А вы видели, как цветёт пустыня?

Саше карие глаза от деда достались. И упрямство от него же, — бабушка так постоянно говорит. Хотя, бабуля по-доброму, ворчит-ворчит, а сама то пирожок сунет, то карамельку без фантика: "На, полакомься, мосластая. В кого жалкая такая? И в чём только душа держится"…
Тростинка Сашка, голенастая, с короткой стрижкой. Сама себе волосы отчекрыжила, надоело косу заплетать, теперь на мальчишку похожа. Мама собирает клетчатый маленький чемодан и вздыхает: "Ты хотя бы иногда платье надень. Всё в трениках бегаешь, чисто пацан. Эх, зря тебя пацанским именем назвали".

Папа назвал. Говорил, будет дочь Александрой. Как в кино. И пел: "Александра, Александра, этот город наш с тобою"… Только папка умер, запомнившись одной этой песней, а Александра быстро превратилась в Саньку, пацанку дворовую и оторву. От папы две "упряминки" — складка между белёсыми бровями и ямочка на побородке, появляющаяся, если губы поджать.

В пионерском лагере (от маминой работы путёвка) тётка какая-то завела в комнату с кроватями: "Вот твоя комната, третья, запоминай". А чего запоминать? Третий отряд, третий корпус, и комната под тем же номером. Как будто на тройки школьные намёк. А может, и впрямь?
Саша исподлобья огляделась. Пятеро девочек, все в платьицах.
— Как тебя зовут?
— Ты с нами будешь? Вон там кровать свободная, только она скрипит ужасно.
— Ты мальчик или девочка?
Вот дуры. Неужели думают, что к ним мальчишку могут поселить?
— Саша, — буркнула и плюхнулась на скрипучую кровать.
Девочки тут же зашушукали: "Мальчик, точно мальчик". Точно дуры. Саша отвернулась к окну.

В лагере сосны высоченные по всей территории. Каждый день дежурных заставляют шишки с пылью подметать. Лагерный двор по утрам весь полосатый от следов быстро лысеющих мётел. Ногомойка жестяная, как длинное корыто со множеством кранов. Флаг трепещет на струне. Пионеры держат руку в салюте, когда флаг поднимается. А Саша ещё не пионерка, в следующем году примут, но она тоже руку поднимает. Вожатая подходит и нажимает на локоть — убери. А Санька упирается.

Вообще, в лагере скучно. Мальчишки в футбол гоняют, её не берут. В кружке выжигания новая фанера закончилась, Сан Саныч даёт старую, уже выжженную с одной стороны, бракованную. Он красивый, Сан Саныч, все девчонки влюбились. Похож на артиста Караченцова, а разве можно в такого не влюбиться? И Саня не исключение, только не скажет никому. И про землянику за дальним забором — никому. За территорию нельзя, а она бегает. Быстро, как вор, собирает недозрелые ягоды, пихает в рот, задыхаясь от аромата. Есть всё время хочется. В столовой можно чёрный хлеб незаметно по карманам распихать, а потом нарвать щавеля и жевать "бутерброды". Только хлеба того на столах почти никогда не остаётся.

Под конец смены праздник был, конкурсы всякие, выступления. Вместо награды давали "алтын" — жёлтый картонный кружок, разрисованный под монету. На алтыны можно было купить угощение: три алтына за толстый ноздреватый блинчик со шлепком повидла сверху. Саша очень хотела выиграть хоть в чём-то, но конкурсы были для ребят постарше. А где-то и решительности не хватило. Сашка ненавидела свою застенчивость, маскируя её дворовыми грубоватыми манерами. Со стороны можно было подумать, что она скучая болтается между группок соревнующихся ребят, презрительно поглядывая на бегунов в мешке или стрелков из лука. И никто не знал, как отчаянно Саньке хотелось стать "своей", лёгкой, умелой, смеющейся. Сан Саныч поймал за плечи: "Давай, Сашунь, попробуй на ходулях!"
Вырвалась, убежала за старые сараи, где долго вытирала мокрое лицо тыльной стороной ладони, чтобы не осталось грязных следов.

Вечером девочки завели разговор о фигуре, у кого какая попа, грудь, талия. У Сашки ничего не было, ей эти глупости ни к чему. Зачем она сняла майку, когда Оксана, заводила, попросила: "Саша, покажи, что у тебя?" Зачем сняла? Зачем бросила майку на кровать? Зачем сама испуганным зверьком метнулась под пружинную сетку, когда вошёл Сан Саныч, мальчишеский вожатый? Тот не понял, что произошло, думал поймать кого-то из своих остолопов в девчачьей половине: пацанская фигурка, короткая стрижка, прячется, — значит нарушитель. Вожатый поднял матрас, увидел красную спину Саньки, сжавшейся в комок, смутился и быстрым шагом вышел от девочек. А Саня оделась и убежала. Хотела совсем сбежать от позора, но куда тут. Лес кругом. Так и дичилась до конца смены. На фотографии того года все смеются, кто-то моргнул нечаянно, кто-то отвернулся, а Саша смотрит прямо перед собой, держа острые колени обеими руками, а на лице "упрямки" — складочка и ямочка. "Как будто пытали её там", — скажет мама. Больше лагерей не будет. Будет бабуля с пирожками. Будет пыльная дорога под босыми ногами, сбитые в кровь ногти на больших пальцах, занозы и ссадины на загорелой коже, — всё то, что никогда не ценишь в детстве, а вспоминаешь только, когда за -дцать перевалит. С тоской вспоминаешь: хо-ро-шо было…

Тогда ещё дом на их улице строить стали. Один из первых десятиэтажных в городе. Старые двухэтажные бараки снесли, а с ними добрую половину Сашкиной компании. Переселили на новые окраины, в длинные пятиэтажки, облицованные мелкой бело-фиолетовой плиткой. А Сашкин дом не снесли, он под линией электропередач стоял. В воздухе всё время тихонечко, как невидимые пчёлы, гудело электричество. Местные прислушались, уже не замечали. А Саня слышала, по вечерам у открытого окна мечтала, будто это космос гудит. Несёт какое-то срочное послание человечеству. И она, Саша Полтухина, расшифрует сигнал. Неважно, как и почему. Важно, что она доживёт до двухтысячного года, а за ним чудеса начнутся. Летающие машины, автоматы с едой, денег не останется, скорее всего, а будет всё по-честному: каждый получит то, что ему необходимо. В космос слетать станет запросто. Примерно, как сейчас на море.

Пока десятиэтажку не построили, а только вырыли котлован и траншеи вокруг него. Саша по целым дням копалась в тех траншеях, проводила археологические раскопки. Мама уже рукой махнула. В коробке под кроватью копились ржавые вилки, черепки от глиняных горшков, красивые осколки фарфоровых тарелок, тёмные монеты, одна из которых по-настоящему старинная. И камни красивые. Саша ещё не решила, археологом она будет или геологом.

Но только мама поставила условие: юридический или экономический, никаких геологов она пять лет кормить не собирается.
Бабушки к тому времени уже не стало. А Саша вытянулась, оставшись почти такой же: тоненькой, очаровательно угловатой, с пушистым каре и косынкой на шее, повязанной на манер пионерского галстука. Если бы кто-то сказал Саньке, что она похожа на известную французскую актрису, только фыркнула бы в ответ. И на предложение стать юристом фыркнула. Осталось идти в экономисты. Саше всегда казалось, что эти самые экономисты — серые пыльные люди, сидящие крючком над амбарными книгами, и помечающие в них что-то обмусоленным карандашом. Поэтому училась она, как во сне. Будто знала, что однажды утром проснётся, а на горизонте — алые паруса. Обязательно что-то такое должно было произойти, нужно только дождаться.

Дождалась… Он был похож на актёра Юрия Богатырёва. Те же коровьи удивлённые глаза, немного отвисшая мягкая нижняя губа, сползающие с переносицы очки. Разве можно было не довериться человеку с таким лицом и добрыми отцовскими руками? Когда бежишь по коридору, выскочив из аудитории, с красным от обиды лицом, и вдруг сталкиваешься с ним, высоким, умным, внимательным. Разве можно было не рассказать ему за чашкой чая в кабинете про несправедливую и недалёкую математичку, невзлюбившую Сашу с первого курса? Разве можно было не замереть, закрыв глаза, когда та самая мягкая нижняя губа преподавателя коснулась шеи в самом чувствительном местечке, в какое обычно мужчины шепчут: "Девочка моя хорошая"… Роман с педагогом в то время уже никого не удивлял. Даже Сашину маму, которую дочка поставила перед фактом: переезжаю к Петру Валентиновичу, перевожусь на заочное, чтобы успеть найти работу до того, как беременность станет заметной.

И с работой не сложилось, и с беременностью тяжело оказалось. Саша не жаловалась. Но когда с экзамена её увезла скорая, молодой муж Пётр Валентинович настоял на академе. Саша лежала под капельницами, бледная и красивая какой-то неземной красотой, а он сидел на краешке больничной кровати и пальцами разглаживал на её лице "упрямки", особенно морщинку над переносицей.

Мальчик родился беленький и некрасивый. Месяц лежал в кювезе, за это время и молоко перегорело, и любовь к отцу этого тихо мяукающего младенца тоже… А была ли та любовь? Развод оформили спокойно, как похороны. Постояли с коляской под раскидистым клёном у Сашиного подъезда. Пётр Валентинович всё хотел что-то сказать, но начиная закашливался и махал рукой: нет, мол, пустое. Сашина мама смотрела на них сверху сквозь давно не мытое стекло, и злость на всех мужчин переполняла её изношенное сердце.

Этой злостью, одной на двоих женщин, мать и дочь, теперь стало наполнено всё пространство их маленькой квартиры, полученной вместо старого уютного домика. Со злостью выстиранные пелёнки колом вставали на первом морозе. Со злостью сваренная манка впихивалась в вялый рот младенца. От злости Саша шла на любую работу, драила, убирала, таскала, продавала, паковала, нарезала, но нигде не могла задержаться надолго: ребёнок болел так, что с ним клали в больницы, в которых ничего не находили, выписывали в "удовлетворительном состоянии", чтобы через пару месяцев снова положить, отправить в областную, дать льготное направление в санаторий и множество бесполезных советов. Злость велела Саше остричь волосы, и она ходила теперь, как тифозный мальчик, случайно выживший во враждебном к нему мире. Одевалась тоже по-мальчишески, косметикой не пользовалась. В мужском отделении инфекционки, куда она устроилась санитаркой, её нередко окликали: "Брат". Поэтому вздрогнула, услышав:
— Сестричка! Сашенька?
Оглянулась: на кровати сидит одутловатый, постаревший, уже совсем не Караченцов, но всё же узнаваемый Сан Саныч.
— Здравствуйте, Александр Александрович!
— Как ты здесь оказалась, Саша?
— Работаю. А вы? — неприлично спрашивать так, в лоб, но он первый начал.
— Да с печёнкой что-то, вот гепатит заподозрили, — поморщился Сан Саныч, — Ты зайди поговорить, как освободишься.

Вечером, перед уходом домой, заглянула, просто из вежливости. Бывший вожатый, шумно дыша, подцепил за локоть, увлёк в угол за пальму в коридоре. Подоконник, сотню раз облупившийся и заново выкрашенный блёкло белел под фонарём. На нём лежали вздутыми подушками венозные пальцы Сан Саныча, а между ними — равнодушная неухоженная Сашина ладошка. Опустив голову, она слушала.
— Помнишь, тогда, в лагере, вы все, девчонки, строили мне глазки. А я приглядывался к вам и гадал, кто же из вас вырастет в будущем. Больше всего любовался тобой. Несгибаемая тростиночка, умная, сильная, ты могла стать лидером среди девочек, но не хотела опускаться до их уровня. Помнишь, на кружке мы разговаривали о книгах? Ты называла любимых авторов, а все загудели: выпендривается, мол, Полтухина. И ты замолчала, только ямочка у тебя под губой ярче обозначилась, вот почти как сейчас. Ты всегда была особенной. Сашенька, девочка, не место тебе здесь, дорогая. Я не знаю, какие беды привели тебя на такую работу, но ты молодая, талантливая, вспомни свои детские мечты, найди в себе силы сделать шаг им навстречу. Если я чем-то могу помочь, вот, телефон записал, звони в любое время. Ты кем хотела стать? Археологом? Да ты романтик, Саша. Эх, был бы моложе, приударил бы за тобой. Ты меня прости, тогда в лагере нехорошо получилось, я долго вспоминал… Ай, ладно, сейчас подумаешь, что я маньяк какой-нибудь. Саша, пообещай мне. Нет, не кивай, пообещай, что сделаешь рывок в другую жизнь. Обещаешь? Точно? Смотри у меня. Полтухина, которую я знаю, всегда держит слово!

Последняя фраза своим советским пафосом смазала впечатление от услышанного, но поздно ночью, когда Саша привычно порылась внутри, ища стальной щит злости, плотно закрывающий её от всех "телячьих" мыслей, вдруг обнаружила в своей защите множество брешей. Только усталость не дала додумать ругательство, которое она адресовала невидимому Сан Санычу.

О, дивная озлобленность, улиточий домик, бархатные шоры, вдохновительница невероятных свершений! Отчего ты так слаба против добрых слов, против сочувствия и веры человека в человека? Оказывается, достаточно, чтобы в тебя поверил хоть один, но от всей души.
В следующую смену Сан Саныча в палате уже не было, выписали. Саша с досадой шлёпнула болотной тряпкой в липкий линолеум. Все мужики такие, права мама: только слова говорят… Неожиданно, высокий сухощавый мужчина на койке у окна окликнул её: "Саша!"

— Вы извините, что я вас так называю, не знаю отчества, да и возраст мне позволяет некоторую вольность. Дело в том, что я случайно услышал часть вашего с Александром разговора, а потом он мне сам сказал несколько слов о вас. Отечески переживая за вас, ничего такого, не подумайте. Вы в детстве мечтали об археологии, верно? Знаете, я собираю очередную экспедицию, в Узбекистан, практически уже собрал, всё на стадии оформления документов, да вот загремел в больницу, обострение давней хроники, пустяки. Так вот, не стану отнимать у вас много времени, поедете со мной, Саша? Есть место кашевара, но не в этом суть. Мне отчего-то захотелось дать вам возможность исполнить детскую мечту… Вы когда-нибудь видели, как цветёт пустыня?

Вы когда-нибудь видели, как цветёт пустыня? Вы когда-нибудь кушали улиток в Париже? Вы когда-нибудь танцевали на королевском балу? Вы когда-нибудь были на Луне? Вы когда-нибудь спали на облаках? Саша шагала размашисто и, хотелось бы думать, что зло, но то и дело срывалась на мелкий детский подскок. Алёшку мама досмотрит, вручить ей аванс, сразу замолчит. Сестре-хозяйке вылить ведро грязной воды в стол, пусть промокнут все конверты и шоколадки, которые она собирает с больных. А потом набрать номер Сергея Рэмовича (визитка в кармашке жгла бедро) и сказать: "Я согласна".

Мама не замолчала. И не молчала до ночи, сотрясая дом тирадами о непутной дочери, узбекских гастролях труппы погорелого театра, "осколке коммунизма" Рэмовиче (Революция-Энгельс-Маркс!), золотушном внуке, по которому детдом плачет, о гибели в страшных муках всех археологов мира… Саша с Алёшкой по очереди сосали чупа-чупс и собирали вещи. То есть, собирала Саша, а сын помогал их утрамбовывать, с разбегу прыгая в чемодан. "На какого хоть артиста похож твой Рэмович?" "Ни на какого! Он не мой, мам, и ни на кого не похож!" По всем приметам, мама успокаивалась, откричавшись. Когда вихри враждебные поутихли, Саша набрала номер Сан Саныча. Тот обрадовался несказанно.

— Да, Сашенька. Ты просто молодец! Как я рад! Мама? Как думаешь, я могу чем-то помочь? Ну, погулять там, поиграть с твоим малышом? У меня ведь нет никого, Саша. Дай адрес, пожалуйста, я сейчас подъеду, посмотрю, как обстановка. Нет, не болит. Да нормально всё. Ну, что ты как маленькая, — плакать? Не за что. Нет, я не добрый. Ай, отстань, скоро приеду.

Мир неожиданно оказался наполнен отзывчивыми людьми. Сан Саныч уболтал Санькину маму, а Алёша просто с колен у него не слезал, играя новеньким кубиком Рубика. Рэмович помог оформить все документы. Сестра-хозяйка на прощание оделила тремя шоколадками из ящика стола ("бери-бери, малому отдашь"), а новые знакомые из археологической экспедиции подарили не новый, но вполне крепкий рюкзак, спальный мешок и коврик.

В последний перед отъездом день Саша, гуляя во дворе с Алёшенькой (и день-то выдался солнечный, небывалый) встретила двух своих одноклассниц.
— Полтухина, тебя не узнать! Влюбилась что ли?
— Влюбилась. А вы видели, как цветёт пустыня?
— Ну, Полтухина, ты в своём репертуаре. Какая пустыня?
— Ай, неважно, — Саша взяла на руки Алёшку и закружила его, поднимая, как можно выше, — Там верблюды!
— Вейбьюди!
— И саксаулы!
— И сасаувы!
— И всё будет хорошо!
— Хаясо!

И никому в мире не было так хорошо, как Сашке, мальчику Алёше и Сан Санычу, глядящему на них из машины, только что заехавшей во двор.

А вы ловили шустрых черепашек, десятками спешащих куда-то на восток? А вы ели горячие лепешки в тени самаркандских минаретов? А вы заглядывали в бездонную печаль верблюжих глаз? А вы слышали легенду о Марьям-аждархо, женщине-драконе, вблизи крепости Тысячи Лучей? А вы спали в палатке под невероятно низким и белёсым от множества звёзд ночным небом? А вы видели, как цветёт пустыня?