Февраль. 1930-ый

- Я так устал.  – он тогда склонил голову над коленями, упираясь в огромные лапы свои.
- И что ты предлагаешь? – женщина ходила из стороны в сторону. Медленно. Как будто не решалась на истерику.
- Ничего. Просто хочу, чтобы это закончилось.  – Казалось, он сейчас встанет и завоет, как побитый человеческими ногами пёс, но он держался, стиснув между зубами всю свою боль.
- Мы уезжаем в Европу. Мне надо проветриться.
- Ты ветреная. Хм.
-Прекрати, Володя.
Он встал, подошел к открытому настежь. Замер. Стал рассматривать в окно чужие окна.
- Закрой. Дует.
Он покорно исполнил.
- Ты что, думаешь, что она уйдет от Яншина? Ошибаешься, Володя. Она никогда от него не уйдет. – Она упала в потертое от времени кресло и вальяжно поправила шаль на плечах.
- Я больше не позволю издеваться. Не позволю. – Прорычал он, - 15 лет ждал. Думал закончится это, а руки скрутили. Только я или вовсе никто.
- Оставьте дактиль, Володя.
- Давай вот сейчас все и решим.  – Он повернулся к ней лицом и замер. Он всегда замирал, когда видел ее чуть перекошенное, вовсе некрасивое, но такое самое дорогое на свете лицо.
- Прямо сейчас и решим? Ну, что ж, Володя, решайте! – как будто плеснула стакан холодной в лицо, чтобы он наконец пришел в себя.
- Я больше никогда не приду в ваш дом. Я больше никогда не наберу ваш номер телефона. Никогда не составлю ни строчки о вас, о тебе в частности. Никогда.  – Будто вырвал из сердца кусок и бросил к ее ногам отчитаться. Мол, на, смотри, как умею. Смотри, что могу. И я настроен, смогу уйти в этот раз.
- Ты столько раз уходил, - на придыхании она, как будто утомилась за день, -  но в этот раз все серьезно, да? – скривила она тонкие и оскалилась. Опустила глаза. Подняла. Выдохнула. Продолжила. – Ты на самом деле больше меня не любишь? Правда?
- Правда. Больше. Я. Никого. Не люблю.  – дробил он слова-кости, которые сковали челюсть.
- Я так и думала. Ты никогда не любил меня, Володя. Использовал. Каждое твоё слово было всего лишь поводом для твоей реализации. Ты использовал меня в каждом своем тексте, в каждой строчке. Мне больно, Володя. – Встала. Поправила плечи. Даже чуть мельком корябнула улыбкой по лицу.
- Да хватит уже. Невыносимо. Все что ты говоришь мне невыносимо. Ты же злая, подлая, мелочная. У тебя души нет. А если была, то ты бы ее сдала в аренду, какому-нибудь кооперативу. Дрянь ты, да и только. – Наконец бросил все свое сущее в нее, как камень полетел в визави. Он выдохнул.
- Пошел вон!  - сделала вид, что ловко увернулась от удара.
- Больно? – осторожно спросил он, надеясь, что очень.
- Ты судишь меня за слова, не за поступки. Я столько всего для тебя сделала.
- Довольно! – Как будто на скорости автомобиль затормозил, боясь врезаться в нее хрупкую. Визг шин по асфальту еще долго отдавался эхом в ушах его.
Он вышел в переднюю. Остановился. В темноте ногой нащупал ботинок огромный. Влез в оба «Вестона». Подождал. Думал побежит за ним. Надеялся всё же.
«Ей просто не хватает смелости» - так он успокаивался. Так он сохранял последнюю надежду.
Пальто накинул на плечи. Февраль, ведь. Холодно.
- Ну, я пойду. – Крикнул в темноту почти пустой квартиры.
- Да, иди, Володя. Ты же решил. – гулко отозвалась из гостиной. У окна стояла недвижимая, как будто. Словами била в стекло, а уже от него разлетались они по квартире. Он любил слова. Любил, когда она их произносит.  В тишине не мог. И без нее, видимо, тоже не мог.
- Я, знаешь, Лиль, уйду ведь. У меня смелость есть. Хватит ее на это. У тебя сердце железное, от того и руки холодные всегда.  Помнишь тогда мы с тобой, когда родными еще совсем были, ты говорила, что никого кроме меня не ждешь так в квартире. Шаги мои узнаёшь. Тогда, помнишь, накурено было совсем, как в аду, ей-богу. Я думал, что без моей любви ты пропадёшь, не выстоишь в этом мире. Гладил руки тогда. Жалким был. Верил. Все, кто верят таким как ты – жалкие. А это же мы всё от одиночества делаем, от нелюбви ждем что-то. У таких влюбленных все не ярким встает перед глазами, все гирей висит на груди. Ни солнца им, ни моря. Я ведь, знаешь, Лиля, мечтал, чтобы в товарном играли в карты и тебя проиграл кто-то, а я выкупил. А я бы все променял на тебя и деньги, и славу, и суету дней, и все выступления в залах, всех людей кричащих «Браво!». Ты только представь, как сильно я тобой жил. А теперь каждое мое слово, как сухой лист, который ты топчешь под своими изящными туфлями. Плевать ты хотела, Лиля, на слова мои, и на стихи мои тоже. У меня, знаешь, Лиля, трамваи твоим именем гудят, эхом отдаётся в голове. Ты, Лиля…
- Володя… - Оборвала. Подошла к дверному косяку, но на свет в переднюю так и не вышла. Как убийца спряталась. Осталась там, в полутьме. – Ты иди, Володя, тебя ждут, наверное, как ее… Татьяна? Ах, нет, ее же Вероникой зовут? Все время забываю. Ты только не пиши больше, Володь, у тебя для других хуже получается. А меня ты, кажется, и не вспомнишь, когда на улицу в отчаянии выйдешь. Безумец ты, Володенька.
- Ты также уйдешь. Только я честно ухожу прощаясь, а ты прощаться ни с кем не станешь.  – Он ждал. Ждал, что тень, которая падала к его ногам из-за угла выйдет вот сейчас к нему и падёт ниц.
- Я обязательно уйду через дверь. Я других выходов не знаю. Ты только не забывай, Володя, что я все время буду следить за тобой. – Шептала уже. Как шептала тысячи прошлых раз в темной комнате, когда он гладил ее по голове или ногам.
- Не режь меня больше ножами. Это остро и больно. Ухожу. Все.
Он открыл входную. Вышел. Долго стоял на лестничной площадке. Ждал. Слушал. Она не шла. Но он точно знал, что когда-нибудь она уйдет за ним также, как и он в 1930-ом.