СРТ Глава 52 Природный Дух и Вера

Систематизация основ Русской Жизни и Типа.

Глава 52

Природный Дух и Вера.

Различия между духом стяжателей и нестяжателей настолько кардинальны, что и разсматривать их можно только, как противоположности Бытия: - от нестяжателей в со-вести с Создателем, а стяжателей в духе материалистической погони за паразитической властью и «золотым тельцом». Они ощущаются Великоруским Типологическим духом, как расовая нестяжательная природная Эстетика Русского Имперского Бытия, и противоположная ему, инорасовая материалистичиская этика апостасийного бытия, завернутая в пустую бумажку универсальности религиозных представлений. Стяжательная мысль стремилась переосоздать Типологическую Великорускую Веру в универсальные религиозные экуменистические принципы изначально материалистического толка, и это ей временно удалось, что Мы с Вами наглядно наблюдаем в сегодняшней РПЦ МП, как и в остальном иудохристианском мире.

С обретением на Западе господства современной пуританской иудохристианской религиозной конструкции, возникла и социальная ипостась современного мира народов. И здесь, Наше с Вами время, это период активного разрушения, гибели прежней иудохристианской универсальной конструкции, как и ее паразитического господства. Она эта социальная конструкция закономерно отжила свое время и исчерпала свой паразитический потенциал эгалитарной демократии.

 Любая социальная конструкция имеет свой оптимальный и предельный объем и абсолютную величину, это наглядно показал в теории и на практике Великий Социальный Инженер XX века Генри Форд. Любая социальная конструкция, пребывая в меньшем состоянии, чем это диктует ее природный принцип, неминуемо стагнирует во всех видах, пока не гибнет или не вливается в свое природное расовое Целое. Это Божественный социальный имперский принцип, перешагнуть границы которого, не дано никому. А будучи более своей оптимальной величину, подобная конструкция или дробиться до оптимального состояния, либо неминуемо гибнет, не в силах соблюсти Божественную Гармонию своего внутреннего социума. И в этом плане любая социальная «универсальность», чего бы то не было, изначально гибельна для любой социальной системы в которой она доминирует, когда та выходит за ее природные рамки.

Если Мы с Вами вглядимся изследовательским взглядом в основы религиозной «универсальности» от «мировых религий», то увидим в них все ту же основу социальных универсальных теорий-миражей, как типичных материалистических «простых решений»: - «построения спасительных для мира народов универсальных мировых систем социализма-коммунизма», как и подобной современной универсальной для народов мира «единственно верной демократии». Это все те же однояйцевые теоретические универсальные близнецы примитивной, ущербно-дегенеративной материалистической мысли «демократической» черни в раже ее гибельной эгалитарности и поиска «всеобщей справедливости». Это все та же примитивная система «опрокинутой теологии», кою наглядно показывал Карл Шмитт. А сам Мир природных социальных идей от Создателя очень узок и это его главное достоинство.

Давайте посмотрим на оценку Церкви о стяжателях и нестяжателях, она исторически очень наглядна и показательна в этом плане. Еще в XI веке Правоверная Церковь голосом своего Митрополита Илариона поставила точку в оценке мiра Великоруским взглядом Народа и Благодатью однозначно назвала свои русские живые природные традиции Духа Русского Мiра, а любые социальные Законы, привнесенные извне, были ересью для русского общества. Но вот начало века XX-го и типичное официальное мнение Церкви.

Протоирей, историк церкви Георгий Флоровский писал, «правда» для Иосифа Волоцкого – это, прежде всего, правда социального служения, а его идеал - это своего рода (социально материалистические В.М.) «хождения в народ». С точки зрения Иосифа, все члены общества должны выполнять определенное служение. Не составляет исключения даже сам царь. И его Иосиф включает в ту же систему Божия тягла, - и царь подзаконен, и только в пределах закона Божия и заповедей обладает он своей властью. В этой системе и монашеская жизнь - это некое социальное тягло, особого рода религиозно-земская служба. Монастырские села, он защищает, можно сказать, из филантропических и социальных побуждений (здесь так и хочется сказать словами героя известного произведения «смотри, как ловко чешет скотина» В.М.): он принимает их от имущих и богатых, чтобы  (по «демократически» своевольно В.М.) раздавать и подавать нищим и бедным.

То есть, здесь Флоровский фактически устами нововерной никонианской Церкви провозглашает зависимость всего Русского Мiра и самого Государя Императора от расово чуждых Русскому Мiру «универсальных» законов ветхозаветной инорасовой догматики (ныне их величают по Конституции РФ «приоритетом международных законов»; ничто не ново под луной В.М.), облекая ее в социальную Форму «пределов закона Божия и заповедей», как все той же ветхозаветной апологетики и догматики. То есть здесь налицо отказ, уже псевдорусской Церкви, от природных Великоруских принципов Русского Мiра. Здесь дается карт-бланш полному подчинению связки Церковь-Государственная Власть инорасовому Закону догматики Ветхого Завета, который изначально однозначно трактовался русскими людьми и обществом, как чуждая великорускому Духу история евреев, никакого отношения не имеющая к Нашему с Вами Русскому Мiру.   

В отличие от Устава Иосифа Волоцкого, в «Предании» Нила Сорского, формулируются только самые общие правила монашеской жизни, и упор делается на Дух исповедания Веры. Устав Нила Сорского предполагал четыре главных (и допустимых) источника материального обеспечения особножительных монастырей и скитов. Главным из них было «рукоделие» насельников, т. е. собственный труд монахов и трудников, а далее назывались «милостыня» (включающая в себя как пожертвования частных лиц, так и возможность государственной дотации), участие в товарообмене и использование наемного труда, но только в случае, если этот труд оказывается справедливо оплаченным. Монашеское общежитие (как ту же эгалитарную «демократию» для всех, кроме Настоятеля и его присных «богатых насельников В.М.) Нил явно считал менее совершенной формой монашеской жизни по сравнению с  киновийным особножительством в непрерывном духовном и материальном делании, преимущественно в скитской форме, позволяющую и способствующую углублению в дух личной Веры.

Из этих представлений вытекало и особое отношение, именно, к великоруской благотворительности. Нил утверждал, что иноку «не подлежит творити милостыня» в данном случае подразумевается предоставление взаймы с «лихвой» и вообще использование богатства в личных и общемонастырских целях внутренней жизни монастыря, «нестяжание бо вышши есть таковых подаяний». При монастыре нет и не может быть крестьянских сел и сами монашествующие в монастыре в явном меньшинстве по сравнению с монастырскими трудниками, и монастырь для последних не просто приют, а путь обретения личного духовного здоровья. Скромность и умеренность провозглашается как основа хозяйственного и бытового монастырского уклада.

Второе известное произведение Нила Сорского – «11 глав» - повествует о внутренней жизни монахов. Здесь особенно много говорится о необходимости нравственного самосовершенствования иноков, о борьбе со «страстными помыслами». Пути борьбы со страстями лежат, с точки зрения Нила Сорского, в пути личной молитвенной со-вести с Богом. Там, где Иосиф Волоцкий писал о необходимости соблюдения тщательно разработанной внутримонастырской дисциплины, строгого соблюдения обрядов, Нил Сорский говорил о том, что центр жизни для инока заключается в его внутреннем духовном мире и в необходимости непрестанного личного самоусовершенствования, как и непременной непрестанной трансляции своего духа на окружающий социальный мiръ.

По мысли Флоровского нестяжатели ничего не имеют в мiру, и потому легко уходят из мiра. Их правда - в этом уходе, в созерцании и умном делании. Но у этого ухода есть и оборотная сторона. Это было и забвением о мире не только в его суете, но и в его нужде и болезнях, не только отречением, но и отрицанием. Именно в этом протоиерей Георгий Флоровский усматривал историческую недейственность заволжского движения: в миру остаются действовать иосифляне (!!!, главная ложь В.М.), заволжцы же возвращаются в мир не для того, чтобы в нем строить, но чтобы спорить, чтобы бороться с обмирщением церковной жизни. Именно в этом смысл по мнению РПЦ МП памятного спора о церковных имениях с иосифлянами.

И те и другие в качестве примера обращались к опыту Сергия Радонежского, своей деятельностью осуществившего впоследствии уже недостижимый идеал. Два пути, диаметрально разошедшиеся через столетие после кончины Преподобного Сергия, в конце концов, соединились (лишь внешне лживо ренегатски и лишь со стороны РПЦ МП В.М.) после мучительных кровавых драм: и Иосиф Волоцкий, и Нил Сорский были причислены русской православной Церковью к лику святых. Первый - в конце XVI века, второй - в начале ХХ-го.

Спор русских нестяжателей Великоруской Веры с ветхозаветными  стяжателями материалистического толка не ограничивался Собором 1503 года, а велся многими десятилетиями, веками и конец ему временно положил Иван Грозный, но исторгнутое из ареала русского духа стяжательство вернулось в полной мере после Смутного Времени.

 Один из деятелей, примыкавшим к нестяжателям времен Грозного Царя, был греческий священник Максим Грек. Максим неоднократно приводил примеры из быта латинского монашеского пастырства, рассказывал, как католические монашеские ордена существуют на доброхотную милостыню от мирян, которая поддерживается существующим среди мирян огромным уважением к монашескому деланию. Западные монахи, как говорил Максим, «исполнены всякия философии и разума богодухновенных писаний», в изучение которых они погружены денно и нощно. Они постоянно заняты христианским наставлением и обучением мирян. Все это вызывает к ним глубокое уважение и почтение со стороны народа.

Примером, упоминаемым Максимом Греком, являются быт и устройство афонских монастырей. Максим отмечает отсутствие сел и ростовщичества в афонских монастырях, монахи которых живут «одными своими рукоделии и непрестанными труды и в поте лица своего добывают себе вся потребна житейская».

В русском обществе касались вопроса об уходе русской Церкви из-под власти Константинополя и фактическом начале русской автокефалии. Из сочинений Максима видно, что москвичи сближали свою независимость от Папы Римского с такой же независимостью и от «Цареградского патриарха, аки во области безбожных турок поганаго царя». А Максим все же где то рассуждал инорасово, по западному духу формально: - «нет никаких оснований для русских не возносить имени патриарха вселенского и не получать его именем поставления митрополитов в Москве» (здесь корень всех сегодняшних проблем автокефалии Украинской Церкви, о чем поговорим в следующей главе В.М.).

Вот здесь у Максима Грека в его нравственных «уклонениях» этого вроде бы верного соратника нестяжателей великоруского духа, но представителя инорасового, хотя и имперского духа, как в капле воды видны все течения того времени и нестроения религиозно-государственной мысли Руси, и той исторической обстановки. Поэтому у Максима эти нестроения и перемежаются, как однозначные оценки быта и предназначения монашеской жизни: - то «они постоянно заняты христианским наставлением и обучением мирян. Все это вызывает к ним глубокое уважение и почтение со стороны народа», то, как равнозначное, отмечается «отсутствие сел и ростовщичества в афонских монастырях, монахи которых живут «одными своими рукоделии и непрестанными труды и в поте лица своего добывают себе вся потребна житейская». Ни тот, ни иной путь не может быть примером для Русского Мiра!

Здесь видна глубинная пропасть типа мышления Максима, как западного человека, и природной типологии великоруского духа. Русскому духу всегда абсолютно чужда внутренняя самозамкнутость Церкви и Мiра (он всегда в своей имперской жизни достаточно самозамкнут внешне; это обязательный залог его жизнестойкости В.М.). И там и там русский тип всегда природно остается деятельным. Трудничество и монастырское послушничество нестяжателей открыто мiру своего народа. Оно не могло быть своеобразной «дурмашиной», крутящейся самой на себя для выживания, или же ждущей подаяния от своего народа за свою бездеятельную праведность. Великоруский Дух, в именно этом, в подобной живой связи со своим народом, в истовом служении ему. И только в этом, видел свою религиозную свободу и обязательную Высокую Эстетику Гармонии, как неразрывной связи со своим русским народом, в монастырской деятельности пропитанной великорусской имперской типологией. Внешнее все стороннее мировоззренческое воспитание монастырями, как центрами Культуры, всегда сочеталось с мирским образованием, как гармоничным вхождением человека в окружающий мiръ. А достаточное образование было для такой  личности возможностью самосовершенствования в ауре своего природного великоруского духа, где все «иное» разсматривалось через призму природных мировоззренческих установок. 

Все это было утеряно вместе со стяжательством и как горько видеть, как русский человек осознает это лишь поставленный сегодня на грань Жизни, как это кричал Нам с Вами, уходя в Небытие, на поле боя за Русский Мiръ, в Новороссии Комбриг Алексей Мозговой: -

«Братья! Я вижу, как враги, разделив наш народ, готовят ему большую войну.  Мой (имперский В.М.) народ - единый. Как человек, если у него нет руки или ноги считается калекой, так и разделенный народ.

Нам русским, украинцам, белорусам завещано быть вместе. И то, что мы сегодня безумствуем и ненавидим один другого, главное обвинение против нас - мы нарушили этот завет.

Что же нам не хватало, братья? Земли? Вон ее сколько у нас, земли-то. Свободы? Так что, убивая друг друга мы стали свободнее? Или может быть, мы захотели хорошей жизни? Бочки варенья и корзины печенья? Так неужели это стало дороже родного брата?

Так вот, я думаю, нам просто не хватает любви к своему брату. (Нас с Вами лукаво подменой своих святых природных смыслов сбили с русского имперского пути и В.М.) Мы забыли, что такое святость родства. И потому к нам приходят чужие, и становятся в нашем доме первыми. Вот теперь эти чужие, которым мы поверили больше, чем своим, понукают нами и под их лукавые речи о величии русского и украинского народа мы убиваем друг друга.

Я пишу это письмо с болью о моем народе. Я, православный казак, вынужден был встать на защиту своей земли против своих же братьев по вере. Разве возможно было придумать подлее? Сегодня хорошо видно, что уже не ополчение схлестнулось с украинской армией, а разделенный православный народ поднялся друг против друга».

И здесь ничего не добавить, ни убавить.