Покидая тысячелетие. Книга 1. Глава 7

Роман о том, как я социальный статус делал…
_________________________________________


В окно врывались лучи весеннего солнца. Циклона не было.
Сколько бы люди ни говорили о каком-то своём счастье, но если они сознательно и активно не участвуют в цивилизационном процессе, а являются только подражателями и исполнителями, то всегда будут несчастливы. А сказать или даже показать можно что угодно. Как говорится, имеющий мускус не кричит об этом на весь мир.
Так думал я, просматривая с телетайпа материалы ТАСС о праздновании Первомая в национальных республиках и округах…
За три недели при помощи четы Барабашей я переписал более сотни страниц романа. Вдохновение? Не знаем. На каторге это называется кураж! В кураже можно что угодно нагородить... Работы громоздились и обрушивались на меня одна за другой. Мой Колька Орлов в романе так безнадёжно хлестал водяру, что пить боржоми ему было уже поздно.

За это время было одно чтение отрывков романа на квартире Барабашей.
Зинаида, жена Сергея Нестеровича, ужасалась современности Нерчинской каторги и умоляла меня вылечить Кольку Орлова. Но сделать это не представлялось возможным: железный занавес, опоясывающий Советский Союз и ограждающий его от остального человеческого зверья, вот-вот должен был взмыть вверх. Для Кольки – это явная смерть.
Ему следовало бы жить со своим запахом мускуса и прочего дерьма только за своим занавесом, ведь за ним такие глубины нечистот, дьявольщины и бесчеловечности, от которых содрогнулись бы все солженицыны и шаламовы. Если у нас их достаточно, то сколько должно быть во всём мире? Не логичнее ли думать так? Неужели все русские офицеры и мыслители бывавшие за рубежами России, проезжая через прекрасные фольварки, бывая в городах и ухоженных деревнях, не видели этих глубин? Ведь кто-то же строил эту красоту, кстати, как и в России.
Почему все люди должны быть равными? В чём? Не лучше ли иметь одного бандита – государство, чем множество добровольных – из народа?

- Вы в каких конфликтах участвовали? – вежливо спрашивал хирург, просматривая мои рентгеновские снимки.
- Бандитская пуля, - заученно отвечал я, надевая рубашку.
Белый кабинет обнадёживал и успокаивал.
Оказалось, что хирург регулярно читает мои статьи в «Правде района». А Барабаш ещё объяснил ему, что я писатель. Без имени. Просто писатель, живущий в редакции или при редакции.
- Всё могло бы закончиться значительно хуже. Полагаю, что у вас был опытный доктор, - заявил хирург, протягивая мне снимки. – Вам спать надо много. Во сне сила и здоровье!
- Постараюсь.
После хирурга я зашёл к главному врачу и записал небольшое интервью. Вообще, после выздоровления на материке я сделал вывод, что самое надёжное заведение – больница, веры там, может быть, и нет, но надежда есть всегда.
Весна бушевала в буквальном смысле. Воздух, наверное, должен был состоять из вирусов. Интересно, как они пахнут? Но пахло больницей, йодом и повсюду шумела вода. Мутные потоки бежали по обочинам дорог. Какой же я беспечный! Даже не думал о резиновых сапогах.
Дни летят стремительно. Я уже не дожидаюсь окончания рабочего дня. Все привыкли к тому, что живу в редакции. В туалете никто не сдвигает мои полотенца, бритву или пасту. Пирожки стали моей обычной едой. В кафе для глухонемых хожу теперь только ради глухонемых и тишины.

Вся редакция – мои лучшие друзья. Любая Валя или любой Сергей могут положиться на меня, а я – на них. Барабаш говорит, что за последние пять лет он впервые почувствовал облегчение: оказалось, что я намного лучше его занимаюсь работой ответственного секретаря, планирую, макетирую, верстаю. В этом отношении могу конкурировать с корейцами. В общем, Барабаш облегчился, к тому же я ни на что не претендую: только на свободу действий в пределах редакции.
А как быть с изданием?
На острове издательства нет и не было, во всех издательствах материка планирование, как минимум, на пять лет по строжайшему разграничению и отбору. Партийная литература там идёт в первую очередь. Мою повесть никто и никогда, конечно, официально не пропустит. Да и цензура… Кстати, о цензуре: на входной двери висела табличка «Вытирайте ноги», я исправил «Обувь – тоже!»

Помню, мои родители ездили отдыхать в Болгарию, потом в Монголию и рассказывали мне, что кэгэбэшники отбирали у всех советскую периодику, особенно газеты. Чем газеты помешали? Я понял сразу: по любому изделию можно судить о развитии страны и общества, его экономике и менталитете.
Наша газета была показателем уровня всего – от мышления до быта. Как должно быть смеялись специалисты над нашими газетами, измаранными в будни одной чёрной мастикой, а в праздники – с добавлениями пятен красной мастики! «С праздником 1 Мая!», «Мир, Труд, Май!»
Но было издательство в Байкальске, где я уже издавал повесть, которая ушла в библиотеку Верховного Совета. В этом издательстве и работала моя тётя. Каждое семейство советских интеллектуалов переживало за своё потомство. Это был престиж рода, который давал социальный статус и какие-то финансы всем его членам. Не беда, что их Витя на заметке органов, с каждой такой «заметкой» заметнее становится имя всего рода. С тем, что заметно, придётся считаться. Шанс в этом издательстве у меня был всегда.
При некоторой расторопности я мог пропустить свою «нетленку» без очереди. Моя тётя в издательстве умела так посмотреть, что всё и все вставали на положенные им места, кроме меня.
«Правда района» ожила, а вместе с ней и моё финансовое состояние. Я купил светло-коричневую кожаную куртку и берет! Меня стали узнавать и шептаться. В двух номерах я опубликовал безобидные главы своего романа. «Обидные» придержал…
«Любава» не знает передышек. Строчит, как пулемет

«В деревенский магазин завезли крепленые вина. Новость разлетелись мгновенно.
- Кума, займи до получки пятьдесят – вино разгрузили.
- И мне прихвати, а то ни сена, ни дров на зиму нет.
- Пашка, сумку клешней зацепи, я там за Афоней-пахаручкой очередь заняла. Сетку ещё прихвати, консервов наберёшь…
На большой скорости, резво отвильнув от стоявшего поперёк улицы трактора, промчались «Волга» и «Нива» - райкомовская и директора. За ними в потрёпанном «Москвиче» спешил парторг.
Где-то плакал ребёнок, где-то кричала, матерясь, пьяная баба.
Утром у конторы совхоза остановилась милицейская машина. Вместе с милиционерами из машины выпрыгнула сонная овчарка. Навострив чуткие уши, она обнюхала на улице кучку конского навоза, а затем, медленно поворачивая голову, внимательно оглядела, свесив влажный алый язык, собиравшихся на крыльце мужиков и баб. Зажмурилась и зевнула. Желтый луч утреннего солнца скользнул по прохладной серой улице и зелёным тополиным листьям…
Милиционеры прошли в контору.
Через пять минут деревня узнала, что в тайге убили корреспондента районной газеты. Значит, будет повальный обыск. Оружие было у всех. Самодельное и заводское».

«Любава» строчила без остановки. На остров надвигались сумерки. Пахло морским воздухом, я писал о Нерчинской каторге ХХ века, где было добыто первое серебро страны, а потом и золото. Туда пришла Русь и оттуда началась Россия, всё остальное, вместе с этим островом – только приложение к этому, главному, открытию. Медный и Соляной бунты, крах денежной и налоговой систем, грозили исчезновением государства, шустрый зверёк для шубохранилищ и он же валюта никого уже не спасал и не мог спасти. Нужны были настоящие деньги, в первую очередь, серебро.
Часами я стоял и окна, всматривался в жёлтые огни города, мерил шагами кабинет и, как смеялся Барабаш, протоптал уже на линолеуме пересекающиеся в центре диагональные дорожки. В редакции их называли «тропы Борисыча», «Не заходить! Борисыч на тропе!» Не любить меня нельзя, ведь в любой отпуск можно уходить бесстрашно: Борисыч всегда заполнит все полосы газеты…
Древние серебряные копи монголов показали русским землепроходцам два охотника-бурята, Аранжа и Мани. Вход в серебряную гору Крестовка, куда сто с лишним лет заводили каторжников, ныне завален. Я заходил в эту гору, но через сто шагов мой факел погас, и я поспешил обратно, на узкий солнечный луч, который бил в проделанную мной щель!
В народе говорят, что все эти серебряные заводы, от слова – заводить.
Дороги каторги – серебряные, то есть дорожная насыпь – из отвалов и серебряной породы. Каторга ходит по серебру, золоту, урану и – всей таблице Менделеева! Каторга живёт, пасёт и выращивает всё на этой таблице. Страна небрежно и бездарно отбила только видимые кусочки от драгоценных пород и бросила каторгу вместе с людьми. Говорят, что японцы намекают на разрешение вывозить и обрабатывать «хвосты». Не разрешат, лучше по ним ездить.
Потоки рыбы и водорослей, икры и мяса, зерна и молока – только насытить и удовлетворить человека. Но серебро и золото, стронций и уран – крепить государство.
Неделями я носился по дорогам каторги, углубляясь в степь и тайгу, изучая заброшенные деревни и беседуя с местными людьми, в основном – со стариками. Вся земля здесь была Клондайком и Эльдорадо в квадратах.
Почему же тогда люди живут здесь хуже, чем скоты?
Но и этого мало: в 1937 году всех приговоренных местной тройкой к расстрелу сбрасывали в старую шахту. Выдуманная белоповстанческая армия погибла под шашками и копытами красных кавалеристов, шахтах и карьерах Нерчинского горного округа. Мне казалось, что я знал о такой истории всегда, хотя подтвердил мои ощущения старик Воропаев, который сам же и возил арестованных «врагов народа» на полуторке «Военстроя».

«Военстрой укрепрайон строил вдоль границы, организация типа стройбата. О Карбышеве слышал? Говорят, он командовал. – Вспоминал невысокий Воропаев, смотря в окно на Крестовку. -  В нашей части и было всего две полуторки, на одной шоферил я. Энкэвэдэшники забирали в части машину вместе со мной. Вывозили на рассвете. Шахта была в Волчьей пади. Огородили колючкой, вышки по углам поставили с пулемётами. Подводили к яме и просто сталкивали. Не стреляли, патроны берегли. Может быть, для охоты. Их списывали. Всё списывали. И людей, и патроны, и бензин.
Побеги, говоришь? Были, при мне два раза. Один раз на склоне сопки у меня машина накренилась, так люди стали вываливаться и побежали. Двое убежали. Одного помню – Урюпин. Говорили, что его наши в Китае видели…»
Нужны мне были охотничьи домики, какие-то погреба и оружие партийных бандитов и всяких Мордатых? Да живи они там хоть до скончания мира! Меня интересовала Волчья падь, таблица Менделеева, клондайки каторги… Вот о чём я думал тогда в заброшенной деревне Марьино, когда прогремели выстрелы. Слава случаю, лесникам и докторам.
Зачем губить столько людей? Как можно бросить такое богатство? Для чего, с какой целью?
«Нет, не брошено, - отвечал мне по телефону мой дядя, работавший когда-то главным геологом горного округа и живший сейчас на берегу Байкала. – Есть такое понятие – законсервировать месторождение. Это оборонная перспектива. Ты поосторожнее, Витя, там же уран, стронций. Об Уровской болезни слышал? Его ещё болезнью Кашина называют. Дисбаланс микроэлементов, брат…»
Основная идея коммунизма – весь мир. Разрушить и зажить. Ради этой цели ничего и никого не жалко. Вся таблица Менделеева и весь Острожский край нужны для укрепления армии и флота, для показа миру мощи и непобедимости рабочих и крестьян, которые жили здесь хуже скотины.
Оборонная перспектива. Да кому мы нужны? К нам только мазохисты сунутся. Столько людей погубить тоже для оборонной перспективы? Тот же Воропаев рассказывал, что в районной тюрьме содержалось 700 и даже больше человек. В районной. Но ведь они постоянно менялись. Каждую неделю!
Чистка, чистка и чистка. Ни одного непослушного не оставлять в живых!
«Сбрасывать их стали позже, поначалу и вправду стреляли. Это в Каменном карьере за Серебрянкой. Люди думают, что в Углихе, но я возил их в Каменный карьер. Тоже на рассвете. Три трактора и две машины работали, а энкэвэдэшники в это время стреляли при фарах, - рассказывал Воропаев. – Люди были! В гражданскую поубивали друг друга, в тридцатые перестреляли лучших, в сороковые война уйму народа погубила. А сейчас одна голь и пьянь…»
Все безвольные и послушные, подлые и жадные при общей нищете…

Неожиданно я остановился. Вообще, зачем эта огромная боль на шестой части суши, которая всё время должна кровоточить, гноиться, раздраконивать свои раны и похваляться своей глупостью на весь мир, требуя от него какого-то признания или такой же глупости? В чём сомневается, кого и в чём подозревает житель этой страны, если не самого себя? Ведь ничего нельзя сделать, не обидев его! Почему нельзя жить радостно и спокойно, ведь:

«Речка Серебрянка изгибается у самых плетней. Утром над её берегами, поросшими ивняком и кое-где черёмухой, кучерявится сизо-белый туман. Рваные клубы его то стелются низко над высокой и влажной травой, то поднимаются, цепляясь за верхушки деревьев, и тогда тускло отсвечивается голубизной студёная речная гладь.
Прохладно, сыро, свежо…»
«Любава» строчила и строчила, я останавливался и ходил, ходил по кабинету до самого рассвета. Нерчинская каторга и глубины сибирских руд – главное богатство человечества, которое когда-нибудь упыри будут продавать всему миру. И это будет не конфликт систем, но обыкновенная спекуляция.
Всё живое существует за счёт обмана и грабежа друг друга.
Вот тебе и социальный статус...

Продолжение следует.