Ленинградский мальчик Вовочка

Жизнь на пару

Ежевечерние песенно-литературные влечения сближают нас с отцом. Днями его нет дома, а если и есть – то старается не вмешиваться в мои дела даже тогда, когда я с плачем требую защиты моих, почему-либо нарушенных кем-либо в коридоре прав. Драться мне не разрешают, отец всякий раз говорит: «А ты отойди от него, и все!» Отходить не хочется, а сил защитить свои права не хватает. Как выкручиваться в такие моменты?
 
Иногда, а это очень нечасто, отец берет меня в кровать к себе за ширму. Это – дни «бескормицы», когда денег нет, и мой «магазин», собранный из отдельных конфет и их огрызков, хранящийся в коробочке на кафельной полочке печи, исчезает, всё съедает отец- сладкоежка. В один из таких дней пришёл дед и забрал у меня, подаренные им же золотые часы. В другой раз, пропали серебряные рубли и полтинники из моей копилки. А в третий, отец, лежа рядом со мной, начал как-то странно ребром ладони постукивать себя по бедру и, удовлетворяя мое любопытство, объяснять, что он думает, сколько же мяса получилось бы из его ноги…

Бывают и другие моменты очень личных семейных взаимоотношений. Отец грассирует. Не навязчиво нарочито, просто от природы он произносит звук «в» вместо «л». Получается «вошка» вместо «ложка», «выжи» – вместо «лыжи». Придуманные мной упражнения в произношении приводят нас с отцом в восторг. Моя борьба за чистоту речи приводит к одному очень интересному открытию. Отцу надоедают мои приставания, он замолкает, я настойчиво тормошу его и, зная, что у нас в коридоре щекотка является самым действенным средством вывести человека из себя, я щекочу его. Все  –  напрасно – отец  –  железный человек, он её не боится! Случайно, наверно от скуки, я стал изучать свой пуп. Я тогда еще не знал, что изучение пупа является особым ритуалом людоедов какого-то племени на берегах реки Конго, так ярко описанным Ильей Эренбургом в рассказе «Трубка миллионера». Так вот, изучая свой пуп, я почему-то обратил внимание на то, что у отца он не виден, а вместо него — одна дырочка, утопаюшая в животе. Стремление к познанию неведомого, заставило меня сунуть палец,… и отца стало не узнать. Исчезла его флегма, сонливость и высокомерное выражение «щекочи, щекочи, ничего не получится». Отец хохотал! Оказывается все «щекоткины» нервы у отца сосредоточились у пупа.

...Время от времени у отца появлялись «идеи». Одной из них была утренняя зарядка и обтирание. Все было бы нормальным, если бы не торжественно-театральное приготовление всех атрибутов этого «священнодействия». Возможно, ритуал совершался для того, чтобы отдалить момент начала зарядки. На пол расстилалась вчерашняя газета, доставались откуда-то старые, оставшиеся с лета, тапки, приносилась глубокая тарелка с холодной водой, и полотенчики – суровое и махровое опускались в тарелку. Зарядка начиналась с бега на месте. Отбегав на месте какое-то время, отец завершал его пробежкой вокруг стола. Отцу особенно нравились упражнения для рук, а  мне нравилась «рубка дров». Затем, отец ложился на пол и пытался встать без помощи ног, это он называл отжимом. Наконец, наступал так долго оттягиваемый отцом момент обтирания. Отец будто старался наказать себя и натирался с полной отдачей сил. Кожа у него краснела, дыхание – размеренное, театральное, снова становилось нормальным дыханием запыхавшегося человека. Со временем к этому прибавились и упражнения, к которым привлекался и я. Чтобы я не смеялся над упражнением «бокс» (у отца получались не удары, а отпихивания, и мне казалось, что отец никогда в жизни не дрался на кулачках), он однажды решил меня поднять на плечи. Может быть, мои рассказы о цирковых номерах или вошедшие в моду в ту пору «пирамиды» привели отца к мысли сделать семейную пирамиду, а так как в семье нас было только двое, то верхнее место было предоставлено мне. Вначале согнувшись, придерживаясь за отцовы руки, а потом и выпрямившись, я довольно уверенно стоял на его плечах. Через некоторое время я стоял уже свободно, даже когда отец ходил по комнате.

Здесь мы жили

Наша Большая Конюшенная отличалась от многих городских улиц тем, что по ней ходил автобус  –  какой-то двузначной линии и не чаще, чем раз в час-полтора. Изредка проходил грузовой автомобиль АМО,  шедевр советского автомобилестроения, и, если кто-либо из нас слышал специфический звук его сигнала «Аа-ы-а», то мог целый день быть в числе счастливчиков и пользоваться соответствующим уважением. На счастливчика, не скажу, чтобы показывали пальцем, но подходили и, спрашивая, уточняли, как долго звучал звук –ы–. Раз или два по улице проходил автомобиль-лесовоз, высотой до второго этажа. Груз он брал не в кузов, как положено, а под себя, как будто залез на штабель досок и со страху пытается из-под него выбраться, и поэтому движется. Иногда зимой из нашего двора выезжали аэросани, гудя мотором. Тогда, чтобы разгонять редких извозчиков, на выезде специально выставлялись махальщики. Аэросани уходили куда-то на Мойку и, наверное, на невский лед. Об аэросанях взрослые знали, но никогда их не видели. Слушая наши рассказы, они наверняка нашему счастью не верили.
На нашей улице никогда не было более десятка человек одновременно, и то только в час пик. Она могла быть пустынной минут 10-15 подряд, и никого это не удивляло.

Как-то раз меня «ограбили» на Большой Конюшенной. А дело было так: получил я разрешение посидеть на крыльце дома, а оно кроме ступенек имело, как и положено, два небольших пандуса. Вот на одном из них я и сидел, вертя в руках пистонный пистолетик со сломанным курком. Было скучно, и, как выяснилось, не только мне,  потому что моя личность заинтересовала другую личность, тащившую портфель, но не к школе, которая была через два дома от нас, а от нее. Наверно эту личность из «нулевки» удалили с уроков. Персонаж  подошел ко мне, вздохнул, посмотрел на меня, на пистолетик и промолвил:
– Покажи.
Я снял пистолетик с пальца.
– Ну, на. Только он сломан.
– Ничего, починим, заметил незнакомец. Повертел немного игрушку, снова вздохнул, видно ему не стало веселее от этого, потом, отскочив от меня, стал дразниться, издали показывая мне же мой пистолет. Я сразу не понял, что его у меня отбирают. А узурпатор, отойдя шагов на пять, глянул на добычу и так же отрешенно поплелся дальше. Как видно, приобретение обрадовало его не надолго, погони ведь не было. А мне было нельзя сходить с крыльца, только на этих условиях я мог быть на улице. Слово я свое держу крепко.

В соседнем от нас доме, если идти к Невскому  –  булочная, маленькая, в одно окно и без пекарни. Морозный воздух доносит аромат хлеба. Первое, что попадается на глаза при входе,  –  касса. За загородкой сидит дама, принимает деньги, нажимает какие-то кнопки, поворачивает странную ручку, после чего никелированный, с форменной монограммой, кассовый аппарат выдает чек. С чеком нужно подойти к продавцу: он режет, взвешивает и выдает хлеб и булки, и именно он вырезает из продовольственных карточек кусочки, складывая их в стопку. Пока была жива мать, мне иногда покупали там песочное пирожное или ромовую бабу. Они были такими огромными, как «золотой рубль».
Дальше, в бывшем представительстве конторы Путилова, была школа, где проходила науки личность из «нулевки». Рядышком – парикмахерская, меня в ней стригли, усадив на дощечку, положенную на подлокотники кресла, а седенький  парикмахер называл меня «хорошим мальчиком».
Еще дальше замечательное здание Торгсина, называемое по старинке Универсалем. В правом дальнем отделе с окнами в переулок  –  мясной отдел. В пустом зале висит всего одна мясная туша, стоит колода для рубки мяса, и изредка появляется мясник. Мать купила однажды там большой кусок говядины (грамм пятьсот), из него вырезала кусочки жира и жарила на них картошку, было очень вкусно.
Почти у самого Невского – партийный клуб. В год моего рождения, в 1927 году здесь, как мне рассказывали, троцкистами был произведен взрыв. На другой стороне улицы интересных мест меньше: какая-то церковь, постоянно закрытая, дом номер 14 – мой садик, и аптека имени Желябова на самом углу Невского.

Проказы

Оказалось в доме все изучено, все осмотрено, все известно, кроме отцовского письменного стола. Ломать игрушки мне не запрещается, и они поэтому все покорежены, только продолжается война между мной и моим самым любимым красным грузовиком – у него никак не отламывается кузов. Значит и заглянуть в письменный стол запрета нет. Хотя весь склад жизни нашей семьи показывает, что этого делать не стоит, нашкодить все же хочется.
 
Шкодить, не в смысле навредить кому-либо, а в смысле сунуть нос туда, куда вроде бы заглядывать нельзя. Приказав себе только смотреть и не трогать ничего, я выдвигаю ящики стола. Замки в ящиках есть, но они давно сломаны. Выдвигаю. Сколько там неведомых сокровищ! Но эти сокровища чужие. Чужими вещами — и известными, и совсем непонятными, по законам двора, можно только любоваться, это даже вроде бы поощряется, но трогать их нельзя, нельзя брать, нельзя завидовать, что таких у тебя нет – засмеют и задразнят, если узнают. В верхнем ящике – в основном знакомые вещи – бумаги. Вот, в кожаном переплете, зачетная книжка, студенческое удостоверение отца. Отец на фото в военной форме с пышными волосами. Фотография выглядывает в круглое отверстие клапана обложки, поэтому кажется незнакомой. Вот тут красная книжечка, открывается как блокнот. Я знаю – это паспорт моей матери, но, прочитав, решаю, что это паспорт кого-то другого. Мою мать звали Надежда, а тут, Анастасия Ивановна. Нет, это не мамкин паспорт. Но тут же в бумажке мамкины волосы, я сам видел, как отец отстригал их когда она была ещё жива. На них можно только посмотреть и положить на место.

В другом ящике – знакомые и незнакомые по применению вещи. Вот готовальня. На черном бархате поблескивают замечательные вещицы: рейсфедеры, циркули… Мне особенно нравится измеритель с колесиком и винтиками посередине. Вот тут целая кипа забавных вещичек. Все они непонятно зачем изогнуты. Некоторые, правда, похожи на коньки снегурочки, но почему-то они деревянные и как привязать их к ноге, непонятно. Спросить у отца нельзя, узнает, что я сюда лазил. Кладу на место. Целая стайка черных и цветных, больших и маленьких бутылочек – это тушь. Тушь трогать можно, открывать нельзя. А зачем открывать? Она и так хорошо пахнет. А вот в этой бутылочке с фарфоровой пробкой, барашком на пробке, сидит гусиное перо. Пером черпают тушь и заливают в рейсфедер. Это я видел, это знакомо.

В нижнем ящике – самое замечательное. Его можно увидеть, если выдвинуть  ящик почти до конца, там  наган. Наганом я любуюсь подолгу. Здесь и уважение к отцу, и к гражданской войне, и еще что-то, что наверно свойственно мужчинам и мальчишкам в особенности. До нагана можно дотронуться только пальцем. Несколько горстей патронов. Их можно даже сосчитать, но так же рассыпать, как было. А вот здесь, впереди ящика, какие-то трубочки, одни – знакомые, в них наливают тушь и пишут буквы, это я видел, а вот эти трубочки непонятны, в них что-то вроде вазелина или цинковой мази. Цинковую мазь я не люблю, ею мазали мне ноги и чирьи прошлой осенью. Для чего эти палочки не ясно, и у отца не спросишь, почему в них воткнуты цепочки?

Детский сад

Большая Конюшенная, 14 – мой садик, в бельэтаже, из входных дверей прямо, шесть-семь ступенек – и площадка с единственной застекленной дверью налево. Войдешь – сразу же раздевалка со шкафчиками. Мой шкафчик – три вишенки, такой же шкафчик с вишенками в игровом зале, тоже мой. Если пройти дальше, попадешь в большой зал для всевозможных торжеств и репетиций. В дальнем левом углу коридор, от него двери в разные стороны – там уборные, а за ними – кухня. Кухня отделена от уборных выходом во двор.

Основное наше место – игровой зал. Тут играем, тут и едим, здесь же, расставив кровати, спим, когда приходит мертвый час. Справа от входа – шкафами, будто стенкой, отгорожено место для хранения кроваток, когда мы не спим. От настоящей стены до шкафа – щель сантиметров в 15, взрослому не протиснуться, а малышу – с трудом, но можно пролезть. В шкафах – игрушки, их время от времени то прячут, то выдают.
Играем в основном на полу. Кубики, лошадки, машины… Кто и когда мне объяснил, что их нельзя ломать, не помню, но игрушек в садике я не ломаю. Люблю из кубиков делать каланчу высокую-превысокую, такую, чтобы вот-вот упала. Для этого нужно много одинаковых кубиков, а их можно достать только у соседа, который почему-то тоже начинает строить каланчу. Стащить кубик зазорным не считается, не зевай, а вот разрушить каланчу, если только она не упадет сама, – преступление. Особой иерархической лестницы у нас нет, старшие обычно не сторонятся и даже уважают нас, малышей.
 
Особым и важным местом общения является уборная. Там ведутся очень важные разговоры и совещания, обсуждаются всевозможные дела. В уборной – два унитаза, места наиболее почетные, и с десяток горшков, для людишек попроще. Однажды я пытался занять место поважней, но был изгнан с него старшим мальчишкой. У нас была полная гласность и демократия, и я естественно возмутился, но меня сразу привели в порядок, заявив, что унитаз заколдован. Это обезоружило меня и озадачило. Мне даже показали мальчишку, который заколдовал унитаз. К нему я и направился со своей просьбой заколдовать мне второй унитаз. Он постоял, подумал и сказал:
– Не могу, он тоже уже заколдован, и у меня не хватает власти перезаколдовать. Но я в силах заколдовать для тебя любой горшок, для этого нужна палка.
Палку я достал только к концу дня, когда колдуна уже не было, видно его увели домой. Чтобы дело не застопорилось назавтра, я решил палку унести домой, но несчастья продолжали меня преследовать. Палка, которую я спрятал в рукаве пальто, как-то неудобно вытянула руку, а этим не преминул заинтересоваться отец.
– Что это у тебя? Стыдно таскать палки, – сказал он, изымая мою надежду на персональное место. Нет палки – нет колдовства. С тех пор я стал ко всем колдунам относиться с недоверием. Переколдовать они не умеют – нет сил, а заколдовать просто так, тоже не могут, нужна палочка. Ну их, решил я, и с тех пор не верю в нечистую силу.

Ещё была у нас в саду одна странная девочка. С такой девчонкой в нашем дворе никто бы и не играл, уж очень она была чистенькая, нарядная и слишком похожая на куклу. Она капризничала и требовала особого внимания. Им она действительно пользовалась у старших мальчишек, её одногодок, а они уже удерживали весь коллектив в достойном подчинении. Иногда девчонка начинала как-то по-особому капризничать. Мальчишки, о чем-то пошептавшись с ней, тащили один стульчик за шкаф, выгоняли, если был там кто-нибудь из малышей, устанавливали дежурных у дверей и у прохода за шкафы, потом туда шла девчонка. Что они там делали – оставалось тайной, мои попытки пройти туда, пресекались дежурным в проходе. Ничего нет тайного, что бы ни стало явным. Однажды, заметив подготовку к тайне по начавшимся капризам девчонки и поднявшейся суете за шкафом, я протиснулся по стенке в щель и смог наблюдать вполглаза. За моей спиной стоял дежурный у дверей и смотрел, не появится ли воспитательница, а из-за шкафов изгнали малышню. Появилась девчонка, важно, по-королевски, рукой показала, куда поставить стульчик и, откинув отглаженную юбочку, чтобы не помять, так же рукой приказала мальчишкам отойти. Мальчишки отошли, выстроились в очередь и начали доставать «пипирки». Девчонка подзывала время от времени очередного мальчишку, сосала «пипирку» и важно отсылала от себя. Освободившиеся, бежали подменять дежурных, и те вставали в очередь. Очередь двигалась неравномерно, девчонка продолжала капризничать…. Меня удивило и разочаровало увиденное, надо же такая большая девчонка, а еще сосет соску, все мои знакомые уже давно забыли о существовании соски. Больше я не интересовался этими капризами.

Обед начинается с уборки игрушек и расстановки столов и стульев, потом нужно занять удобное место. Почему-то на мое место всегда претендует несколько человек. Как бы там ни было, но все усаживаются и получают от дежурного ложки, затем, закинув голову и открыв рты, ждут, когда подойдет воспитательница и вольет в рот ложку рыбьего жира. После этого надо быстро сориентироваться и захватить в тарелке маленький кубик черного хлеба. Особую ценность представляют корочки, обладателей их можно определить по счастливому выражению лица. Выдача хлебного мякиша считается большим наказанием, им воспитательницы пользуются постоянно. Самое противное первое блюдо – уха из икры судака с картошкой. Мелкая жесткая белая икра, как песок, и по виду похожа на лошадиный помет, а картошка почему-то в этой ухе всегда мороженая. Но это уже частности. На второе и на третье – манка и клюквенный кисель, я их вообще не люблю.

После обеда – мертвый час. Чтобы лечь спать, мы сами убираем столы, стульчики ставим вдоль стен и вытаскиваем из-за шкафов кровати раскладушки. Ножки кроватей представляют собой букву Х, складывающуюся ножницами, поверху на круглых перекладинах закреплена парусина – на нее-то мы и ложимся. Чтобы ножки не разъезжались, впереди и сзади кровати на перекладины Х одеваются две доски с дырками. Спать не любит никто, хотя многие и засыпают, в том числе и я. Особым шиком считается лежать и раскачивать кровать незаметно для взрослых. Лежишь и скрипишь, вполглаза следишь за воспитательницей. Только она повернется к тебе – скрипит другой. Интересно. Иногда поперечная доска отваливается и с грохотом падает, тогда все сразу крепко засыпают, и сонные, и шумящие.
Иногда нам выдают карандаши и по листочку бумаги. Это рисование. Я всегда рисую буржуев, на них я набил руку. Другой раз рисовал Мавзолей, Аврору, самолеты… Достоверность рисунка доказывается мощностью оружия и грандиозностью сооружения. Мавзолей многоярусный и многоступенчатый, и в идеале походит на пирамиду Хеопса. Самолеты – трипланы и многопланы с числом крыльев больше пяти, а не простые  бипланы, монопланы же в счет вообще не идут, они слишком примитивны даже для «всамоделишних» конструкторов. Удивленная воспитательница спрашивает, что это такое, указывая на сороконожку в воздухе, и получает ответ – это аэроплан.

Гуляем мы по погоде. Выстраивают нас в первом зале. Проверяют и перепроверяют  поголовье и качество одежки, выстраивают парами, и через задний ход у кухни, выводят сначала на узкий, чуть ли не петровской архитектуры, двор. Потом, между желтых сплошных одноэтажных строений неизвестного назначения, мы проходим во двор церковный. Какая это церковь? то ли армянская, то ли какого-то латинского толка, чуть ли не святой Екатерины, а что это, значит, не знаю. Вот в этом дворе, отделенном от Невского ажурной решеткой забора, мы и гуляем.
Всяк гуляет по своему. Важно заняться чем-нибудь. Тем и занимаемся. Один раз высадили деревья – тоненькие прутики, другой раз делали цветной ковер на снегу – использовали различного вида штампики: треугольники, ромбики и квадратики из фанеры, укрепляя их на палки, вроде лыжных. Обмакнешь такой штампик в банку с краской и опустишь на снег ненадолго, чтобы не примерз, – и на снегу красный или зеленый ромбик. Но снегу было маловато, и ковер не получился.
Однажды, не помню точно, весной или осенью, мне повезло – я нашел два резиновых мешочка и присел, чтобы набрать в один и них воды, капавшей из дождевой трубы церкви. Капало медленно, вокруг меня собрались любопытные и завистники. Из мешочка появилась колбаска, вроде длинного воздушного шарика, праздничной мечты любого ребятенка, только поменьше. Я терпеливо продолжал надеяться, что наберу воды побольше, и у меня будет настоящий шарик, но подбежала воспитательница и завизжала: «Брось эту гадость!»  Я не мог понять, почему такая хорошая вещь может оказаться гадостью, и никогда еще не слышал женского визга. Любопытные и завистники остолбенели, думая, что вот-вот мне будет взбучка. Но воспитательница беспомощно махала руками и ничего не делала, потом, как-то гадливо схватила меня двумя пальцами за воротник и потащила в садик мыть руки. В садике женщины как-то странно смотрели на меня и потихоньку фыркали, но уже не визжали. Оказывается, воспитательницы тоже не всегда всесильны и не все могут.
Возвращаясь с прогулки двориком, мы были однажды приятно удивлены охотничьими трофеями нашего дворника. Несколько больших клеток-крысоловок были вынесены во двор и стояли рядком, а сам дворник зачем-то разводил костер, что тоже было интересно – костры не каждый день горят на улице. Затем дворник стал махать клеткой над огнем. Крысы забегали и противно запищали. Нам объяснили, что дворник делает из крыс волков.… Как это у него получилось, не знаю, нас поспешили увести.

Проводилась у нас и музыкальная работа. В то время нельзя сказать, чтобы были модными, но из-за всеобщего недостатка инструментов, нот и людей, которые умели бы пользоваться ими, произрастали различного вида шумовые оркестры. Инструменты были разные, начиная от ложек, бересты, дощечек, пальцев рук и до щек. В таком вот шумовом оркестре пришлось играть и мне, на угольнике. Играл с большим старанием, хотя душа стремилась к «соловейку» – баночке с трубочкой и свисточком, в котором была вода. Вот это была музыка и песня одновременно! Но «соловейка» был один, а участников было до полусотни, тут и «колдовство» бы не помогло. Оркестром руководил учитель. Что мы исполняли, не помню.

Заключительный концерт мы давали в доме культуры на улице Малой Конюшенной. В то время прошел Первый Всемирный слет пионеров, об этом везде писали. По чьей-то идее мы должны были изображать интернациональный оркестр «дружбы народов». С немцами, французами было все ясно, но как же обойтись с африканцами, индейцами или китайцами ? Решили красить: китайцев желтым цветом и привязывать косы, латиноамериканцев – коричневой краской, индейцев – красной и с двумя перьями на голове, африканцев, нужно было красить черным, а как? Одной девчонке мать сшила из черного женского чулка маску с красными губами и ярко белыми белками глаз, а что было делать с остальными? Решили нас красить черным кофе из желудей. Выкрасили, мы сыграли что положено. Отец повел меня домой. Сколько сочувственных взглядов и вздохов получил отец… прохожие с ужасом смотрели на мою измазанную рожу. Откуда им было знать, что я — совсем не грязный мальчишка или хулиган какой, а представитель Африки!