Между прозой и поэзией 2

Другим направление русского верлибра является моностих, получивший своё признание и распространение со знаменитой строки Валерия Брюсова (1873 – 1924):

О закрой свои бледные ноги.

И хотя история русского моностиха начинается задолго до Брюсова, но только его строка дала этому направлению новую плодотворную жизнь.

В 7 части «Московского журнала» за 1792 года Н.М. Карамзин (1766 – 1826) писал:

 «Одна нежная мать просила меня сочинить надгробную надпись для умершей двулетней дочери её. Я предложил ей на выбор следующие пять эпитафий; она выбрала последнюю и приказала вырезать её на гробе.
1
Небесная душа на небо возвратилась,
К источнику всего, в объятия Отца.
Пороком здесь она ещё не омрачилась;
Невинностью своей пленяла все сердца
2
И на земле она, как ангел, улыбалась:
Что ж там, на небесах?
3
В объятиях земли покойся, милый прах!
Небесная душа, ликуй на небесах!
4
Едва блеснула в ней небесная душа,
И к Солнцу всех миров поспешно возвратилась.
5
Покойся, милый прах, до радостного утра!»

Здесь нам поэт оставил прекрасный образец трансформации поэтической строфы через дистих (двустишье) в моностих строго следуя «бритве Оккамы»: «Отрежь всё лишнее, оставь лишь суть». Спустя, чуть более ста лет, последователи Брюсова доведут этот поэтический лаконизм до абсурда затмившего «Черный квадрат» Малевича. [1]

Но в начале пути формирования русского верлибра А.С. Пушкин косвенно поддержал моностих как своеобразную поэтическую форму. Так в набросках «Романа в письмах» (1829) Пушкин вкладывает в «уста» своего героя Владимира следующие слова:

 «Объяви всем, что, наконец, и я пустился в поэзию. Намедни, сочинил я надпись к портрету княжны Ольги (за что Лиза очень мило бранила меня):
- Глупа как истина, скучна как совершенство.
Не лучше ли:
- Скучна как истина, глупа как совершенство.
То и другое похоже на мысль. Попроси В. приискать первый стих и отныне считать меня поэтом»

На самых ранних этапах русской словесности судьба моностиха складывалась сложно, и его будущее было призрачным. Так Д.И. Хвостов (1757 – 1835), поддержавший в начале Карамзина, и посвятивший в 1804 году этой теме статью  «О краткости надписей», в частности писал:
«Ни что не может быть простее и величественнее таковых надписей. Истинная слава умеренна и не требует пышных украшений; она светоносна сама по себе».
Следуя этому выводу, он в журнале «Друг просвещения» в том же году публикует текст «Надгробие королю польскому» в однострочном виде:

Се на чужомъ брегу кормило корабля!

Но в итоговом собрании сочинений Хвостов, спустя 26 лет, печатает уже другую, четырехстрочную версию своей эпитафии Понятовскому:

Кто в;даетъ, костьми гд; ляжетъ?
Смиренно мудрый скажетъ,
Въ Петропол; зря прахъ Сарматовъ Короля:
На берегу чужомъ кормило корабля.

Каноническая поэтическая строфа победоносно уничтожает русский моностих ещё в зародыше.

До 1895 года моностих как литературное явление в русской словесности не существовал, пока его случайно вновь не открыл Валерий Брюсов.

История создания этой строки туманна и неопределённа. Исследователи творчества Брюсов склонны считать, что это набросок незаконченного перевода неизвестного французского автора. В это время Брюсов активно работал над переводами французских поэтов. Ни каких пояснений относительно первоисточника Брюсов не оставил, поэтому долгое время ни кто не мог понять о чем собственно повествуют эта строка.

В начале 1930-х годов поэт В.Г. Шершеневич (1893 – 1942) опубликовал воспоминания, где в частности писал:
«Он (Брюсов) мне рассказал, … что, прочитав в одном романе восклицание Иуды, увидевшего „бледные ноги“ распятого Христа, захотел воплотить этот крик предателя в одну строку [2], впрочем, в другой раз Брюсов мне сказал, что эта строка — начало поэмы об Иуде, которую автор впоследствии уничтожил.»
 
Для того, что бы понять первоначальный замысел Брюсова необходимо обратиться к рабочим наброскам этого моностиха:
Первоначальный вариант: Обнажи свои бл;дныя ноги.
Затем первое слово зачёркнуто, сверху написано – «Протяни».
Окончательный вариант: О закрой свои бледные ноги.

Строка разбивается на две части, одна из которых подверглась переработке, а вторая осталось неизменной.

Вторая часть: «… свои бледные ноги».
До Брюсова ни один поэт в России не использовал такое словосочетание, которое говорит нам о голых ногах, причём ногах нездоровых, так как если бы речь шла о прекрасных женских ножках, то уместней было использовать словосочетание «свои белые ножки».
«Ножки» и «ноги» несут совершенно разный эмоциональный посыл: «ножки прекрасны», «ноги неприятны». «Белые ножки» ещё более прекрасны. «Бледные ноги» уже почти отвратительны, так как они принадлежат либо больному, либо умершему.

Итак «бледные ноги» это ноги либо больного, либо умершего человека. Но мы не знаем, человек этот - мужчина или женщина.

Строка написана в ноябре 1894 года, когда ни мужчины, ни женщины на публике не появлялись с голыми ногами, следовательно, речь идёт о каком-то особом случае, когда поэт мог увидеть такие ноги и обратиться к тому, кому они принадлежат со следующими предложениями:
1) обнажи ноги;
2) протяни ноги;
3) закрой ноги.

Если адресат подобных обращений мужчина, то перед нами авторский сарказм, а если под этим понимается распятый Христос в интерпретации Шершеневича, то это уже смахивает на богохульство. Брюсов был атеистом по воспитанию и вполне мог равнодушно относиться к религии, но чтобы публично в 1895 году выступить с богохульной строкой представляется маловероятным, особенно если учесть, что поэтический круг, в котором он вращался, не разделял его атеистических взглядов. Достаточно вспомнить поэму «Двенадцать» А. Блока. Так что бледные ноги, скорее всего, принадлежали женщине.

Но эта женщина, не обладала привлекательностью. Сначала поэт предлагает ей открыть свои бледные ноги, но увидев их, он непроизвольно желает, что бы она их «протянула». В этом слове появляется двусмысленность: «протянуть» - «приблизить», либо «протянуть» - «умереть». Эту двусмысленность он понял и заменил её восклицанием «о закрой». То, что он увидел вблизи, было неприятно взору, но эта неприятность его притягивала, и он не мог сам отвернуться, закрыть глаза или убежать. Он сочувственно просит их закрыть.

Если бы эта женщина была ранее возлюбленной поэта, но болезнь исказила её облик, то он наверняка нашёл бы слово сочувствия или хотя бы разочарования, но восклицание «о» без запятой, говорит нам о совершенно другом. Он ожидал, что картина будет из не из приятных, но не настолько, что он не сможет сдержать своей брезгливости. Поэтому вольно, а скорее невольно, Брюсов описал реальную картину встречи с больной проституткой, к которой он испытывал сочувствие из-за её безвыходного, тяжёлого и бесправного положения, но при этом не смог сдержать своей неприязни её внешнего вида, отсюда и этот восклик: «О закрой свои бледные ноги», в котором он, предвосхищая Куприна, выразил своё недвусмысленное отношение к проституции.

Очевидно именно этот социальный протест, не объяснённый поэтом, непонятый современниками, и последующими исследователями его творчества, имел какое-то мистическое воздействие на носителей русского языка, что, не понимая его внутреннего посыла, в нём признали глубокий потаённый смысл. Это интуитивное признание непознанной поэтической глубины нашумевшей строки дало толчок развитию русского моностиха в последующем.

В начале 20 века, набирающее силу декадентство не могло пройти мимо скандальной истории брюсовского моностиха, поэтому в 1913 году поэт В.И. Гнедов в цикле «Смерть искусству» публикует свои 15 поэм-моностихов. Цикл открывается поэмой «СТОНГА»:

Полынчается - Пепелье Душу.

11 поэма «ПОЮЙ»:

У –

Заканчивается цикл поэмой конца:

(пустая страница)

Больше в этом направлении сказать уже было нечего. Но к счастью русской словесности моностих уже было не так легко отправить в небытие как сто лет назад. Он не просто выжил, но окреп и возмужал.

Эту живучесть моностиха продемонстрировал поэт Н.Н. Глазков (1919 – 1979) следуя заветам Карамзина отсекать в поэтической строфе все лишнее. Так в 1939 году он пишет стихотворение «ПРО ФУТБОЛ»:

А вот младенца два
Бегут, по лужам мчась.
Всё в мире трын-трава,
А шапка это мяч:
Им она на кой?
Они ее ногой.
Их головы обнажены.
Навыкате безумные глаза.
Бегут те юноши без друга, без жены,
Но всё равно - да здравствует азарт.

Спустя несколько лет он усекает это стихотворение до моностиха «О ФУТБОЛИСТАХ»:

Бегут они без друга, без жены...

После этого моностих вновь попал в немилость цензоров, и только в 1964 году его реабилитируют публикацией моностиха поэта военного поколения В.Е. Субботина (1921 – 2015):

Окоп копаю. Может быть - могилу.

В своих мемуарах Василий Ефимович писал:
«Позвонил мне филолог, пишущий работу о моностихе, спрашивал, как и когда было написано стихотворение «Окоп копаю. Может быть – могилу» - одно из первых, как он говорит, в нашей поэзии стихотворений в одну строку, знал ли я до того времени какие-то другие моностихи <...>. Я сказал, что никаких моностихов писать не хотел и не собирался, а строка эта была первой из задуманного, но так и не законченного стихотворения.»

Так, отсекая все лишнее, вновь возродился русский моностих. Причём поэт Ю.П. Иваск (1907 – 1986), полемизируя с американским литературоведом русского происхождения В.Ф Марковым (1920 – 2013) в том же году приходит к выводу о том, что читатель часто сам вместо автора удаляет все лишнее, оставляет только квинсистенцию поэтической строки локализованную до афоризма, крылатого выражения или пословицы, которые в этом случае можно рассматривать как моностих.

Этот вывод подтверждает крылатое выражение:

С милым рай в шалаше.

В 1815 году русский поэт татарского происхождения Нигмат  Ибрагимов (1778 – 1818) написал стихотворение «Вечерком красна девица…», которое под псевдонимом Николай Мисашювич Нигматулин было опубликовано в «Трудах общества любителей отечественной словесности» (1815), под заглавием «Русская песня. Подражание польской»:

Вечерком красна девица
На прудок за стадом шла;
Черноброва, белолица
Так гуськов домой гнала:
«Тига, тига, тига, тига,
Вы, гуськи мои, домой!

Не ищи меня, богатый, -
Ты не мил моей душе.
Что мне, что твои палаты?
С милым рай и в шалаше!
Тига, тига, тига, тига,
Вы, гуськи мои, домой!

Нас одних для нас довольно:
Все любовь нам заменит.
А сердечны слезы больно
Через золото ронить.
Тига, тига, тига, тига,
Вы, гуськи мои, домой!

Во второй половине XIX века, мелодию этой песни обработал Павел П. Булахов (1822 – 1885). К этому времени она уже считалась народной. Со временем из всей песни в народной памяти осталась только одна строка: «С милым рай и в шалаше!», которая и сегодня продолжает свою неумирающую жизнь в виде моностиха.

Из современных поэтов пишущих моностихи хочется отметить строку В.П. Вишневскго (р. 1953):

Прошло влеченье - началась взаимность…

Это конечно не «Рай в шалаше», но, несомненно, моностих очень высокого уровня, в отличие от его же других одностроков.

То, что моностих неисчерпаем, нам показал Пушкин, и, следуя его совету, это можно увидеть на перифразе моностиха Вишневского:

Влеченье умерло, и родилась взаимность…

Очень хочется верить, что новые и будущие поэты найдут те неумирающие строки, которые ещё обогатят русскую словесность и в станут в один ряд с «Раем в шалаше».



[1] Казимир Северинович Малевич (1879 – 1935) – основоположник суперматизма, наиболее радикального направления абстракционизма. Картина «Черный квадрат» (1915) считается вершиной абстракционизма.

[2] Впрочем, отмечает Шершеневич, он не исключает, что это была очередная литературная мистификация, на которые Брюсов был очень падок.