Уитмор Эдвард Нильские тени глава 11

   -11-


   Тромбон


   Когда наступила ночь, Джо и Ахмад переместились во внутренний двор отеля "Вавилон". Ахмад развёл небольшой костер и, умело смешав зерна, специи и овощи во множестве маленьких блюд, приготовил вегетарианский ужин, который оголодавший Джо нашёл восхитительным.
   Что же касается Ахмада, то он был рад, что у него есть повод готовить для кого-то, ведь ему не доводилось принимать гостей с тех самых пор, как его крошечный домик на краю пустыни был сметён ветрами во время прошлой войны заодно с остальной частью тогдашней жизни Ахмада.

   Итак, они расположились в маленьком дворике, там, где виноградная лоза и цветы. Притулились, как бедуины под пальмой, вокруг тлеющих углей маленького костра. В трущобах большого города они нашли для себя отдалённый оазис, шепчутся под звездами и без конца потягивают из чашек крепкий и сладкий кофе. Длится ночь, и Ахмад с ностальгией пересказывает Джо разные случаи из своего прошлого. В успокаивающей темноте он потихоньку открывает ящички своей памяти, и из безмолвной игры теней за пределами маленького круга света вызывает в необъятность ясной египетской ночи людей и события.

   Помимо рассказов о забавных курьёзах своей собственной жизни, Ахмад вспоминает о Менелике, сёстрах и мужчинах клана каирских Коэнов. Все эти люди в прошлом были тесно связаны со Стерном, и вскоре Джо начал видеть в жизни Стерна нити этих связей. Джо припомнил пророчество Лиффи, что для Джо настал момент, чтобы отправиться в путешествие во времени. Сеть Стерна охватывала более века, не все попавшие в неё сейчас были среди живых, и всё же их присутствие ощущалось по-прежнему так сильно, что беспокоило подсознание знавших их людей, проникая сквозь qwerty.


   На следующий вечер они снова пришли во дворик, чтобы просидеть в этом крошечном оазисе до самого рассвета. Ахмад продолжил вызывать призраков из теней у костра и, рассмотрев, отправлять их обратно — в темноту и небытие. А когда Ахмад отвлекался на кофе, остановки на дороге его памяти перемежались долгой тишиной. Тогда Джо смотрел на огонь и пытался расшифровать сообщение от Стерна, которое Ахмад нёс на протяжении десятилетий, как кот галактику.
   Во всём, что говорил Ахмад, были подсказки, следы на песке и клочки разорванных писем. Джо расшифрует это позже, когда, раскрывая правду о Стерне, отправится дальше.
   Когда придёт время оглянуться назад и поразмыслить над странствиями Стерна, сетью линий, в переплетении рисунка которых проявится то, что искал Стерн.





   ***


   Когда великий город просыпался, Джо уходил в свой номер и, прежде чем заснуть, сонно размышлял об одиссее Стерна.

   Ахмад? …Стерн?
   Несомненно, это путешествие во времени, как и предупреждал Лиффи. Не горы, реки и пустыни, которые придётся пересечь, а воспоминания, которые нужно исследовать.
   Джо обратил внимание на то, как последовательно менялось поведение Ахмада когда они попали из коридора отеля "Вавилон" в тайное логово Ахмада, а затем в цветущий дворик. Ахмад с каждым шагом всё больше открывал своё сердце. С каждым следующим наступлением тьмы, с каждым вечером, когда последний солнечный свет умирал и приходил час разбивать лагерь под звёздами.

   Почему Ахмад так быстро открылся?
   Чем больше Джо думал об этом, тем больше ему казалось, что может быть только одно объяснение — Стерн. Ахмад знал, что Джо не враг Стерну, и, очевидно, чувствовал необходимость поговорить о нём, что-то сообщить Джо. Но почему Ахмад так сильно в этом нуждался? Что вдруг заставило его преодолеть многолетнюю привычку молчания?
   Воспоминания, прошлое… Осколки и черепки, как сказал Лиффи. Попытка восстановить чашу… сосуд, в котором в иную эпоху хранилось вино других жизней.
   Да, в своей странной манере, через пень колоду, Ахмад даст Джо кончик нити.


   Джо слушал ночью, спал днём, а остальное время — в течение нескольких суток — размышлял над фрагментами воспоминаний Ахмада, пытаясь охватить разумом сплетённую Стерном за десятилетия трудов сеть.
   Так неуловимо… время. Стерн вовлёк в свою жизнь много людей, побывал во множестве мест; сеть его очень обширна. И теперь, когда война и всё рушится, он умирает…

   Джо с Ахмадом предстояло провести под звёздами во дворике отеля "Вавилон" только несколько ночей. И всё же, когда Джо потом оглядывался назад, они расширялись во многие миры, далёкие-далёкие, словно рассеяные по всей вселенной.
   Секретной вселенной Ахмада, как выразился однажды Лиффи.





   ***


   Джо узнал, что Ахмад познакомился со Стерном через Менелика. Стерн тогда изучал арабистику в Каирском университете; перед тем, как отправиться в Европу и задолго до того, как он взялся за осуществление своей мечты о великой новой нации на Ближнем Востоке, состоящей из мусульман, христиан и евреев. Ахмад был свидетелем становления Стерна из мальчика и буяна в непоколебимо преданного идее революционера.

   Джо радовала открытость Ахмада. Ранний период жизни Стерна прежде был для него загадкой. И вот, после стольких лет близкого знакомства со Стерном, ему теперь было странно слышать о неуклюжем молодом человеке, совершавшем, как и все в своё время, глупые ошибки. Или представить юного Стерна надувшимся от обиды из-за задетого тщеславия. Или нелепо выпендривающимся, когда окружающим очевидно, что он сел в лужу.

   Джо слушал у костра описания Ахмадом этих давних сценок, и даже переживал их вместе с рассказчиком. Джо понимал, что никогда бы не смог воспринимать их так, не знай он Стерна достаточно близко.
   "Это любопытно, — думал он, — что тот, кого мы любим и уважаем и восхищаемся, часто кажется нам таинственным и недосягаемым. Как будто он уже с пелёнок видит жизнь яснее, чем мы, и ни разу не был смущён и напуган. Как будто он сразу охватил жизнь орлиным взором и понял её насквозь, а не как мы — без конца спотыкающиеся о тысячу мелочей."

   Прошлое человека. Эти мгновения печалей и радостей ложно упорядочены в ретроспективе, давая наблюдателю кажущуюся непрерывность жизни. Как строфы поэмы.
   Естественная тоска — выйти за рамки, разгадать вселенскую тайну — иногда рождает имя исторического масштаба, например, Стерн.*
   Что, если именно эта людская тоска вызвала наше представление о Боге? …и создала всё божественное в человеке?
   Жестокость и сострадание, порок и святость.





***


   — Война? — размышлял Ахмад однажды вечером. — Честно говоря, я не обращаю на это особого внимания. В этой части света всегда что-то происходит.
   Что касается немцев, то о них нельзя думать иначе, как о варварах, монгольских ордах нового времени. И, к сожалению, нашествие варваров выгодно нам, отчасти, потому что когда враги у ворот, нам некогда судить себя. Дикость находится за городскими стенами, а мы можем радоваться нашей праведности.*
   Но что это за варвары? Что за мужчины и женщины, которые между убийствами слушают сороковую симфонию?
   Мы можем счесть, что это новшество нашей развившейся к современности чувствительности, но это не так. Зверь живёт внутри каждого, он зародился там миллион лет назад. Многие из нас могут легко перекинуться, озвереть. Особенно те, кто во времена перемирий — ведь варвары всегда где-то за стенами угрожают нам — кто во времена перемирий всего лишь разглагольствует с трибун. Что касается меня, я рад, что не отношусь к людям, облечённым властью; с моими страхами и навязчивыми идеями это было бы опасно для общества.

   Ахмад улыбнулся.
   — Другими словами, здешние небеса спасают нас от прихода к власти людей, умеющих мечтать, и слишком отрывающихся от реальности. Особенно неудачливых художников, худших из многих плохих. Все тираны представляются мне несостоявшимися художниками того или иного рода…
   Как и большинство людей.





   ***


   — Люди так меняются, — говорил Ахмад другим вечером. — Меня всегда поражает, насколько. Стерн раньше любил порассуждать о поэзии, опере и смысле жизни, потом им овладела жажда перемен, и теперь он выглядит вечно озабоченным. Ненормально оживлённым. Мечется из одного места в другое, не успеешь поздороваться.
   — Ты ещё встречаешься с ним? — спросил Джо.
   — О да, он присылает записку, и мы встречаемся в склепе. Раньше мы пили арак и трепались о старых временах. А сейчас, когда Стерн появляется там в воскресенье, мне как-то грустно, и он чувствует тоже самое, я знаю… Он говорит о Роммеле, шифрах — всё по делу. Он одинок, и я одинок рядом с ним.
   — Ты имеешь в виду склеп старого Менелика?
   — Да, мавзолей старика Менелика, мою мастерскую. Место, где я храню печатный станок и изготавливаю поделки. У Стерна тоже есть ключ от склепа, и иногда в воскресенье он приходит туда когда меня нет. Я всегда могу сказать, был ли он там, потому что какая-то мелочь будет не на своём месте. Так он даёт мне знать, что тоже помнит.
   — Что помнит?

   Ахмад вздохнул и уставился в огонь.
   — Те давние воскресенья. Те прекрасные дни, когда мы бывали там все вместе. Коэн и я и Стерн и сёстры, и ещё один или двое друзей. Воскресный день был днём Менелика. Конечно, к тому времени Менелик был уже очень стар, но ему нравилась молодёжь. Немолодые, мягко говоря, сёстры были исключением, но они всегда были наособицу во всём, за что бы ни брались.

   По лицу Ахмада пробежала мальчишеская усмешка.
   — Гробница открыта каждое воскресенье, от первого крика осла до последнего плюха крокодила! Вы не пожалеете о потраченном времени! Вход бесплатный, но только для избранных!
   Я до сих пор вижу Менелика, величественно сидящего в своём огромном саркофаге, который в последние годы жизни был и его кроватью, Менелика, задумчиво разливающего чай и мудрость, а мы сидим вокруг него, разинув рты.
   Для всех нас это мероприятие было кульминацией недели.
   — У вас у всех были свои ключи от склепа?

   Ахмад резко захихикал.
   — Ключи? Ах да, у тех, кто составлял ближний круг. Артрит Менелика не позволял ему лишний раз вылезать из саркофага.

   Ахмад продолжал посмеиваться. Джо улыбнулся.
   — Что такое? Над чем ты смеёшься?
   — Мне вспомнились подземные истории Менелика. Целые горсти бесстыдных сказок. Он утверждал, что почерпнул их из иероглифических надписей, которые читал во многих, разграбленных им за долгую карьеру, гробницах. Другими словами, грязным шуткам Менелика было четыре или пять тысяч лет. Он, хитрец, также добавлял, что отказывается от ответственности, если истории что-то потеряли в переводе. Но если что и было изменено, мы-то этого не знали. Менелик был очень забавным человеком, со своими тараканами, конечно.

   Джо улыбнулся и кивнул.
   Не ханжа, значит.
   "в СВОЁМ огромном саркофаге" — три раза: ха!
   И ключи от склепа, когда-то розданные внутреннему кругу. Стерн всё ещё владел одним из этих ключей.
   А остальные?"





   ***


   Ахмад помрачнел.
   — В склепе, — прошептал он, возвращаясь к воспоминаниям, — спустя примерно час посиделок, Стерн распаковывал свою скрипку, раздавал ноты, и мы настраивали инструменты. Менелик ждал в саркофаге, расправляя складки савана и в предвкушении улыбаясь своим потрескавшимся ликом ушебти. Он так любил музыку! Стерн доставал талисман — старый ключ Морзе — и стучал им по саркофагу, чтобы привлечь всеобщее внимание, а затем играл вступительные ноты, и Коэн и сёстры и я и остальные присоединялись всем оркестром, и начинался наш воскресный музыкальный вечер в яме…
   Прекрасно, — пробормотал Ахмад. — Гармония и изысканность перед войной. Последней.

   Ахмад встряхнулся и потушил костёр.
   — Но видите, как время всё меняет? Как мог кто-то из нас представить тогда, что Стерн займётся тем, что не единожды приведёт его в тюрьму? Или что он станет рисковать жизнью, из тюрьмы убегая?
   — Когда это было?
   — Летом 1939 года, незадолго до начала войны. И этот безрассудный побег был прелюдией к польскому путешествию Стерна. Я считаю, эта история подводит итог не только Стерну, но и самой войне. Итог отчаянный, непонятный, своего рода безумный…

   Ахмад начал извиваться и поворачиваться у огня.
   — Быть может, — сказал он, — у вас сложилось ложное впечатление, что мои жизненные неудачи упираются в материальное, но это не так. Неудачи духовные гораздо более глубоки и болезненны, Джо.

   Ахмад сжал кулаки, костяшки пальцев побелели.
   — Я говорю о Стерне, разумеется. Разве не всё всегда возвращается к нему?

   В голосе его слышалось отчаяние.
   — Я совершил преступление, — прошептал он. — Я всегда был чувствительным человеком и знаю, что есть поступки непозволительные, особенно по отношению к тем, кого любишь. Когда ты ведешь себя так, как я поступил со Стерном, ты разрушаешь что-то глубоко внутри человека. И когда ты это делаешь…

   Ахмад запнулся, крепче сжимая мощные кулаки.
   — Я имею в виду, что ты не должен унижать того, с кем ты близок, потому что это больше, чем может вынести человек. Мы можем пережить поражение в битве с врагом, но мы не оправимся от оскорбления тем, кого мы любим. И неспособность дать любовь, когда это необходимо, должна считаться одним из самых страшных грехов. Ибо не умея отдавать, мы нарушаем саму нашу человеческую сущность, и становимся нЕлюдями…

   Ахмад снова запнулся, и на этот раз казалось, что он не сможет продолжать. Он занялся добавлением щепок в огонь, сдвинул канотье под другим углом, затем сменил тему.

   "Медленно, медленно", — подумал Джо. Но, по крайней мере, Ахмад наконец-то начал раскрывать запретную тему, о которой упоминал Лиффи, причину непоправимого разрыва поэта со Стерном, каким-то образом связанную с польским путешествием Стерна.





***


   — Я знаю, почему они привезли вас в Каир, — шепнул однажды вечером Ахмад. — Никто мне ничего не говорил, но я знаю.
   Джо посмотрел на него и промолчал. Ахмад потыкал палкой в огонь, полетели искры. Проследив за ними, Ахмад зашептал снова.
   — Для меня это очевидно, Джо. Монастырь привлёк вас, потому что они опасаются связей Стерна с националистами в египетской армии, "Свободными офицерами"*, которые хотят, чтобы британцы покинули Египет.

   Ахмад нервно оглядел усыпанный мусором двор. Несколько мгновений он внимательно вслушивался в ночь, затем наклонился ближе к Джо.
   — О, я знал всё об этих связях, и всегда предполагал, что Монастырь тоже. Монахи смотрели на них сквозь пальцы, потому что Стерн для них ценен. Но теперь Монастырь опасается, что Стерн зашёл слишком далеко и присоединился к националистам в египетско-германском заговоре, ставящем целью передачу британских кодов немцам. Ну, нет смысла отрицать, что Стерн мог бы добыть такую информацию. Стерн имеет контакты на всех уровнях египетского общества, и, учитывая альтруизм Стерна, многие из этих людей наверняка в долгу перед ним. Да и шантаж возможен, теоретически.

   Ахмад снова нервно оглядел маленький дворик.
   — Слушайте меня внимательно, Джо: раз или два за последние месяцы Стерн упоминал что-то под названием "Чёрный код". Я предполагаю, что это какой-то британский шифр, потому что Стерн сказал, что значительной частью своего успеха Роммель обязан тому, кто даёт ему возможность читать этот Чёрный код.
   Тут ведь вот ещё какое дело: сионисты не доверяют Стерну из-за его сотрудничества с арабами, хотя сами тоже спят и видят, что британцы уходят с Ближнего Востока.

   Ахмад мрачно покачал головой.
   — Монахи, Роммель, арабские и еврейские фанатики — у них у всех есть причины желать смерти Стерна, и ему просто некуда приткнуться. Так что, может, и не имеет значения что вы будете делать. Не хочу это говорить, но, наверное, уже слишком поздно.

   Ахмад грустно посмотрел на Джо, содрогнулся и отвернулся. Джо взял его руку в свои.
   — Я знаю это, Ахмад. Но всё равно надо попробовать. Даже если уже поздно, мы должны надеяться… Потому что ещё осталось, Ахмад? Что ещё? ничего…





   ***


   И были моменты неожиданных откровений Ахмада.
   — Иногда я пытаюсь думать о своей матери просто как о человеке. И задаюсь вопросом, оправдывает ли эту женщину то время, что она заботилась обо мне, малыше.
   По общему мнению, она была необразованной крестьянкой, которой посчастливилось однажды зимой попасть в Египет служанкой в немецкую семью, и не посчастливилось забеременеть. И понятно, что было бы ошибкой, если бы она взяла меня с собой в фатерланд. Коричневый ребенок на маленькой ферме в Германии, ага. Но из-за того, что именно она была моей матерью, вся моя жизнь пошла наперекосяк.
   Детьми мы начинаем жизнь с ложного представления о том, что наше появление на свет важно для всего света, и поэтому придаём вселенское значение разноцветным ниточкам нашего детства, предполагая, что они являются частью уникального таинственного гобелена, а не ещё одним дрянным человеческим лоскутом в одеяле мира. Вера иррациональна, и ребёнку приходится потратить значительную часть своей жизни, набить кучу шишек, чтобы осознать своё место. Но к тому времени жизнь уже может войти в колею, не ту колею, что нужно…
   Достаточно посмотреть на меня, чтобы понять это. Смотрите, разве можно предположить, что это какая-то служанка, с мыслями не сложнее, чем о том, какую колбасу подавать на стол, явилась причиной существования закомплексованного поэта, который видит во дворике отеля "Вавилон" висячие сады Семирамиды?

   Ахмад покачал головой.
   — Нет. Полная чушь. А я, понимаете ли, потратил тысячи часов кипя от обиды на маму, и что? Почему я посвятил думам о ней так много времени своей жизни? Зачем выстраивал абсурдное объяснение её огромного значения в схеме вещного мира?
   Ирония судьбы была понята мной слишком поздно. Эта моя сверхчеловеческая мать, эта мифическая женщина никогда не существовала. Ужасная ирония, но в моём возрасте уже нет времени это исправить…
   Я просидел жизнь на берегу реки, ожидая что что-то произойдет, думая, что терпением можно чего-то достичь, но прошло время, и я постарел, и в конечном итоге остался в одиночестве.

   Ахмад посмотрел на костёр.
   — Судьба, моя беспощадная судьба. И жизнь, моя бесцельная жизнь.






   ***


   И снова и снова Ахмад возвращался к польскому путешествию Стерна.
   — …отчаянный побег из тюрьмы в Дамаске …слух из Стамбула, что Стерн появился на Босфоре …его путешествие в Польшу с таинственной миссией огромной важности …и, наконец, тайное собрание в доме в =wood snear Варшавы, за несколько дней до вторжения Гитлера…

   Ахмад уставился на огонь.
   — После поездки в Польшу Стерн пытался оправдаться передо мной за свой поступок.
   Мы, как обычно, встретились с ним в склепе в воскресный день. Стерн толковал мне, что его взгляды изменились, и обосновывал необходимость этого путешествия. И я видел, как много значило для него разъяснить это мне; он старался изо всех сил, чтобы для меня его объяснение звучало разумно.
   Но я не мог заставить себя принять это, понимаете? Тем более там, в склепе, где мы когда-то спорили о том, спасёт ли мир красота. Мне было больно видеть как он изменился, и как я изменился, как всё изменилось. Поэтому я считал своим долгом сказать ему, что следует остановиться. Конечно, это было неправильно с моей стороны, ужасно неправильно. Я должен был позволить ему пойти дальше, и — неважно, сколько боли он причинил мне своим рассказом — просто принять это как некую истину, правду Стерна. Ведь, какой бы она ни была, — возможно, это евангелие современного мира.
   Но я не смог, Джо. У меня не хватило смелости. Я думал только о себе и злился из-за того, что мне придётся чего-то лишиться в этом грядущем мире. Стерн понимал мои страхи, потому что знал, что сам был важной для меня частью мира; частью, которую я любил, а теперь должен был навсегда потерять. Возможно, даже самым ценным лоскутком… Кто знает.
   По-путнему, я должен был выслушать его, нравится мне это или нет, а после — обнять. Как в прежние времена, когда мы были друзьями, и ничего не скрывали друг от друга, смеялись, плакали и всегда поддерживали товарища.

   Ахмада сглотнул, голос его понизился до шепота.
   — Я этого не сделал. Вместо этого я попросил его заткнуться. Но Стерна было не заткнуть, он всё продолжал попытки подобрать слова, которые позволили бы мне его понять. А потом…

   Ахмад опустил голову.
   — …потом я набросился на него. "Заткнись, — кричал я. — Заткнись!" И силы покинули его, и он обмяк всем телом, и глаза его затопила жалобная печаль; печаль, без надежды на искупление.
   Я подвёл его, Джо. Когда-то нас было трое, трое молодых друзей, неразлучных и разделяющих чувства и мечты друг друга; Коэн, я и Стерн. Коэн уже много лет как мёртв, а теперь я отвернулся от Стерна. Я уничтожил часть его жизни, забрав из его воспоминаний одного бедного человека — себя. И жестоко крикнул ему, что наши общие воспоминания теперь мертвы.
   Стерн… Пропащий. Он остался совершенно одинок…

   Ахмад некоторое время молчал.
   — Сразу я не осознавал всей чудовищности своего поступка, но постепенно до меня дошло. Дошло, и медленно грызёт моё сердце.
   И вот, когда мы сидим здесь, глядя в огонь, и сила ночи в её владениях безгранична, сидим, прижавшись к маленькому пятнышку света, два крошечных ничтожных существа, подвешенных на ниточках судьбы в царстве бесконечности и черноты на "жизни краткий миг", я вижу в пламени костра лицо Стерна, горящее светом истины.
   А я предал его.
   Отказался принять таким, какой он есть. Не имея мужества, я отвернулся от него. Отвернулся, оставляя наедине с мучениями, страданиями. Бросил друга. Своего друга… и даже больше — человека.

   Ахмад вздрогнул.
   — И польская история Стерна, начавшаяся однажды в воскресенье в склепе у Нила, так и не была доведена до конца. И это мой провал и провал всего мира.
   Глупо, однако, обвинять придуманный не нами мир, потому что "мир" — это лишь метафора и абстракция. В судьбе каждого человека случается момент побыть демиургом, делать то, что правильно, и дарить любовь, когда дарить кажется невозможным а любовь представляется невыносимым издевательством. У всех нас однажды бывает этот момент. А подвернувшийся мне я умудрился испортить, я его просрал.

   Ахмад посмотрел на ладони своих сильных рук.
   — Это самый короткий момент в нашей жизни. И самый простой. Возможность достать до небес, или рухнуть в преисподнюю. Навеки…





   ***


   — Кто знает, что на самом деле делает Стерн? — пробормотал Ахмад в одну из ночей, незадолго до рассвета.
   — Что ты имеешь в виду? — спросил Джо.

   Ахмад наклонился над тлеющими углями.
   — То и имею: кто знает? Что нам известно? что у него везде связи, и что он работает на англичан, в основном. Но может быть у Стерна есть что-то помимо этого, какая-то высшая цель? Может, им ведётся собственная сверхсекретная кампания…? А если нам допустить мысль, что это касается дел божественных?
   С начала войны он всё чё-то намекал мне. И только недавно я вроде связал эти его ниточки в единый коврик. Во-первых, у него постоянно на уме судьба евреев в Европе. И, возможно…

   Ахмад скривил губы.
   — Предположим, он предал англичан и имеет сношения с нацистами. С этими монгольскими ордами, которые штурмуют врата цивилизации. …Стерн говорит, что в Европе исчезают целые общины евреев, и намекает на невыразимые зверства. Стерна, как и Лиффи, преследуют образы пустых железнодорожных вокзалов, с которых люди тёмными ночами отправляются в забвение и на муки.
   И он говорит, что союзники ничего не делают, потому что нет достаточно убедительных для них доказательств. И он говорит, что больше нет времени ждать свидетельств о смерти, какой-то статистики, которая убедит наших занимающих высокие посты бухгалтеров.
   Ну, я ничего не знаю о статистике, как науке. Но с начала войны через отель "Вавилон" прошло много агентов, и некоторые из них бежали из Европы, и некоторые из них были евреями. И я задавал вопросы и смотрел в глаза, и видел в них черноту. Так что если Стерн и связан с нацистами, то это ради вывоза евреев из Европы. Не может быть другой причины, по которой такой человек как он, заключил бы сделку со злом… Но одному Богу известно, что он отдаст нацистам взамен. Я даже думать об этом не хочу… Свою душу, наверное.

   Ахмад рухнул на землю и закрыл лицо руками. Его сотрясали сильные рыдания.
   — Понимаете, Джо? Это совсем не похоже на Стерна, выдавать мне такие секреты. Он не болтун. А если он говорил мне, то мог и кому-то ещё. А он ведь должен был сообразить, что рано или поздно об этом узнает Монастырь. …И примет меры.

   Ахмад уставился на потухший огонь.
   — Но я отказываюсь верить, что Стерн… потому что он знает, что это убьет его. Я боюсь, что он может растеряться, и это пугает меня, ведь Стерн был для меня опорой. Мне хочется, как в молодости, знать, что "он улетел, но обещал вернуться".

   В тени маленького дворика Ахмад потянулся к мёртвому костру.
   — Надеяться… надеяться. Мы можем попусту растратить весь дар жизни. Но не надежду. У нас должна оставаться надежда. А иначе к чему над нашими головами этот круговорот небес?





***


   Ахмад зашевелился в ночной тишине и наклонил голову, прислушиваясь к отдаленным курантам.
   — Трудно говорить обо всём этом, — пробормотал он. — Молчание — вот то, что мне привычно, тогда как Стерн…

   Ахмад прервался поправить канотье.
   — Мы выбрали в жизни такие разные пути… Из-за неудачи на поэтическом поприще я связался с мафией и живу как крот. А Стерн, даже несмотря на то что его провалы бывали посерьёзнее моих, — потому что он рисковал всем, — Стерн никогда не отворачивался от хаоса и тщетности бытия…



   Ахмад посмотрел на Джо.
   — Я отвык разговаривать с людьми.
   Эти долгие ночи, Джо, эти часы с вами в маленьком оазисе, который мы придумали для себя… и всё, что я произнёс с тех пор, как вы подошли к обшарпанной стойке администратора отеля "Вавилон" и спросили про старика Менелика, каждое слово, которое я вам говорил… скажите, вы чувствуете, что всё это ведёт к одному… одному конкретному моменту времени?

   Джо видел в глазах Ахмада блеск, игру огня…
   "Может быть, сейчас", — подумал он.
   — Да, Ахмад, мне кажется, я это почувствовал. Из крохотных мгновений соткан мир? И мы. А Стерн пытается найти все те вещи, которые составляют момент времени, и придать им должные размер и форму. И ничего не упустить… Ну, это огромная задача, конечно. Столь же огромная, как и это полуночное небо над нами.

   Ахмад торжественно кивнул.
   — Да, это так, и поэтому я собираюсь попробовать рассказать ещё раз. Но на этот раз я начну с главного.
   С голой правды.



   На лице Ахмада появилась улыбка.
   — Но сначала скажите, Джо, удалось ли мне обойти в моих воспоминаниях этот момент? Неудавшийся поэт сохранил немного тщеславия… А? ладно. Итак, главный момент. Возможно, у вас уже есть догадки "где", "когда" и "кто или что"?

   — Я понял, Ахмад — это то, что тобой опущено… "где" — в мавзолее старика Менелика, "когда" — не в прошлом месяце, но и не слишком много лет назад, а последнее… ну, это должен быть Стерн и его польская история.
   Но в центре, в глазу Вселенского урагана, я вижу тебя, Ахмад.


   Ахмад посмотрел на Джо. Через некоторое время он повернулся к огню и поставил канапе под другим углом. Затем, как будто в трансе, — тягучей речью, затихающими словами, — начал шептать.
   — …это произошло сразу после начала войны, в конце 1939 года. Мы со Стерном были в склепе, это было именно в тот день, когда он попытался оправдаться передо мной. Я кричал на него… "Мы все умираем в одиночестве и без оправдания", — кричал я, насмехаясь над бедным раненым существом теми словами, что он сам когда-то сказал мне. И после моих слов случилось озарение, предвидение:
   …Стерн тем летом повредил на руке большой палец, ужасно разорвал его. Ко времени нашей встречи в склепе исцеление шло несколько месяцев и тёмно-фиолетовые полосы на его плоти превращались в шрамы. Уродливые шрамы. Глубокие. Я не видел Стерна около года, но новая рана не стала для меня неожиданностью. Стерн всегда что-нибудь находил… порез и синяк от очередного избиения… и ещё порезы и новая неуклюжесть, вызванная рукой или ногой, которая не работает должным образом… он всегда находил на жопу приключений. Ни я, ни он особого внимания на такие вещи никогда не обращали. Это было частью его образа жизни. И разодранный палец был просто ещё одним сувениром из последней вылазки, этого польского приключения. Невнятной сноски к истории начала Второй мировой войны.
   …хотя, помимо того совпадения, что война началась с Польши, надо учитывать и Дамаск. Что-то существенное произошло со Стерном с тех пор, как я видел его в последний раз, произошло не по дороге в Дамаск, а на пути из Дамаска. Простите литературному человеку его тщеславие, но ирония этой параллели важна для меня. В ретроспективе, естественно.*
   …в любом случае, увечье Стерна, необъяснимо для меня тогда, вдруг привлекло и удерживало моё внимание …уродливые, глубокие, твердеющие шрамы… И Стерн говорил, и я прокричал ему свои отвратительно эгоистичные слова, и наша трагедия, казалось, подошла к концу. Он неохотно собрался уходить …сломленный, усталый, одинокий. А я бушевал внутренне и весь внутри плакал, уже переполненный сожалением и стыдом, чувствуя, что проклял себя тем, что сделал…
   Когда вдруг Стерн остановился у двери склепа и поднял руку к старому знаку, висящему над входом. Знаку, украденному Менеликом из времени Pax Romana; у римлян он значил то же, что у русских подкова. Стерн коснулся его изуродованным пальцем с сизыми шрамами…
   
   …это и был главный момент — когда глаза наши встретились. И прозрели грядущее.
   Мы теперь знали…

   Ахмад сидел неподвижно перед костром, большая мрачная фигура была совершенно неподвижна. Вокруг ширилась и росла тишина, и Джо вдруг испугался, что настроение Ахмада уходит.
   — Что было дальше? — прошептал он.
   — …я знал, говорю вам. Наши глаза встретились, и мы оба это поняли. И тогда Стерн протянул руку и схватил меня за плечо, и рука его была сильна, как хорошая сторона его имени*; суровый и решительный и непреклонный перед лицом того, чего нельзя избежать. Даже сейчас я чувствую на своей шкуре хватку этой руки… руки с изуродованным пальцем. И он посмотрел мне в глаза и улыбнулся своей улыбкой, сильной и стойкой, — несмотря на нашу размолвку, — грустной, но загадочной улыбкой, которую я всегда хранил в своём сердце, всегда. И он кивнул мне… "Да", — сказал он… Только одно это слово.
   А потом время пошло, и рука его упала, и дверь в склеп открылась и закрылась, и он исчез.

   Ахмад вздрогнул, как будто его ударил порыв ветра из тёмных уголков пустыни. Он склонил голову, голос его задрожал, но ему удалось продолжить.
   — …сколько времени ему осталось после этого? Недели? Месяцы? Может, даже год или два? …Неважно. Стерн должен был умереть. Стерн стал тем, кто должен умереть. Всё было решено и знак был дан и мы оба поняли…

   Ахмад снова погрузился в молчание. Джо по-прежнему боялся испортить себе настроение, но ещё больше боялся упустить момент. "Торопись", — подумал он.
   — Но что дало тебе прозрение, Ахмад? Что ты узнал? И что случилось со Стерном в Польше?
   Ахмад пошевелился и дотронулся до носа, склонив голову и глядя в огонь. Его глаза мерцали отраженьем огня, пока он искал в пламени ощущения, звуки и формы построения фраз. И на этот раз он заговорил поразительно ясно и звонко.
   — …случилось то, что наш мир подошёл к концу. Случилось так, что мы слишком много душевных сил потратили на переживания о Первой войне и проиграли во Второй. В конце концов, варвары оказались слишком сильны для нас. Они пришли и штурмовали врата цивилизации и сокрушили, торжествуя… Раньше нам удавалось отбиться. Однажды мы сумели. Но сейчас уже не так. Стерн и я, мы сдались и всё закончилось. Ворота вот-вот распахнутся и мы упадём, наши силы иссякли, наши жалкие доспехи расколоты, жизнь вытекает из нас. А вокруг гулким эхом уже отдаётся смех злобных и безжалостных варваров, первобытный бессмысленный смех шакалов, насмехаясь над нами и оставляя нас умирать.

   Ахмад поднял голову. Он провёл над костром раскрытой ладонью, словно предавая огню свои мучительные откровения.
   — …значит, видение. Видение того, что было и будет. Видение, которое захватило нас обоих, родилось в тот момент, когда наши глаза встретились… Но в дальнейшем Стерн вёл себя по-прежнему, как будто у него девять жизней. Тревожащие окружающих намёки в его поведении появились совсем недавно, в последние месяцы. Даже сёстры долго не замечали, что он начал раскалываться …распадаться.

   Огонь потрескивал, и Ахмад уставился на него, заворожённый пламенем, и снова погрузился в молчание. Джо беспокойно ждал. Скоро из его груди вырвался горестный хрип, а затем, стараясь успокоиться, Джо прошептал.
   — Но Ахмад, что же случилось в Польше? Что там делал Стерн?

   Ахмад отвёл взгляд от огня, его транс был нарушен. Он поменял позу, поправил шляпу, кончиком указательного пальца коснулся носа.
   — Ваши вопросы, Джо, могли бы быть конкретнее: Какие пункты и подпункты у пакта Стерна с нацистами? если он его заключил. На сколько позиций сдвигаются цифры Чёрного кода в зависимости от того, сколько евреев живо в двадцать пятое число каждого месяца? А семнадцатого числа следующего месяца?
   Нет, Джо, я ничего не знаю об оргиях, устроенных на рабочем месте главбухами стран Оси, об этих осквернениях души, которыми щекочут нервы современные варвары. Царствующее Мещанство радует только романтика дебета-кредита. Бухгалтеры пересчитывают абстрактные числа, пересчитывают с вниманием к деталям, с заботой о категориях и о трупах категорий …падение нравов, как эти вещи называют кабинетные историки-теоретики.
   Нет, нет, Джо, мне нечего рассказать вам об этом. Всё, что мне известно, это то, что он ездил в Польшу, чтобы сделать что-то важное, и он это сделал, и исход для него и для меня решён. А за деталями вам придётся пойти к другому. Я не бухгалтер, я не способен с помощью чисел взвесить человеческие души. И не политолог-аля-кургинян, который, логически объясняя массовое убийство, способен притворяться, что так рождается новый Супермен, или Советмен. Стерн может постоять за себя в битве с этими чудовищами абстрактных теорий, но я не могу. Есть мир, который я вижу, чувствую и знаю, а новый бухгалтерский порядок — не мой мир. Мы противостоим варварам каждый по-своему, Стерн и я. Он во многих местах, а я в своей душе.
   В моей душе. Видите ли, Стерн действительно больше, чем я. Моя душа заперта в одном человеке — во мне, тогда как Стерн всегда был многими, щедр душой.

   Джо кивнул. Он знал, что бесполезно пытаться вытянуть из старого поэта то, чего нет.
   Знания Ахмада были огромны, но в основном это было самопознание. Сфера интересов и влияния Стерна, пересекаясь со множеством других, сферу Ахмада включала в себя целиком.
   — Ахмад, я хочу, чтобы ты знал, как много для меня значит то, что ты поделился со Стерном своими чувствами к нему, своей любовью. Но всё же я не понимаю…

   Ахмад прервал его:
   — Да, я знаю, о чём вы. Вас удивляет, почему то, что Стерн сделал в Польше, заодно с его жизнью приводит к концу и мою. Это то, что вы хотите спросить, Джо, не так ли? …И что я могу сказать, что может вас удовлетворить? Вам трудно понять, но мы братья, Стерн и я. Обратите внимание: тот момент в склепе, когда наши глаза встретились и мы оба узнали нашу судьбу, случился уже после того, как я наорал на него, верно? Другими словами, даже после нашего непоправимого разрыва мы как были так и остаёмся братьями.
   Но видите ли, Джо, я подвёл его, я так чувствую. И неважно, что думают другие. То, что мы чувствуем, то и истинно, реально и подлинно, именно это существует, и это наша Вселенная. Никуда не денешься.
   Я всегда был одинок в этом мире, Джо. Мой отец умер, когда я был молод, и я не знал свою мать, и не было у меня братьев и сестёр, но потом вдруг появились Коэн и Стерн, и стали моей жизнью, здесь, в этих закоулках Каира. Одна музыка звучала в наших сердцах, и мы были неразлучны. И каждое моё действие и чувство вызывало в моих друзьях резонанс, как и их во мне. А потом Коэн был убит, и Стерн ушёл, но я всё ещё…

   Ахмад наклонил голову, прислушиваясь к звукам ночи. Он мягко улыбнулся.
   — Я поэт, Джо, и боюсь, что не смогу объясниться лучше, чем уже сделал. Но, пожалуй, добавлю: мои чувства к Стерну не лишены эгоизма…
   Я говорил вам о надежде; Стерн давал мне энергию быть собой, просто быть. И питал эту надежду, она жила во мне. Надежда на душевное богатство в человеке, во всех человеческих существах. И когда эта надежда уйдет, уйдет и жизнь …из меня.
   Так что же за польская история, спросите вы? Отвечу, что знаю: три лета назад, когда уже вот-вот должна была начаться война, в тюрьме Дамаска Стерн взял свою жизнь в руки, взвесил, сбежал из тюрьмы и отправился в Польшу. А в Польше он делал "то, что должен, и будь что будет — вот заповедь рыцаря". Тем не менее, учитывая, кто я, и то, что я чувствую к нему, и то, что мы были связаны на протяжении многих лет …ну, он также делал нужное Ахмаду, как оказалось. И наверняка продолжает, не задумываясь обо мне специально. В конце концов, Стерн важен в этом мире. Так важен, как мало кто когда-либо был.
   Но Джо, как бы то ни было, я pад, что он дал мне. Я рад, что он влиял на меня. Предоставленный сам себе я бы многое в жизни упустил, а так хоть что-то.
   Я мечтал дарить красоту, но не получилось. Потерпел неудачу в том, чего хотел достичь, и от меня останется лишь пыльная пещера, содержимое которой будет свидетельствовать о множестве потерянных снов и несбывшихся приключений.
   Но подождите, послушайте! Ведь просто общаясь со Стерном, я опосредованно принимал участие в том, чтобы дарить красоту многим-многим людям. Поэтому может быть даже здесь, когда вокруг хаос войны, сейчас, рука Бога ласково касается моей души?
   Может такое быть?…

   Ахмад медленно кивнул. Он улыбнулся и оглядел маленький дворик.
   — Изуродованный большой палец. И такой маленький и в то же время огромный мир. Из колодца, из глубокой пещеры мы хорошо видим таинственное небо, и мы мечтаем… А Стерн? …А я? Честно говоря я понятия не имею, считает ли Стерн что прожил свою жизнь не зря.
   Но послушайте меня, Джо, и вместе со мной прочувствуйте этот обалденный размах нашей величественной Вселенной. Один момент времени, мой разговор со Стерном в склепе, дар знания — оправдывает для меня всю мою жизнь. Это действительно дар из даров. Ибо без него мы шебуршимся во прахе. Но с его помощью мы, — как создания, способные воплощать розовые сны, — занимаем своё место в величайшем из всех механизмов и становимся едиными с поэзией Универсума.





***


   Ахмад посмотрел в небеса на востоке. Близился рассвет, Ахмад понял, что их совместное с Джо путешествие в прошлое подходит к концу.
   — Если мне случается бодрствовать в этот час, я всегда вспоминаю о Стерне. Я знаю, что сейчас  он принимает морфий …печально это. Но эта его беда — бремя только последних лет десяти. И я напоминаю себе обо всём, что ему пришлось вынести, и вспоминаю хорошие стороны Стерна. И думаю о том, что часть его притулилась где-то в уголку возле моего сердца, и шепчет своим мягким голосом, что моя исповедь услышана и я прощён.
   Моя память хранит много ликов этого человека, за столько то лет! С бульваров и из кафе тех буйных ночей, когда он, я и Коэн пили, хвастались и бредили о свершениях, мечтая попасть в вечность. Но превыше всего я ценю один образ Стерна. Поразительный образ, который говорит о месте человека во Вселенной, видение, навсегда ошеломляющее лёгкостью разгадки тайны предназначения.

   Это воспоминание о молодом человеке, в печали или радости приходящем в пустыню, и играющем на скрипке, пронзая взором из глаза Сфинкса предрассветную темноту. Человеке одиноком, парящем в сильной мрачной музыке, в тех удивительных фугах трагедии и тоски, которые могут исходить только из души настоящего человека.
   Стерн играет пустыне "для тех, кто свалился с Луны" …и его слушатели — непознаваемый Сфинкс и несущиеся сквозь пространство за седьмым куполом небес звёзды.




   ***


   А напоследок Ахмад приберёг торжественный ритуал, которого придерживался в память о мечтах своей юности.
   Каждую субботу, ближе к закату, он принимал ванну, надевал заштопанную рубашку и старый костюм, застёгивал блестящие запонки, повязывал вокруг шеи пятнистый галстук и обувал ветхие, некогда лаковые, туфли.

   Крашеные рыжие волосы с помощью воды расчёсаны вниз, потрепанная плоская соломенная шляпа держится на голове под странным углом, с подзорной трубой в одной руке и старым помятым тромбоном в другой — Ахмад являет собой благородное зрелище спокойного достоинства.
   Медленно, — потому что в силу возраста ему это трудно, — он поднимается по лестнице на плоскую крышу отеля, где часами сидит в мягком вечернем бризе, попеременно то разглядывая город сквозь подзорную трубу, то играя на тромбоне. Он утверждает, что видит сверху маленькие людные площади, где в юности проводил вечера. Он даже говорит, что может разобрать название того кафе, где он когда-то имел успех, до глубокой ночи развлекая друзей героическими куплетами и внезапными всплесками песен из любимых оперных арий.
   Одинокий теперь Ахмад. И меланхолические звуки тромбона волнуются над мерцающими огнями великого беспокойного города.

   И Джо конечно понимает, что совершенно неважно, может ли Ахмад действительно разглядеть это маленькое кафе или он только воображает, что видит их живьём. Их, живых, смеющихся, среди музыки и поэзии, и нет дна у бокала вина и дружбы, и ждут чудеса любви, мягкий воздух…
   Большой город перекликается сквозь время с теми давними вечерами, когда Ахмад ещё молод и силён, и всё у него впереди. Когда целый мир простёрся перед ним чистой скатертью.





* - the Free Officers
* - within the universal mystery
__  sometimes given the name of history
* - "…Спустилась ночь, а варвары не прибыли.
А с государственных границ нам донесли,
что их и вовсе нет уже в природе.
И что же делать нам теперь без варваров?
Ведь это был бы хоть какой-то выход." - Константинос Кавафис, житель Александрии В ожидании варваров - перевод Софьи Ильинской.
* - Савл на пути в Дамаск.
* - и его рука была сильна на мне, как хорошая сторона его имени, а `stern part` - корма, задняя часть, огузок.