Покидая тысячелетие. Книга 1. Глава 10

Роман о том, как я социальный статус делал…
_________________________________________


К приходу Барабаша на работу я спал крепким сном.
- «Любава» к утру задымила вместе с головой автора! – Торжественно сказал он, разбудив меня и увидев стол, заваленный бумагами. – Сгорел на работе! Ты сделал нас всех паразитами. Нам тут делать нечего! Отдыхай, многостаночник!
- Слово в слово так говорил Чижов, - заметил я, вытаскивая из ящика стола зубную пасту и щётку. – Если бы мы все были многостаночниками, то давно бы при коммунизме жили…
Последнюю фразу я давно хотел сказать Барабашу и всем редакциям, в которых даже не работал, а жил, и с которыми связан на всю жизнь. Вообще-то, каждый должен знать, что жизнь пишется без черновиков, сразу и набело, хотя белого там мало, всё – цвет. И третье – ничего лучшего, кроме возможности мыслить, у человека нет, и не может быть.
Но третьего, видимо, нам не дано… Почему не дано? Вон, в этом кафе, видимо, глухонемые становятся хозяевами «Нептуна»: девушка уже неделю на кассе, сегодня её парень придирчиво осматривает столы и что-то быстро-быстро объясняет трём женщинам и двум мужчинам, которые измеряют окна и стены. Ремонт будет? Пальму бы у моего стола не убрали. А крикливая раздатчица моет пол… Видимо, это её настоящий социальный статус.

Используем ли мы возможность мыслить?
Ответы, конечно, на свои предложения и вопросы я получу развернутые, в итоге окажусь сам дураком. Лучше ничего не говорить.  Ведь весь прогресс империи за последние двести лет – отмена крепостного права. Остальное – по-прежнему. Но зачем было отменять? Ах, да в космос летали и прочее. Но не могла же страна стоять на месте при эволюции человека вообще. Кто-то вычислительные машины придумал за это время, а кто-то и в космос слетал. Это же не пакт Монклоа всемирного уровня, прорыв в сознании человека.
Правда – в человеке цивилизации, человек империи пронизан ложью, ибо вся история империи – состряпана из лжи.
Кто останется нормальным там, где всякий разговор – это обсуждение других? Каким должен стать человек, который живёт в мире двоемыслия, где на словах ему желают добра, но он видит откровенное: «Чтобы ты сдох!»? Тем более, что ничего нельзя сделать, не обидев нашего человека. С этим социальным статусом, Витька, ты становишься несносным и злым. Зря, конечно…

В кафе я сидел часа полтора. Снова заполнял тетрадь. Хорошо писать, выспавшись и зная, что ты обеспечен всем хотя бы на неопределённое время. На прощанье парень с девушкой помахали мне вслед и улыбнулись, как и всегда.
Когда растает такая толща снега? Мегатонны снега! Во многих местах показались уже окна первого этажа, но по дорогам всё ещё ездим как по каньонам, по дну которых бегут ручьи. Запах йода с побережья с каждым днём становится резче. В голове свежо и звонко.
Когда же обнажится земля и улетучится этот белый снежный, холодный, покров? Что с тобой происходит, Азаров? Кроме того, что зол, ты начинаешь видеть во всём метафору и аллегорию. Но с кем можешь поделиться видениями? Ты видишь, что с человека слезает маска и проявляется его настоящая суть. Год назад люди были совсем другими. Изменения происходят очень быстро. Вот и Барабаши заговорили о возможности приобретения японского автомобиля. «Тойта, Ниссан, Хонда», - постоянно мелькают в их речах. Интересно, в кого превращаются люди, сидящие в разных райкомах и обкомах? Их корабль тонет в бесконечном океане, и они не чувствуют крена?
Возникают какие-то арендные подряды, кооперативы, на «Бумажнике» не дают зарплату, а в подвалах открывают мастерские.
Даже кафе «Нептун» для глухонемых начинает преображаться. Начинается что-то похожее на НЭП. Но зачем эта Новая Экономическая Политика, когда надо Навести Элементарный Порядок? Зачем говорить об экономике там, где нет культуры? Тогда, видимо, основой экономики и существования этой территории является бардак. Что здесь ты видел, Азаров, кроме разврата и пьянства, дикости и надменности? Будет очень смешно, если с этим начнут бороться, а ещё смешнее – переделывать. Наш спрут – наша обыденная жизнь. С перерывами на бунты и войны такая жизнь здесь была всегда. Революции здесь никогда не было и, видимо, ещё долго не будет. Ведь революция это окончательное, бесповоротное, изменение сознания и жизни. А тут ничего не меняется столетиями. Никто и никогда здесь не проявлял своего права на человека и человечность, значит, никто и считаться с ним не будет. Человек и право – единое понятие, по отдельности они не существуют…
Кроме имеющейся унылости всё остальное на этой территории – не естественно. Глупо бороться или менять саму природу, где всё чудовищным образом вывернуто наизнанку! Тем более, если эта природа имеет свойства отравлять и делать всё вокруг себе подобным.
Народ, народ… Что народ? Народ это – «нас толкнули, мы упали, нас подняли – мы пошли». На этом князья, ханы, цари, императоры, президенты и все ЦК КПСС стоят и будут стоять! Ни на чём другом, только на этом! Но, тот, кто долго жил в холодильнике, сгниёт при первом появлении солнца. Азаров, ты видишь первые следы разложения? Видишь, видишь… Ну и молчи.
В редакции делать было нечего. Утром я сдал Барабашу материалы номеров на пять. Долго сидел в кафе, потом гулял по городу, дышал морским воздухом. Дожидался, как и всегда 6 часов, когда народ освободит помещение, где они отсиживали время для получения заработной платы и мифической пенсии в мифическом будущем. Разговоры об этих пенсиях такие, как будто бы они ещё не всю кровь перед смертью сдали и очень сожалеют об этом.
Бумагу в «Любаву» я заправил только в 6:37. Хлебнул горячий кофе и отправился в тайгу, туда, где в меня стреляли, к знакомому леснику Касьянову:

«Тропинки пересекали одна другую, тени стали короче, морозило. Я устал и хватал пригоршнями рассыпчатый снег.
- Ты не открывайся, - остановил меня Касьянов, когда я снял шапку. – Так вредно, простудишься. Потерпи. Вон – хребет Голдуча. Оттуда пойдём назад.
Не доходя до высокой, стройной лиственницы, лесник остановился. Небо враз потемнело, начался ветерок, а лесник улыбался.
- Везёт нам, - сказал он с хитрецой. – К ночи запуржит, снежок повалит. Все следы заметёт. А брать чужое мы не имеем права, хотя и надо бы эту штучки отсюда забрать. Подержи-ка, проверю. А то неровен час.
Он протянул мне увесистый карабин и, взяв жердь, начал обследовать подходы к лиственнице, стоявшей неподалёку от нас. Потом махнул рукой.
- Иди, ничо. Думал, капканы могут быть или шипы. Они вполне могут поставить. На всё проворные. Помоги-ка. – Лесник что-то нащупал под снегом и начал поднимать.
На лбу его вздулись синие вены.
Показался настил, сделанный из жердей и придавленный мшистым валуном.
– Давай, запечатлевай. – Лесник вытер рукавом пот со лба.
В глубокой яме, в неровных стенках которой проглядывали отростки корневищ, лежали разделанные туши изюбрей и косуль, карабины, завёрнутые в солдатский бушлат, цинковый ящик для патронов. На роту хватит.
- В субботу они приедут за мясом, - сказал лесник, закуривая.
До вечера Касьянов показал мне три таких схрона. В каждой ждали своего часа оружие, патроны, дичь.
- В тайге много чего дивного. Ты думаешь, эти погреба только обкомовские деятели устраивают? Конечно, нет. Беглых много. Отовсюду бегут. Есть китайцы, золотишко моют. Они всегда мыли. До революции казаки их выслеживали и отстреливали. А стрелял в тебя Мезгирь, которого ты Мордатым называешь. Ничего ты со своим Ильичом не найдешь и не докажешь. Мезгирю, наверное, пугнуть поручили, а он переусердствовал. Теперь не бойся. Народ тебя знает. Мезгирь близко не подойдет. Надо будет полк поднимем. Таких, как ты у нас ещё не было. Вместе мы – сила!
Касьянов рассмеялся и хлопнул меня по плечу большой рукавицей. Я знал, что по предварительным подсчётам разных органов в районе приблизительно насчитывалось более двухсот единиц нарезного оружия калибра 7,62. У одного директора совхоза был даже пулеметный ствол. Все лицензии, поступающие в заготконтору, забирали руководители района. Составлялся список преданных людей. Не исключено, что дичь, сдавали государству, как полноценную говядину или баранину, а через кредитный отдел госбанка делают перечисления на подставных лиц.
Долго дома рассказывал лесник об истории края, казаках, событиях гражданской войны, китайцах, границе, которую охраняли все его предки. С юных лет он строил заставы, работал на них, потом устроился лесником, воевал с браконьерами, боролся с незаконными вырубками леса. Но, видимо, у него уже не хватало сил, и он начал искать помощников. Нашёл меня с Ильичом.
- Сам снимал, - коротко сказал он и положил передо мной пачку фотографий.
На них буйствовала обильная гулянка, почти все мужчины были знакомые – из обкома и райкома партии. На некоторых, видимо, водители разделывали туши изюбрей, косуль, отпиливали рога. Стояли «уазики», валялись рюкзаки, оружие, бутылки. Всюду смеялись Первый с Мордатым, веселились полуголые женщины.
- Слушай меня внимательно! – Сказал я утром леснику. – Ничего и никому не показывай и не говори. Статьи твои я опубликую, отредактирую как надо. А пока нам надо накапливать материал. Всё фотографируй. На днях привезу тебе диктофон. Разговоры будешь записывать, если получится.
- Лады! – Обрадованно сказал Касьянов и улыбнулся. – Терпением надо запасаться…»

В это утро я почувствовал, что роман покатился к завершению. Не роман, конечно, а заготовка получалась. Остаётся только обрабатывать, полировать.
На последней бумаге, которую выкатила «Любава» было написано: «Не вся страна из негодяев, - сказал мне лесник, собираясь в тайгу, - в начальство идут люди с мелкой душонкой, Борисыч. Значит, и мы не доросли, если допускаем их до власти, а потом сражаемся с ними. Они ничтожные, и мы ничтожные».
Не доросли. А когда дорастём?

Продолжение следует.