Покидая тысячелетие. Книга 2. Глава 6

Роман о том, как я социальный статус делал… Все совпадения случайны.
_________________________________________


Необходимый минимум денег всегда там, где – правда. А где обман, там – лицедейство. В лицедействе нет минимума – только талант и возможности. Значит, денег в лицедействе может быть сколько угодно. Но полезно ли это так называемой душе? Что лучше – культ личности или культ наличности?
Это как вкусовые ощущения человека, ведь разброс между тем, что кажется вкусным и тем, что по-настоящему полезно организму катастрофический. Вот примерно на таком разбросе и построена, в основном, система обмана человека. И литература здесь – главное орудие, а литераторы – первые помощники обманщиков. В жизни выигрывают только профессионалы. Если ты имеешь отношение к литературе, то должен быть профессиональным обманщиком.
Такой статус и такое призвание. Поскольку оно облагораживает всё, к чему не прикоснётся, то, как бы, оправдывает этим свой обман. И страдать по этому поводу не следует.
Глупо страдать, когда не за что. Ведь того, за что пытаешься страдать, на самом деле нет, это фикция, обман, не доказывается экспериментально.
Приблизительно такой наукой добил меня Баржанский и отправился на гастроли со своим драмтеатром, в котором работал с шестнадцати лет. Ему хорошо, он живёт в среде обманщиков так долго, что она стала ему родной? Эта среда, конечно, не ощущает себя обманщиками, кроме её режиссёров и дирижёров. А как быть мне с моей каторгой и хаосом, где бурлят и животворят совершенно разные категории людей, от которых я уже не могу оторваться? Как мне жить с ними, зная, что я обманщик?
Баржанский, зачем ты открыл мне эту правду? Жил бы я, не зная её, как миллионы других людей, не заботясь о своих поступках и связях в этом мире. Все мы в этом Байкальском регионе – заблудившиеся кочевники и колхозники. В таком порядке, не обратном.
Если раньше, проникая в разные чердаки и подвалы, где были хранилища книг, я поглощал их, читая взахлёб, поперёк и по диагонали, теперь, открывая одну только Библию, заново знакомился с тем, что поглотил. Переписывал «Капитанскую дочку». Петруша, пьяница Бопре, особенно Савельич, стали моими друзьями, а Пугачёв всё больше напоминал недалёких Первых в шаблонных костюмах и галстуках, которые восседали в райкомах и обкомах.
В учёбе на обманщика я пошёл дальше: переписав «Капитанскую дочку» один раз, я стал переписывать второй раз, на этот раз разбирая периоды, абзацы и предложения по частям. На третий раз я намеревался сделать орфографический и фонетический разбор произведения. Далее наметил уже другие разборы: кулинарный, семейный. Открывал кухню и взаимоотношения людей 18 века.
Как говорится, надо, Федя, надо. В этом, может быть, и скрыта сермяжная правда всех обманщиков.
Учёба меня поглотила полностью. Запомнил: ели в те времена довольно просто, но с большой пользой.
Чем больше я становился обманщиком, тем обнажённее становилась ложь, заложенная в библию. Очевидности проступали из каждого абзаца. Теперь меня мучил простейший вопрос: и такой фигнёй возможно обмануть не одного человека, а целое человечество? Скорее всего, человек рад обманывать самого себя, а фарисеи только используют такое феноменальное свойство человека. Какую тему мог бы развернуть передо мной дядя Саша! Но Драмтеатр охмурял зрителей уже где-то в Чебоксарах.

Из квартиры я вышел только через полмесяца. Надо было сходить в магазин. С удивлением заметил на улице японскую машину, очень похожую на ту, в которой ехал на острове до Лаперуза. Значит, «они» добрались и до Байкальска. Видимо, в эти дни навещал дождь: город радовал свежестью и прохладой. И дым испарился!
В магазине столкнулся с высоким поэтом Володей, жившем неподалёку. Сделал вывод: дома, где живут Баржанский, поэт Володя и тётя Белла с Викой составляют некий треугольник в этом квартале.
- Здорово, Витька! – Сграбастал мою ладонь своими лапищами Володя и потащил меня к другому прилавку, где продавали водку и вина. – Что будешь?
- Да ничего не буду.
- Врёшь, так не бывает. Два пузыря, Клава ! – Весело гаркнул он Клавке, талию которой никак не мог обхватить стандартный белый халат, выпиравший замасленным пятном на колыхающемся животе.
Потом Володя буквально потащил меня с моими треугольными пакетиками молока и бутылками кефира в хозяйственной сетке к себе домой.
- Ты до сих пор у тёти Беллы?
- Так я же уезжал, вчера снова приехал. – Врать плохо, стыдно врать, но и открываться поэту нельзя было.
- Простудился что ли?
Да, не умею я врать, голос, видимо, осел и трудно выдаёт враньё. Плохой из меня получается обманщик. Учиться надо!
- Вот с простуды-то и хватишь с перчиком стакан. Как рукой сымет, как рукой! – Радостно мечтал Володя, открывая дверь своей квартиры, в которой, видимо, много раз меняли замок: пять проёмов!
В подъезде пахло мочой, трудно уяснить какой – человеческой, собачьей, кошачьей. Лучше сказать – устоявшейся мочой. В квартире Володи был устоявшийся запах только человеческой мочи и общепитовской капусты. Из дальней комнаты раздался скрипучий голос старухи. Раз старухи, то и страдальческий:
- Володька, ты в аптеку сходил?
- После обеда, маманя, схожу. На учёте сейчас.
- На учёте они, а я тут помру, пока они учитывают! – Проскулил страдальческий голос и замолк.
Поэт втолкнул меня в узкую, как пенал, комнату, одна стена которой была занята книжной полкой, а в углу стояли громадные тридцатидвухкилограммовые гири. Возле них скучали две пустые бутылки из-под водки. Выше их висела семиструнная гитара.
- Ты опять хочешь пьянку затеять! – визгливо кричала на кухне женщина, видимо, жена поэта.
- Не опять, а снова. Друга встретил! – Отвечал ей Володя. – Ты чего это, Ленка, взбеленилась. Людей постыдись!
- Их тут вагон и маленькая тележка перебывала. Хоть бы один постыдился!
- Ладно, ладно тебе.
Володя принёс на табурете нарезанное сало, лук и два стакана.
- У нас коллективный сборник выходит в Иркутске. Серия «Бригада». Сейчас они запускают бригады бамовских поэтов. Ну, которые на БАМе живут.
- А много их?
- Кого их?
- Поэтов?
- Очень много. Фестивали идут. «Огни БАМа» называется. Ты не стесняйся, не прячься по глубинкам. Тут же у тебя крепкие связи. Такая родня у нас только во сне бывает! К нам давай. На праздники будем ездить. А у вас какой праздник бывает, всероссийского уровня, братка, праздник. «Острожская осень!». Ты до сих пор не знал? Вот даёшь, братка! А у нас – «Сияние Байкала». Здорово же? Сияние!
Он выпил уже второй раз, я только успевал чокаться с ним. Потом он снял со стены гитару и забренчал какую-то песню на свои стихи. Славный парень, да и стихи хорошие, и песня неплохая.
После третьего раза Володя стал мне демонстрировать свои спортивные достижения. Тридцатидвухкилограммовая гиря взлетела к потолку три раза, в первый раз чуть не убив меня. Когда опьяневший и вспотевший Володя вознамерился взять сразу две гири, я поднял стакан и предложил чокнуться ещё раз. Он охотно согласился, и за разговором, я как-то незаметно отговорил его от дурной затеи с двумя гирями.
Он даже не замечал, что я не пью, а только доливаю себе каплю. В общем, я присутствовал и не падал.
Опустошив первую бутылку, поэт начал открывать вторую, но я, решив, что дань вежливости отдана, заторопился на выход.
- Тётя Белла ждёт! – Категорично заявил я, после чего поэт сдался и сник.
- Святая женщина, твоя тётя! – Заявил он на лестничной площадке, где амбрэ сменилось другими тонами местных производителей мочи.
Площадкой ниже бурно спорили два пьяных мужика.
- Вот падлы, совсем курево исчезло! Даже «Памира» нет.
- К стенке этого Горбача!
- Дурак ты, он свободу нам дал.
- На хера мне его свобода, когда жрать нечего!
- Попробуй только ещё этих ханыг затащи в дом! – С такими словам рядом с нами оказалась растрёпанная и худая Володина жена в зелёном халате в белый горошек и растоптанных тапочках.
- Ша, Ленка! – Нетерпеливо возразил поэт…
Оглядываясь и короткими перебежками, теперь уже боясь встретиться со знакомыми литераторами, я достиг до дома.
В квартире хозяйничала Динка.
- Ключи под ковриком были. Молодец, не забыл. Ты, кажется, будто не живёшь здесь, - щебетала она, вытирая с подоконников пыль. – Я тебе суп сварила по итальянскому рецепту. Ого, ты сколько молока набрал. На две недели хватит.
- С поэтом я встречался, Дина.
- С Литовченко? Володька прекрасный человек. Говорят, хороший поэт. Пьёт много. Он сейчас в «Ласточке» работает. Наивный! Я с его женой работаю. Она у нас корректор.
- Что это за «Ласточка»?
- Детский журнал. Журбин редактор… Витя, маму в больницу положили. Пока на обследование.
- Ты говорила с врачом?
Итальянский суп обжигал температурой и перцем. Вот он, наверное, и «сымет» привязавшее чихание.
- Конечно. Уклончиво всё, ничего конкретного. Шамана мне советуют знакомые.
- Да хоть кого! Лишь бы сказал конкретный диагноз. Вот тебе пока пятьсот рублей.
- Ой, это так много. Ты такими деньгами стал разбрасываться, прямо, как папа.
Но деньги она взяла.
Отдав деньги, я задумался о покупке «Любавы». Давно пора иметь свою машинку. Вот ведь как хитро устроен человек: о первой необходимости он задумывается только после того, как расстаётся с чем-то. Видимо, в этом случае возникает какая-то пустота, которая требует наполнить её, и в эту минуту память подсказывает о самом необходимом.
Дина говорит, что Литовченко неплохой поэт. Странная оценка «неплохой поэт». Неплохой сапожник… То есть сапоги могли бы быть и плохими, но почему-то получились не такими уж плохими. В общем, непрофессиональный обманщик.
Наверное, неплохой сапожник должен появиться после утверждения и узаконения в общественном сознании понятия – неплохой поэт. Выражение, как и само понятие, устоялось. Значит, это уже действующая на данный момент мысль. Императив общества! От этого императива следуют и все остальные, во всех других отраслях и сферах.
Вся наша жизнь – неплохой поэт. Сотни и тысячи книг, где действует это устоявшаяся мысль в различных вариациях и мимикриях, становясь императивами, повелевающими обществом.
В общем, меня понесло. Но я знал, что Литовченко – настоящий поэт. Это было видно сразу.
Динка давно ушла, мысль о покупке «Любавы» втянулась в свой уголок памяти, поэт с пьяными ханыгами на лестничной площадке и его жена, не желающая впускать этих ханыг в свою жизнь, закрылись в другой нище. Мозг мой оживлял Библию и утверждение Пилата о том, что он не разделяет мыслей с кем-то другим, которое почему-то считают спором и даже беседой. Разве может быть беседа, если не разделяют мыслей? Беседа – это разговор на равных…
Мысль – это нечто устоявшееся. Но если это устоявшееся никто и ни с кем не разделяет и полагает, что он имеет что-то своё, устоявшееся, о котором никто пока не знает, то что же может получиться с такой страной?
Любого из нас можно растереть в труху и порошок, но никто и никогда никакого ответа от него не добьётся, если он живёт в устоявшемся и утверждённом понятии, которого не хочет воспринимать и продолжает доказывать что-то своё, а потому в жалком своём бессилии пресмыкается перед любой силой…
Одним словом, я стал самым серьёзным образом учиться на обманщика. Видимо, это и есть мой статус. И призвание, черт побери!

Продолжение следует.