровиками - других грибов мы не брали.
     Выйдя из леса, который заканчивался крутым обрывом, у нас захватывало дух. Внизу далеко, до самой речки расстилался луг, который как палитра художника пестрел разноцветными мазками: желтые подмаренники, красные венчики полевой гвоздики, синие колокольчики, розовый клевер, сиреневый люпин, белые ромашки.  Ботанических названий многих других ярких растений мы не знали и называли их по-своему: заячий горох, черевички, телячий язык, березка, сокирки.
     По весне Троян и вся пойма  Тетерева заливались половодьем и долго, почти целую неделю этот голубой простор зеркально искрился под солнцем. Потом вода сходила, обнажая  грязное илистое дно. Не верилось, что луг когда-нибудь стряхнет с себя этот серый панцирь и вновь зазеленеет.Но весенней теплой ночью здесь   
что-то случилось,  к утру всё ожило, и трава стала подниматься прямо на глазах.
     Незаметно пролетел май, к середине июня перестали куковать кукушки, значит, по приметам, пришла пора сенокоса. На Троян вышли косилки  и он весь покрылся стогами сена. Жаль было расставаться с цветущим лугом, но нас теперь всё больше  манила согретая речка. Зайдя по колени в воду, мы ловили на червя усатых пескарей и широкоголовых бычков. Стайки рыбьей мелюзги щекотливо тыкались о наши ноги, на удилище садись бабочки, а лягушки иногда прыгали на поплавок.
     К вечеру разыгрался наш голод  (ежевика и щавель не спасали) и тогда мы разводили костер и варили на нем в консервной банке нечто, похожее на уху. Давно пора было домой, но речка нас как будто околдовала.               
     И только в сумерки, прихватив для храбрости горящую головёшку, мы во все лопатки неслись через луг и ставший неприютным темный лес, спотыкаясь о корни деревьев…
     Когда я, спустя годы, приехал  домой на побывку, то первым делом направился к речке. Баскач всё так же зеленой полосой виднелся за полем, только на ней появились какие-то белые пятна. Оказалось, что на окраине леса в нескольких кирпичных зданиях открылись какие-то ремонтные мастерские. Овраг  с черёмушником был засыпан, и на нем была разбита автостоянка.
      Я ускорил шаг, чтобы скорее вырваться из леса на степное приволье,              к своему цветущему лугу. Но Трояна не было! Его, оказывается, распахали            в годы «хрущевской» целинной эпопеи ради угодливого  отчета районной власти куда-то наверх о подъеме своей местной целины. Под плуг пошел и наш вековечный пойменный луг. Троян был засажен картошкой.
     Переступая через побуревшие картофельные плети, я вышел  к речке. Она оголилась и сузилась – не стало зарослей ивняка, исчезли аир и кувшинки.  Я достал удочку: интересно, клюнет или нет? Дул сухой ветер и вдруг что-то с лету ударилось об удилище. Это был колорадский жук.
      И сердце моё оборвалось….

                СЫТНЫЙ ДЕНЬ.

Однажды я услышал забавную поговорку: «В осень и у кошки пиры»             и тут же вспомнил нашего чёрного кота с зелеными глазами и белым пятном между ушами. Бабушка называла его не иначе как Приблудный или Чумак. Кот действительно прибился к нам сам по себе, иногда пропадал днями, но потом прижился и никуда уже не уходил. Никто в доме, как я помню, его не баловал и ничем не кормил, разве что иногда жабрами окуньков и пескарей, остававшихся после чистки моего скромного улова. Питался же кот совершенно самостоятельно: ловил мышей, часами сидя неподвижно у их норок, не гнушался и воробьями, чьи перышки мы часто находили во дворе. Но эта еда не прибавляла Чумаку веса – он оставался худым ребристым котом с вечно голодным настороженным взглядом.
Но в его жизни был один счастливый день, когда Чумак, обомлев от еды, растянулся под столом неподвижной шкуркой, не обращая внимания              на мелькавшие туда-сюда ноги разных людей, своих и гостей, которые чуть ли не наступали ему на хвост…
Это случилось осенью в конце октября. На улице стало заметно подмораживать, земля затвердела, а лужицы по утрам покрывались тонким голубым ледком. К нам во двор завезли десяток-другой снопов обмолоченного жита, расставив их вдоль забора – на следующее утро собирались колоть и обсмаливать свинью, которую мы звали Хлюпой.
     Её, совсем ещё маленькой, с белыми шерстинками на розовой коже, принесла    в мешке с базара бабушка Марья ранней весной, когда у нас в саду под деревьями еще дотаивал снег. Ей в хлеву устроили из досок закуток, настелили свежей соломы. Она была веселым поросенком, приветливо хрюкала, когда ей в кормушку подливали овсяную кашку,  слегка подбеленную молоком, уткнувшись в которую она забавно хлюпала своим рыльцем.
     Нам, детям, Хлюпа радовалась больше, чем взрослым, потому что мы, заглядывая к ней, всегда приносили с собой желанные ей морковку, стручок гороха или  капустные листья. Мы переживали, когда Хлюпа захворала, стала плохо есть, и ей тогда ветеринар делал какие-то уколы. Выздоровев, она однажды вырвалась в огород и стала рыть грядки, за что ей досталось розгами от бабушки. А потом ей в наказание ещё вставили в губу проволочное кольцо.  Случались с ней и всякие другие истории. В общем,к ней мы все привыкли. И хотя мы знали, что Хлюпу ожидает осенью, расставаться с ней было жалко.
     Проспать этот рассвет было невозможно. Еще в темноте в доме стали ходить   
и скрипеть дверью, послышался хриплый кашель дяди Антона, нашего дальнего родственника, которого все в округе знали как лучшего кольщика свиней.
     Дядю Антона уважали, он вернулся с войны с медалью «За победу над Германией».  Никаких ценных трофеев он домой не привез: ни швейных иголок, ни часов, ни отрезов материи, а взял у немцев только две вещи: опасную бритву Золинген с рисунком якоря на лезвии и блескучий штык-нож с медным завитком на рукоятке и в кожаном чехле. Бритва дяде Антону вскоре стала ни к чему: вернувшись домой, он перестал бриться и отпустил бороду, а вот штык-нож оказался для него ценнее всего - им дядя Антон тычком прямо в сердце мгновенно укладывал любого борова или хрюшу, за что ему полагалось угощение и какая-то часть свинины.
В нашем дворе началась тяжелая возня, Хлюпу тащили из сарая, она, взвизгивая, упиралась. И вдруг раздался её пронзительно-громкий,  на весь белый свет крик, - и всё стихло. Нам, детям,  разрешили выйти из дома. Наша Хлюпа лежала на брюхе, растопырив ноги, а её со всех сторон обкладывали горящей соломой…
Я не досмотрел до конца,  как разделывали тушу свиньи. Я убежал              со двора после того, как дядя Антон при отсветах уже догорающей соломы зачерпнул прямо из разрезанной грудины животного кружку парившей свиной крови и стал её пить. Это было жуткое зрелище: капельки алой крови стекали на его черную бороду, женщины испуганно ахали,  отворачивались    и крестились в предутреннюю  полутьму…
     До самого обеда в доме творился сущий кавардак. Детей, чтобы                не путались под ногами,  отправили на печь, и мы, свесив оттуда головы, наблюдали, как одни промывали свиные кишки для кровяных колбасок                с кашей,  другие набивали свиной желудок кусочками языка, ушей и почек, готовя сычуг, а третьи солили сало. Всё шло в дело, всем хватало работы:               в печи горели дрова, на плите что-то жарилось. 
     Бабушке Марье помогали все свои: мама, невестки Павлина и Саня, взрослая внучка Леся и дядя Антон, который, правда, всё больше курил во дворе. Помощь со стороны не принималась  – ведь со всеми надо было делиться свежениной, а свинья была не такая уж и большая, а замёрзшие   лужицы во дворе напоминали  о скорой и такой долгой  зиме, которую надо было ещё пережить.
Но об этом не думали, все, работая, весело переговаривались, шутили, предвкушая щедрое  застолье. Нас накормили досыта: и шкварки, и суп                с мясом, и котлеты, – столько всего и сразу, за один присест,  мы не едали                и во сне. 
     Потом мы ушли на улицу, а Чумак со своим полным брюшком остался дома. Откинув хвост, он, возможно впервые в своей кошачьей жизни, умиротворенно  спал под столом и ни на что не обращал внимания.

*   * *