Кто родился от Данилы?

От коня, которого при дозоре услышал Иван, как мы установили, родился Горбунок с братьями, от Салтана, который засветился у нас при дозоре Гаврилы, родился Гвидон, а вот при дозоре Данилы мы, хоть и нашли отсылку к сексу ямщика Елисея, однако последующего рождения ребёнка не обнаружили. И что делать? А тянуть ниточку дальше и искать другие источники, с помощью которых Пушкин мог бы показать недостающее рождение потомства. Но можно ли угадать, какого оно будет пола? Конечно, можно, если задуматься: а почему у Месяца Месяцовича, имеющего с кобылицей один и тот же основной прототип, кроме сына есть и дочь? Ну, а поскольку в первой части «Конька» сыны в виде жеребят уже были, а Гвидон в «Салтане» тоже сын, то вокруг Данилы нам остаётся ждать лишь недостающую дочь. Но где она? А в другой отсылке, но уже не к Майкову, а к «Онегину», которого я называю «энциклопедией пушкинской тайнописи». И действительно, если дозоры братьев из «Конька» связаны единой эротической темой, то эту же эротику мы вправе искать и в «Онегине». Правда, сейчас мы сделаем это не с конца третьей главы, где с эротикой всё более или менее ясно, а с её начала. Тем более что и дозор Данилы начинается с третьей строфы, что как бы автоматически и обращает нас к началу опять же ТРЕТЬЕЙ главы «Онегина».
Однако в печатном тексте никакой эротики нет! Ну, что ж, не будем отчаиваться, а вспомним, что ранее намёк на влюблённую пару мы нашли вне этого текста, т.е. на титульной странице чистовика третьей главы, протянув ниточку от трёх строк Данте («Ад», песнь V), записанных Пушкиным. Но и Франческа да Римини, героиня из стихов Данте, детей не рожает! Тянем ниточку дальше, т.к. чистовик это не окончательный текст, а Пушкин отдал в печать третью главу всё же без стихов Данте, но зато с французским эпиграфом, о котором Набоков написал следующее: «Строка из песни II поэмы «Нарцисс, или Остров Венеры» (опубликована в 1768 г.), третьесортного сочинения в четырех длинных песнях Жака Шарля Луи Кленшана де Мальфилатра: «Она [нимфа Эхо] была девушка [и следовательно — любопытна, как это свойственно им всем]; [более того], она была влюблена… Я ее прощаю, [как это должно быть прощено моей Татьяне]; любовь ее сделала виновной [ср.: ЕО, гл. 3, XXIV]. О если бы судьба ее извинила также! …Согласно греческой мифологии, нимфа Эхо, зачахнувшая от любви к Нарциссу (который, в свою очередь, изнемог от безответной страсти к собственному отражению), превратилась в лесной голос, подобно Татьяне в гл. 7, XXVIII, когда образ Онегина проступает перед ней на полях читанной им книги (гл. 7, XXII–XXIV). В принадлежавшем Пушкину учебнике «Лицей, или Курс древней и современной литературы» …Лагарп (VIII, 252) цитирует два вполне невинных отрывка из «Нарцисса», первый из которых начинается той самой строкой, которую Пушкин мог позднее вспомнить».
Замечательный комментарий с указанием перекличек нимфы и Татьяны, чего у Лотмана и Бродского нет! Ну, а дальше-то что? А ничего. Тупик! И его причина в отрицательном отношении Набокова к прототипам из числа современников Пушкина. А ведь именно через эти прототипы и можно увидеть связь самых разных образов, что я и покажу на конкретном примере. Итак, отбрасываем французского Нарцисса в сторону, а выдвигаем вперёд нашего русского Данилу из «Конька» и при этом спрашиваем: из чего слепил его Пушкин? Ответ мы уже знаем: частично образ Данилы заимствован от Аполлона из сказки Княжнина «Меркурий и Аполлон, согнанные с небес». Второй вопрос: а как ещё называют Аполлона? Ответ ясен: Фебом. Третий вопрос: а помнил ли Пушкин о Фебе в 1824-м году при написании третьей главы «Онегина»? Да помнил и даже написал в этой главе следующие стихи: «Быть может, волею небес, Я перестану быть поэтом, В меня вселится новый бес, И, Фебовы презрев угрозы, Унижусь до смиренной прозы» (1). Но сближал ли Пушкин в том же 1824-м году имена Феба и Аполлона с женщинами и эротикой? Да, сближал, т.к. в письме к А.Г.Родзянко писал следующее: «Воображаю, Аполлон, смотря на них, закричит: зачем ведёте мне не ту? А какую же тебе надобно, проклятый Феб? Гречанку? Италианку? Чем их хуже чухонка или цыганка». (2).
Ну, а теперь все комментаторы «Онегина» вкупе с Набоковым получите ТУ ЖЕ нимфу Эхо, но уже не одну, а с дочерью:
Эхо, бессонная нимфа, скиталась по брегу Пенея.
Феб, увидев её, страстию к ней воспылал.
Нимфа плод понесла восторгов влюблённого бога;
Меж говорливых наяд, мучась, она родила
Милую дочь. Её прияла сама Мнемозина.
Резвая дева росла в хоре богинь-аонид,
Матери чуткой подобна, послушна памяти строгой,
Музам мила; на земле Рифмой зовётся она. (3).
Ну, а когда мы знаем, что под образом Татьяны, к которой и относится эпиграф об Эхо, скрывается Воронцова, а под Данилой-Фебом прячется «сам Александр Сергеич Пушкин», то и намёк о рождении у Воронцовой от него дочери становится понятным. Видя же, что вороные кони у белой кобылицы из «Конька» могут родиться только от чернокожего жеребца (а вовсе не от Ивана, как это предположил один театральный режиссёр!), мы понимаем, что автор не только хорошо знает поговорку «Какое семя – такое племя», но и системно использует её. И действительно, за несколько лет до написания «Конька» в пушкинском «Арапе» у главного чернокожего героя от белой графини родится такой же чернокожий сын, а затем в стихотворении «Рифма» у Феба, которого СЯП называет «символом поэзии», соответственно родится и Рифма. И всё логично: от арапа рождается арапчонок, а Рифму порождает символ поэзии Феб!
Ну, а поскольку стихотворение «Рифма» написано на тему древнегреческой мифологии, то это, конечно же, заставляет припомнить его аналог в виде пушкинской «Прозерпины». Тем более что и там есть речные берега: «Мчатся, облаком одеты; Видят вечные луга, Элизей и томной Леты Усыпленные брега» (4). Положите, дорогие читатели, «Прозерпину» рядом с «Рифмой» и попробуйте найти между ними одно, но очень важное, отличие. И вот тут особо любопытные и терпеливые читатели могут остановиться и подумать над ответом самостоятельно. Правда, боюсь, что ответ придётся ждать долго, и поэтому для тех, кому не терпится, дам его сейчас.
Итак, хитрость Великого мистификатора заключается в том, что, если в «Прозерпине» он создал всеобъемлющий мифологический антураж (Лета, Элизей и т.д.), то вот в стихотворении «Рифма» он оставил одну не совсем мифологическую деталь. И эта деталь – РЕКА! И действительно: нимфа, Феб, Мнемозина, наяды и аониды взяты из мифов Древней Греции, а вот Пеней в значении реки, как это ни странно, но чисто мифическим понятием не является. И если о реках Ахерон, Лета, Стикс, Кокитос (Коцит) и Флегетон составители СЯП справедливо пишут, что они из древнегреческой мифологии, то вот о Пенее ограничиваются словами, что это «река в Греции, протекающая вблизи Олимпа». Т.е. эпитет «мифическая» опускают. А почему, если Пеней – это древнегреческой бог одноимённой реки в Фессалии, один из трёх тысяч речных богов? Да потому, что бог реки это не сама река. Так же, как и ангел-хранитель вовсе не тот, кого он опекает. И хотя Пеней и упоминается в произведениях античных авторов, но отнюдь не в числе мифических рек. Т.е. уже первым своим стихом Пушкин дал нам не мифическое, а географическое место действия, а точнее - конкретную реку в Греции, которая и ныне существует под названием Пиньос.
Смотрим карту и видим, что Греция, где течёт Пиньос-Пеней, расположена на Балканском полуострове, который в качестве географического региона называется также Юго-Восточной Европой. И поэтому можно и не говорить, что по отношению не только к Петербургу, который Пушкин называл «севером», но и ко всей России, Пеней расположен на юге. Вот он первый, незначительный, но всё же намёк о том, что местом действия стихотворения в целом является ЮГ! Тянем ниточку дальше и спрашиваем: а какое стихотворение написано одновременно с «Рифмой»? Ну, если верить академическому ПСС, то это стихотворение «Я здесь, Инезилья», которое, как и «Рифма», датируется 10 октября 1830г. (хотя в рукописи у Пушкина есть и 9 октября!) и в котором местом действия является Севилья. Ещё раз смотрим на карту и видим, что Севилья - это столица края под названием Андалузия, который находится примерно на той же широте, что и Греция, а точнее на юге Испании, где её, как и Грецию, омывают морские волны. Но что даёт нам стихотворение «Я здесь, Инезилья» в географическом отношении? А оно подсказывает, что на юге из трёх полуостровов Европейского континента (Пиренейский, Апеннинский и Балканский) и одного полуострова, на котором находится азиатская Турция, в голове у Пушкина при написании «Рифмы» был именно Пиренейский полуостров вместе с расположенной на нём Севильей. Однако тут кто-нибудь может возразить, что нимфа-то скитается у Пушкина не по берегу моря, а по берегу реки. И надо же: через Севилью тоже протекает река, которая называется Гвадалквивир! И именно её ещё 13 ноября 1824г. Пушкин упоминал в стихотворении «Ночной зефир», вычеркнув при этом в черновике созвучное с Инезильей имя Инеса (5), которое позднее мелькнёт в стихе 45 «Каменного гостя» и которое Пушкин с учётом стихотворения «Я здесь, Инезилья» довольно быстро переделает в Инезу. И при этом мы замечаем, что изначальным местом действия «Каменного гостя» Пушкин планировал сделать Севилью, но затем, оставив её лишь в воспоминаниях Дон Гуана, всё сместил в столицу Испании, которую назвал Мадритом. Ну, а то, что эта столица находится севернее Севильи, как и Петербург по отношению к Одессе, мы также учитываем, после чего и приходим к предположению об их возможной перекличке.
Но почему в нескольких стихотворениях с любовной тематикой у Пушкина возникает река? Уж не потому ли, что на юге (правда, уже российском) в Днепре утопилась дочь мельника из пушкинской драмы «Русалка»? Тем более что она, как и Эхо, забеременела на земле, а вот родила, как и всё та же нимфа, в самой реке и среди «говорливых наяд», которые являются речными русалками и которые во всё той же «Русалке» действительно немало говорят. И родила тоже дочь! Однако не будем торопиться с Днепром, поскольку утопилась-то дочь мельника, хоть и быстро, но всё же после расставания с князем. А после подобной разлуки, как мы уже знаем, у Пушкина в подтексте, как правило, идёт скрытое смещение места и времени действия, связанные с его реальным отъездом в Михайловское. И поэтому мы пока успокоимся на том, что нащупали такое место действия, которое можно определить следующими географическими понятиями: море, край, столица края и даже река.
Однако меня могут спросить: а какая же может быть река в городе, о котором Пушкин написал следующее:
Однако в сей Одессе влажной
Ещё есть недостаток важный;
Чего б вы думали? – воды.
Потребны тяжкие труды… 
И я согласен с Пушкиным: да, нужно сильно потрудиться, чтобы отыскать в Одессе источники воды, связанные с рекой, в то время, когда никакой реки там нет. Т.е. как бы «найти в тёмной комнате чёрную кошку, когда этой кошки там нет». Ну, что же, посмотрим, что по этой теме есть в «Онегине», для чего обратимся к дотошному Набокову, который, как и я, тоже был вынужден заняться географией. Читаем его комментарий.
«Вот география встречающихся в романе ручьев, рек и т. д.:
1. Ручей или ручеек, текущий через луг и липовую рощицу из ключа, бьющего чуть западнее Красногорья (см. гл. 6, IV, 3–4) — так называются имение Ленского и сама деревня; у этого ключа Ленского похоронят (самоубийц и дуэлянтов запрещалось хоронить на освященной земле кладбищ).
2. Тот же ручеек пересекает соседнюю долину и впадает в речку.
3. По пути к речке он проходит в глубине ларинского сада (недалеко от липовой аллеи, где Онегин будет читать Татьяне свою проповедь) и, обогнув холм (с которого Татьяна увидит дом Онегина), бежит через рощицы онегинского имения.
4. Все тот же ручей — символизирующий для Татьяны разлуку — в её сне удивительно преобразуется в кипучий поток, вместе с тем воспринимающийся и как прототипически-идиллический ручеек.
5. Безымянная река, в которую этот ручей впадает, протекает через две усадьбы; сначала это река в поместье Лариных, ее видно из дома.
6. Другой ее участок — местный Геллеспонт, который переплывал Онегин, — блестит у подножия холма, на котором стоит господский дом в онегинском имении.
Река или речка, протекающая через владения Онегина, прямо упоминается в следующих стихах романа: Гл. 2, I 7 [дом Онегина] стоял над речкою…; Гл. 4, XXXVII 7 [Онегин] отправлялся налегке К бегущей под горой реке; Гл. 7, V 5 С моею музой своенравной Пойдемте слушать шум дубравный Над безыменною рекой…, где Евгений мой …недавно жил… В соседстве Тани молодой…; Гл. 7, XV 8 Татьяна долго шла одна И вдруг перед собою C холма господский видит дом Селенье, рощу под холмом И сад над светлою рекою; Гл. 7, XX 4 [вид из окна онегинского кабинета] Темно в долине. Роща спит Над отуманенной рекою…
Приток этой реки или, возможно, ее синоним — струи ручья, протекающего во владениях Онегина: Гл. I, LIV 3 Прохлада сумрачной дубровы Журчанье тихого ручья…; Гл. 4, XXXIX 2 Лесная тень, журчанье струй…
Струйки онегинского ручья встречаем далее в Красногорье и у могилы Ленского: Гл. 6, XL 5 Есть место влево от селенья Где жил [Ленский], [там] струйки извились Ручья соседственной долины; 13 Там, у ручья Поставлен памятник простой.
…Эти струйки (или ручейки), вытекающие из ключа, впадают в реку: Гл. 7, VI 2 Пойдем туда [к могиле Ленского], где ручеек Виясь бежит зеленым лугом К реке сквозь липовый лесок, И слышен говор ключевой…
   Эта или другая речка (поток) течет во владениях Лариных: Гл. 3, XXXII 10 [на восходе]…поток Засеребрился. Гл.7, XV, 1…Воды Струились тихо 4 Уж за рекой [пылал огонь рыбачий]…
Кроме реки, или вместо реки, в поместьях и Онегина, и Лариных течёт ручей (или ручьи): Гл. 3, XXXVIII 13 [Татьяна] По цветникам летя к ручью…; Гл. 7, XXIX 1 Ее прогулки длятся доле Теперь то холмик, то ручей Остановляют [Татьяну]; Гл. 7, LIII 10 [в Москве она вспоминает] уединенный уголок …светлый ручеек… сумрак липовых аллей… В Татьянином сне с этим ручейком (который в обобщенном варианте — «у старых лип, у ручейка» — появляется в гл. 3, XIV, 4, где поэт мечтает когда-нибудь написать идиллический роман в прозе) происходят странные превращения: Гл. 5, XI 7 Кипучий, темный и седой [поток]; Гл. 5, XII 2 Татьяна ропщет на ручей… 13 Перебралась через ручей.
…Я подозреваю, что на этой же реке с её ручейками, соединяющей три поместья и уже замерзшей, стоит и упоминаемая в гл. 6, XII, 11 и XXV, 10 мельница, рядом с которой Онегин убьет на дуэли Ленского. Кроме того, в гл. 4, XLII, 6 «блистает речка, льдом одета», а в гл. 7, XXX, 5 ее «брега с недвижною рекою» сравняет зима; средиземноморская тема получает русское завершение».
Ну, и что бы сказал Пушкин на этот комментарий? А он сказал бы Набокову: «Твои догадки сущий вздор: Моих стихов ты не проникнул» (6). И действительно, Набоков, не усмотрев в подтексте «Онегина» Одессу с её «нагой степью», решил показать реки и ручьи, перетекающие из одного поместья в другое, не отделив при этом те, которые являются плодом богатого творческого воображения Пушкина.
Но всё-таки многое можно простить Набокову, если выделить его следующие наблюдения: «В Татьянином сне с этим ручейком… происходят странные превращения». Или: «Кроме реки, или вместо реки, в поместьях и Онегина, и Лариных течёт ручей…». Повторю: «странные превращения» и «вместо реки»! И я полностью приветствую, когда о стихах «И пред шумящею пучиной, Недоумения полна, Остановилася она» Набоков пишет следующее: «Остановилася она. — Примечательное свойство этой и следующих строф — перекличка между сном Татьяны и ее переживаниями в последних строфах гл. 3, ритмическая и словесная. Сон есть травестия и прошлого, и будущего. Стих 14 строфы XI гл. 5 дословно повторяет стих 8 строфы XLI гл. 3».
Да, конечно, сон Татьяны вбирает в себя и прошлое, и будущее, и, я бы добавил, настоящее, что требует особого исследования. Ну, а пока можно уточнить, что, описывая сон Татьяны, Пушкин ещё в 1824-м году в стихотворении «Ночной зефир» трижды написал о реке, протекающей на юге Испании, «Шумит, Бежит Гвадалквивир». И поэтому нам ценно замечание Набокова о том, что «вместо реки, в поместьях и Онегина, и Лариных течёт ручей», т.к. этот ручей возникает у Пушкина вместо воображаемого Гвадалквивира. И при этом действие сна Татьяны происходит тоже в ночное время, когда она «Печальной мглой окружена». И именно тогда перед нею «Шумит, клубит волной своею Кипучий, тёмный и седой Поток, не скованный зимой… И пред шумящею пучиной, Недоумения полна Остановилася она». Однако и блефа вокруг этого потока хватает, т.к. из ранее написанного «Кавказского пленника» для своего кипучего, седого и тёмного потока Пушкин кое-что позаимствовал: «Седой поток пред ним шумит -- Он в глубь кипящую несется» (7) или «Склонясь на копья, казаки Глядят на темный бег реки» (8). И вот тут мы догадываемся, что повторение в «Онегине» слов с корнем «шум» прямо перекликается с трёхкратным повторением слова «шумит» в стихотворении «Ночной зефир»! Однако замечаем и то, что поток, через который боялась перейти Татьяна, не только «шумит», но ещё и «клубит волной своею», что сразу же сближает его с Невой из «Медного Всадника», которая «вздувалась и ревела, Котлом клокоча и клубясь». А тут уже другая, глубоко спрятанная в подтексте, тема. Однако сейчас мы не будем отвлекаться от любовной темы, связанной с Татьяной. Тем более, что Пушкин как бы предлагает потянуть ниточку по линии уже не реки, а «ручья», который в свою очередь может привести нас к некой пещере, о которой довольно неплохо писала Т.Г.Цявловская. Вот её слова о Воронцовой и Пушкине: «Свидания в доме были затруднительны. Влюблённые ищут уединения в другом месте. Под пером поэта рождаются стихи:
Есть у моря под ветхой скалой
Уединённая пещера.
Она полна прохладной темнотой (II, 992).
Тут же насыщается пейзаж лирическим чувством:
Под    скалой
Пещера дикая таится.
Обитель неги, в летний зной
Она прохладной темнотой
<Полна> (II, 993).
Через три страницы той же рабочей тетради Пушкин возвращается к этой теме:
Пещера дикая видна.
Она полна прохлады влажной.
В ней плещут волны – и всегда
Не умолкает гул протяжный (II, 993).
Наконец отливается четверостишие, живописующее дорогое поэту прибежище:
Приют любви, он вечно полн
Прохлады сумрачной и влажной.
Там никогда стеснённых волн
Не умолкает гул протяжный (II, 472).
Наброски эти, написанные в конце мая - начале июня, являются первыми стихами после двустишия «Я узнаю сии предметы, Сии предвестия любви», которые можно уверенно отнести к Воронцовой» (9).
Но откуда Цявловская взяла последнее двустишие? В ПСС Пушкина оно не просматривается, хотя и ценно уже одним тем, что прямо перекликается с воспоминаниями князя о месте любовных встреч с дочерью мельника: «Я узнаю окрестные предметы -- Вот мельница! Она уж развалилась» (10). Стих же «Не умолкает гул протяжный» напоминает нам о том, как так же неумолчно «шумит» Гвадалквирир. Тем более что гул – это тоже шум. Разница лишь в том, что в Севилье река, а в пушкинском стихотворении о «приюте любви» - море. Ну, а море шумит и при описании Одессы («Лишь море Чёрное шумит» - «Путешествие Онегина»), и в словах Пушкина, вскоре после отъезда из неё: «Всё, что напоминает мне море, наводит на меня грусть – журчанье ручья причиняет мне боль..» (11). И вот это сближение моря и ручья спустя три года проявляется у Пушкина опять же через пещеру, которую он, правда, переносит на широту Греции и Испании, т.е. в «рощу карийскую» (Кария - античное название юго-западной Малой Азии):
В роще карийской, любезной ловцам, таится пещера,
…………………………………………………………….
Звонкой струится дугой, пещерное дно затопляет
Резвый ручей. Он, пробив глубокое русло, виётся
Вдаль по роще густой, веселя её сладким журчаньем (С3 45.5).
И нам понятен этот перенос в рощу, т.к. в уста Лепорелло, слуги Дон Гуана, Пушкин совсем не зря вложил слова о том, как во время любовных свиданий своего господина он именно в роще «лошадей держал». Ну, а сразу же за этими словами Дон Гуан, конечно же, вспомнит любовницу Инезу, которую очень любил. И всё это звенья одной цепи. Так же, как предупреждение о реальной нагой степи в следующем стихотворении:
Я знаю край: там на брега
Уединённо море плещет;
Безоблачно там солнце блещет
На опалённые луга;
Дубрав не видно – степь нагая
Над морем стелется одна. (1827г.)
И эту же «степь нагую» Пушкин не забудет упомянуть при описании в «Путешествии Онегина» реальной Одессы. Любопытно и то, что стихотворение «Я знаю край..» написано почти в одно и то же время, что и посвященное Воронцовой стихотворение «Талисман», которое Цявловская определяет как «ликующий дифирамб» (12).
Но вернёмся к словам Набокова: «Река или речка, протекающая через владения Онегина, прямо упоминается в следующих стихах романа: Гл. 2, I 7 [дом Онегина] стоял над речкою…; Гл. 4, XXXVII 7 [Онегин] отправлялся налегке К бегущей под горой реке..». Ну, надо же, Набоков, установив в романе целую сеть взаимосвязанных рек, речек, ручьёв и ручейков, при этом не понял, что, когда Онегин «отправлялся налегке К бегущей под горой реке; Певцу Гюльнары подражая, Сей Геллеспонт переплывал», то в этих словах Пушкин намеренно сблизил реку с морем, поскольку Геллеспонт это древнее название Дарданельского МОРСКОГО пролива!!! И именно через этот морской пролив и можно проплыть в Чёрное море, на берегу которого находится Одесса. А в ней, как известно, кругом «степь нагая» и рек нет. Лишь отдельные ручьи, да и то в пещерах.
А с другой стороны, упоминая Байрона, который умер 19 апреля 1824 г., Пушкин как бы вспоминает то время, когда он жил в Одессе и именно там получил известие о смерти английского поэта. И нам понятно, что ничего общего между рекой из 4-й главы «Онегина» и рекой из 2-й главы романа нет по причине того, что последняя выдумана. А точнее, река Сороть перенесена в воображении Пушкина из Михайловского к Чёрному морю. Оттуда же к дому Лариных перенесено и озеро (вероятно, Лучаново). И оттуда же перенесен и сосновый лес карийской рощи, и оттуда же возникает стих «В глуши лесов сосновых», который, как мы уже знаем, относится не к няне Пушкина, а к няне Татьяны. И если кто-нибудь в словах «Подруга дней моих суровых» и мог предположить Воронцову, то выражение «Голубка дряхлая моя» такое подозрение быстро убивало.
Но почему именно Михайловское стало источником летних пейзажей тех глав «Онегина», в подтексте которых спрятана Одесса? Да потому что именно летом в 1817-м и 1819г.г. Пушкин жил в Михайловском, из-за чего и вспоминает в своём романе «счастливейшие дни», которые провёл в «былые годы» (13). Ну, а когда Набоков о стихе «Журчанье тихого ручья» (14) пишет: «Обратите внимание на этот скромный ручеек, протекающий через онегинское имение. В седьмой главе ЕО неподалеку от могилы Ленского мы узнаем знакомый «ручеек [который] виясь, бежит зеленым лугом», и пастуха, прибывшего из Ариостовой октавы», то тут я могу узнать лишь одного пастуха. И не из Ариосто, а из самого Пушкина, который за два года до написания стихотворения «Рифма» создал следующий вариант с участием всё той же Рифмы (отрывки):
Рифма, звучная подруга
Вдохновенного досуга…
……………………….
Феб однажды у Адмета
Близ тенистого Тайгета
Стадо пас, угрюм и сир.
[Он бродил] во мраке леса,
[И никто], страшась Зевеса,
[Из богинь иль из] богов
Навещать его не смели –
Бога лиры и свирели,
Бога света и стихов.
Помня первые свиданья,
Усладить его страданья
Мнемозина притекла.
И подруга Аполлона
В тихой роще Геликона
[Плод восторгов] родила. (15).
И если в стихотворении «Рифма», да и в эпиграфе к третьей главе «Онегина», нимфа Эхо вроде бы и девушка, то вот богиня памяти Мнемозина, как известно, ещё и «мать девяти муз». Повторю: мать! А это уже и некоторое сближение с графиней Воронцовой, которая до встречи с Пушкиным также была матерью. Правда, кто был мужем Мнемозины непонятно, т.к. всех дочерей она прижила от Зевса, женой которого была Гера. Кроме того, Феб тут, как и в сказке Княжнина, согнан по решению Зевса с небес, после чего отправился на землю, чтобы быть пастухом у Адмета (якобы за убийство циклопов он был осуждён Зевсом пробыть год в услужении у царя Адмета!). Короче, тут он, как и Пушкин, был в изгнании! Однако в первом стихотворении о Рифме кроме неопределённого брачного статуса Мнемозины осталось непонятно и кто такой Адмет. Да, он вроде бы работодатель и поэтому своего рода начальник. Но начальником в Одессе у Пушкина был граф Воронцов, который никак не подходит на роль доброго, благородного и при этом холостого царя Адмета. Правда, глядя на пастуха Феба и крестьянина Данилу, можно допустить, что в роли работодателя для последнего мог бы быть богатый помещик типа Онегина. Однако образ Данилы, как мы знаем, частично создан из образа Онегина и поэтому, как я предполагаю, Пушкин не стал развивать столь сложную тему, связанную с переплетением близких и взаимопроникаемых образов, а просто написал новое стихотворение под названием «Рифма».
Присмотревшись же в этом стихотворении к нимфе Эхо, мы увидим признаки, позволяющие считать её основным прототипом графиню Воронцову. Так, например, эпитет «бессонная» направит нас:
1. К Земфире, которая вместо сна гуляет в ночном поле, где находит Алеко.
2. К белой кобылице из «Конька», которая тоже ночью и тоже в поле находит жеребца.
3. К дочери мельника из «Русалки», не спящей из-за ночных свиданий с князем.
4. К будущей жене Салтана, которая пряла «поздно вечерком» и явно спать не собиралась.
5. Ну, а если брать изначально, то и к «прелестной Еве», «разрушить сон» которой (правда, в переносном смысле!) решил сатана из «Гавриилиады». Напомню, что в «Онегине» Пушкин, исходя из имени Элизы Воронцовой, назвал прародительницу Еву «Эвой».
В то же время от стиха «Феб, увидев её, страстию к ней воспылал»» тянется ниточка к графине Леоноре из «Арапа», когда «увлечённая силой страсти ею же внушённой, изнемогая под её влиянием, она отдалась восхищённому Ибрагиму» (16). А вот по слову-сигналу «понесла» мы сразу же выйдем к жене Салтана, которая «с первой ночи понесла», к дочери мельника из «Русалки», к белой кобылице из «Конька», к царице-матери из «Мёртвой царевны» и ко всё той же графине Леоноре. К ней же в «Рифме» относится и слово «мучась», поскольку при своих родах: «Она мучилась долго» (17). В целом же слово «родила» мы уже рассматривали и видели, что оно весьма близко ко многим образам, имеющим основным прототипом графиню Воронцову. Ну, а если немного отвлечься от стихотворения «Рифма», в подтексте которого прячется Одесса, и перейти к Петербургу, то и там по признаку бессонницы высветятся героини, перекликающиеся по основному прототипу с графиней Воронцовой. И мы, конечно, обратим своё внимание и к старой графине Анне Федотовне из «Пиковой дамы», которая «страдала бессонницей» (18); и к Месяцу из «Конька», который спит только днём; и к Доне Анне, не спящей и приходящей ночью на кладбище, и т.д., и т.п.
Однако вернёмся к Одессе и проверим её перекличку с Севильей через пушкинский стих об Одессе «Благословенные края» (19). Края! Да ещё и благословенные. Что-то очень уж знакомое… Ах, да, эти же слова повторены Пушкиным и в стихотворении «К вельможе», но в единственном числе: «Благословенный край, пленительный предел!» (20). Но почему же тут «край», а не «края»? Да потому что речь идёт о Севилье, которая является столицей не двух, а всего одного края! Т.е. Андалузии.
А теперь вопрос: как коротко называли Новороссийское и Бессарабское генерал-губернаторство, которое было образовано 23 мая 1822 года? Ответ таков: обычно его называли Новороссийским КРАЕМ! И так же, как в состав Андалузии входило несколько провинций (Севилья, Альмерия, Кадиса, Кордова, Гранада, Уэльва, Хаэна, Малага) со столицей в городе Севилья, так и в состав Новоросси;йско-Бессара;бского генера;л-губерна;торства входили Херсонская, Екатеринославская и Таврическая губернии, а также Одесское, Таганрогское, Феодосийское и Керчь-Еникальское градоначальства. Ну, а Одесса соответственно была краевой столицей, в которой и море рядом, и Днепр не так уж далеко. Органом же краевого управления являлась расположенная в Одессе канцелярия генерал-губернатора М.С.Воронцова, в которой с 1823-го года и служил Пушкин.
Полное же название Новороссийского края с 23 мая 1822-го года стало включать в себя и упоминание Бессарабии, которая сама по себе называлась (внимание!) «южным краем России». И поэтому не зря до 1823-го года в Кишинёве был «Комитет об иностранных поселенцах южного края России». Повторю: «южного края России». Но для чего нам это нужно? А для того, чтобы понять - не совершает ли Пушкин небольшую, но при этом намеренную, ошибку в месте действия своей поэмы «Цыганы», которая уверенно начинается со слов «Цыганы шумною толпой По Бессарабии кочуют»? И на первый взгляд такое намеренное смещение Бессарабии к Одессе налицо. Тем более если припомнить легенду о том, что Пушкин как-то ушёл в бессарабскую степь и некоторое время жил в цыганском таборе, где у него было любовное приключение с какой-то цыганкой. Однако последнее, как я думаю, вымысел, возникший уже после опубликования «Цыган». Тем более что слово «скиталась» из стихотворения «Рифма» прямо отсылает нас к цыганке Земфире, которая не спала ночью (перекличка с «бессонной нимфой»!) и тоже скиталась в поле (перекличка с кобылицей из «Конька»!). Кстати, там же она и нашла Алеко, от которого, как и нимфа, впоследствии родила ребёнка. А прототипом Земфиры, как мы уже знаем, является всё та же графиня Воронцова, проживавшая в Одессе. Кроме того, время действия в подтексте «Цыган» совпадает не со временем пребывания Пушкина в Кишинёве, а со временем его пребывания в Одессе! Т.е. это 1823-1824г.г., когда Бессарабия официально влилась в состав Новороссийского генерал-губернаторства, а Пушкин в конце июля – начале августа этого года прибыл в Одессу, где и познакомился с графиней Воронцовой. И то, что цыгане в пределах одного большого края, включающего в себя и Бессарабию, могли кочевать до Одессы, большого удивления ни у кого вызывать не должно.
Однако стоит ли увлекаться автобиографическими моментами и таборными приключениями Пушкина, если помимо них есть ещё и литературные источники? Так, например, Бомарше пишет о своём главном герое следующее: «предводитель цыган, который кочевал со своим табором по Андалусии и которого мать Фигаро попросила предсказать судьбу её сыну, похитил у неё ребёнка» (21).
И тут мы понимаем, что некоторый авторский блеф в отношении места действия «Цыган» есть. Проверим это через открытый нами у Пушкина «закон парности». Для чего возьмём часть аналогичной для Земфиры-Алеко пары, т.е. одного Онегина, о котором автор пишет: «Спустя три года, вслед за мною, Скитаясь в той же стороне, Онегин вспомнил обо мне» (22), и выйдем как на место, так и на время встречи двух «скитальцев»: Эхо-Татьяны и Онегина. А точнее - на Одессу 1823-1824г.г., где Пушкин тогда и жил после трёх лет нахождения в Кишинёве. А чтобы по слову «скитаться» перекинуть мостик от Онегина к себе, Пушкин позднее и напишет следующее: «Долго вёл я потом жизнь кочующую, скитаясь то по Югу, то по Северу, и никогда еще не вырывался из пределов необъятной России» (23). Ну, а жизнь «кочующая», да ещё и на юге России, нам уже знакома по «Цыганам», в которых Пушкин спрятал себя под маской Алеко. Так же, как и спрятал себя под маской обычного эха в одноимённом стихотворении. И это эхо мы можем заметить в черновике конца третьей главы «Онегина», когда песню девушек «разносит эхо в поле» и этому эхо «Татьяна внемлет поневоле». Но почему Пушкин выбрал для своей героини перекличку с нимфой Эхо? Подумаем и ответим позже.
Примечания.
1. ЕО III 13.5.
2. Пс 121.18.
3. «Рифма», 1830-й год.
4. С2 216.20.
5. С2 307, 822-824.
6. С3 285.1.
7. КП I 271.
8. КП I 294.
9. «Прометей», с.25.
10. Р IV 18.
11. XIII, с.114 и 532.
12. «Прометей», с.66.
13. Глава первая, LV, 12.
14. ЕО I 54.4.
15. C3 76.45 или с.120. 1828г.
16. АП, 6.5.
17. П-3, 7.
18. ПД 240.33 или П-3, 203.
19. ЕО Пут. 14.14.
20. С3 154.54.
21. Бомарше «Драматическая трилогия», М., «Художественная литература», 1982, с.34, «Сдержанное письмо о провале и критике «Севильского цирюльника».
22. ЕО Пут. 10.13.
23. ПА 463.25.