Эй

Тяжело жить в мире, где действует налог на уродство. Такие миры существуют, и ему не посчастливилось родиться в одном из них.
Его звали Эй-305/12, но в повседневной жизни к нему, как и к любому другому гражданину-уроду, обращались просто Эй.
О своих родителях он знал немного. Просто помнил, как мама играла с ним в прятки, а вечно хмурый папа никогда не разговаривал, и вообще бывал дома очень редко. Помнил Эй и большой светлый дом. Помнил белоснежную ванную, в которой мама мыла Эйя, заботливо протирая рукою впадину, на месте которой и большинства людей есть правый глаз.
Еще маленький Эй любил гладить мамины волосы. Они были светлые и кудрявые, совсем как у него. Только у Эйя они росли в районе темени и на затылке, а остальная голова была лишь кожаной пустыней, испещренной безобразными веснушками.
В три года Эйя забрали в детдом, несмотря на мольбы матери не отнимать любимого ребенка. Против ее желания были и отец, и закон. Эй помнил, как пришли два человека в форме, как оттаскивали его от рыдающей матери, а он пытался ухватиться за ее волосы, но левую руку больно сжимал один из пришедших за ним, а на правой из пальцев были всего лишь большой да мизинец.
Как только он оказался в большой черной машине, тот тут же получил огромной ладонью по губам. Пошла кровь, Эй заплакал еще сильнее, ведь его до этого никогда не били. Затем еще удар и  - пустота.
Самыми любимыми состояниями Эйя были сон и потеря сознания. Второе с ним случалось из-за побоев. Только тогда Эй обретал своего рода «спокойную радость». Били его много. Сначала в детском доме, который был полон такими же, как он, и даже еще более страшными детьми. Затем – в армии, куда дееспособных уродов призывали для всяческих хозяйственно-подсобных работ. Кроме кухни, дабы не портить аппетит солдатам и офицерам.
Эйю очень повезло, он попал на котельную. Туда вообще мало кто заходил, поэтому можно было, возможно, впервые в жизни сосредоточиться на своем драгоценном одиночестве. Впрочем, поначалу, несмотря на впечатляющие физические данные, его хотели отослать на какие-нибудь другие работы, увидев, что на правой руке урода всего два пальца. Стало быть, лопату держать не сможет. Но Эй удивил всех, когда начал резво закидывать уголь в тележку, ничуть не уступая по скорости другому уроду, которого в итоге отправили на чистку выгребных ям.
К сожалению, подобную прыткость один офицер почему-то расценил, как желание поставить себя в один ряд с нормальными людьми. Поэтому примерно раз в неделю он приходил в котельную и избивал Эйя, чаще всего минут по пятнадцать, но иногда и по часу. Офицер называл это «профилактикой» и сам по себе был довольно спокойным человеком, объясняя Эйю, что делает это для его же пользы. И Эй с ним не спорил, просто вставал на колени и терпел удары, иногда отключаясь и летая в неизведанных мирах, где всегда было солнечно и пахло мамиными волосами.
Однажды Эй узнал, что офицер проводит «профилактику» не только с ним. В одну из осенних ночей  офицер наведался в армейскую прачечную, где в тот момент трудились трое уродов, и уже в который раз приказал им лечь на пол, чтобы пройтись палкой по их спинам. Однако на сей раз сам оказался на полу со связанными руками и кляпом во рту. Позже Эйю сказали, что офицера мучили два часа, после чего забили ногами.
В день казни Эйя-326/3, Эйя-100/38 и Эйя -88/98 было тепло и ясно, несмотря на позднюю осень. Всех троих подвели к эшафоту, который установили на плацу, зачитали приговор и повесили под всеобщие аплодисменты. Хлопать заставили и уродов, поэтому Эй тоже аплодировал, ощущая внутри себя неописуемые перемены. Теперь он знал, что полноценным можно давать отпор, правда, после этого тебя казнят.
Вернувшись из армии, Эйю вновь повезло. Ему практически сразу удалось получить комнату в десять квадратных метров и, конечно же, на цокольном этаже, ведь на других уродам запрещалось жить по закону. Но это были мелочи, ведь еще и удалось получить должность дворника в своем же квартале.
Словом, Эй был несказанно рад, пока не получил первую заработную плату. Вскрыв конверт, и пересчитав деньги возле кабинета начальника управляющей компании, он осмелился зайти к нему и аккуратно спросить, куда делась почти половина его жалования. Так он впервые услышал о налоге на уродство, согласно которому сорок пять процентов от зарплаты у Эйя списывало государство, мотивируя это бесконечным рядом причин, которые сам Эй никогда не запоминал, сколько ни читал постановление.
Смирившись с неизбежным положением вещей и на минуту не забывая о своей неполноценности, Эй продолжал существовать, подметая улицы, почти ежедневно стирая свою одежду, испачканную тем, чем кидались в него местные дети. Цены становились все выше. Через год почти вся зарплата с вычетом налога на уродство стала уходить на оплату комнаты. Пришлось искать подработку.
Один чудак, зарабатывавший уличными представлениями, предложил Эйю побыть его ассистентом. Многого не требовалось – вставить в глазную впадину шарик, имитировавший глаз, а затем получить подзатыльник, чтобы шарик вылетел из впадины и упал на землю для потехи публики. Этих тумаков хватало на то, чтобы купить себе хлеба и молока.
Однажды Эйя позвали на ограбление продуктового магазина. Но он ответил решительным отказом, услышав после этого яростную речь от своих приятелей о том, что он – ни на что не годный слабак, не желающий бороться за свое место под солнцем. В эту же ночь всех четверых друзей-уродов убили на месте преступления. По слухам, от выстрелов погибли только двое из них. Других двоих затравили собаками.
На похоронах было очень много народу. Эй впервые видел такое большое скопление уродов в одном месте, больше тысячи. Четыре закрытых гроба поставили у подножья местного заброшенного кинотеатра, поскольку в церковь уродам в этот день идти запрещалось – там венчались полноценные. Возле гробов встал старый священник, чье лицо было обезображено не столько врожденными отклонениями, сколько множественными шрамами, которые, очевидно, были следствием всевозможных издевательств.
Священник говорил, что для бога все равны, и это сами люди по какому-то ненормальному умозаключению решили отделять одних от других, хотя в уродствах зачастую виноваты именно полноценные, сначала развлекаясь, а затем порождая на свет детей, вынужденных носить на себе отпечатки их гуляний. Толпа слушала его и кивала. А затем священник заговорил о налоге на уродство, но сказать успел не много, потому что тут же был скручен жандармами и уведен неизвестно куда. Больше его никто никогда не видел.
Четверых похоронили без священнослужителя. А речи его вскоре позабылись, но только не Эйем.
Осенью, подметая дворы и собирая в кучи пожелтевшие листья, Эй частенько замечал среди них и те, которые были не похожи на остальные. Какие-то из листьев были более сморщенные, некоторые, как ему казалось, и вовсе были какие-то недоразвитые. Но все они росли на одних и тех же деревьях, нисколько не мешая друг другу, а теперь, отжив свой век, и вовсе лежали в одной общей куче, одинаково желтые и одинаково мертвые.
Единственный глаз Эйя наполнился слезами, и он, не помня себя от гнева, бросил метлу и побежал. В  тот момент хотелось только одного – стать листком, пускай и уродливым, поколыхаться на ветру одно лишь лето, оторваться от ветви и тихонько умереть. Зато прожить равную жизнь наряду с остальными листьями, подпитываясь силами от общего дерева.
Тогда-то он и столкнулся с ней, возле светофора. Эй сбил с ног девушку, отчего она упала на колени и разодрала колготки, а ее красное пальто оказалось забрызгано из лужи, по которой проехал автобус, полный смеющихся над нею детей. Эй уже было приготовился услышать в свой адрес тысячи ругательств, но их не последовало. Девушка встала, приняв руку помощи от Эйя, и тут же попросила его найти белую трость, которая, как выяснилось, закатилась под скамейку на автобусной остановке.
Ее звали Любовь. Она была слепая. Она была прекрасна. Она увидела настоящего Эйя, смотря порой на мир намного глубже, чем зрячие. Жаль, что их взаимные чувства не встретили одобрения со стороны общественности. Жениться или выйти замуж за урода было запрещено законом, поэтому им пришлось довольствоваться малым, просто живя вместе, в той самой комнате на цокольном этаже. Он подметал дворы, она замечательно вышивала.
Трудно сказать, что именно им нравилось друг в друге. Эй, как и любой другой мужчина, любил глазами. А Любовь постоянно говорила о некоем чувстве, которое ее не покидает ни на секунду, когда она находится рядом с ним. Это ощущение она однажды описала двумя сломами – спокойная радость. После этого Эй окончательно поверил в существование божественных сил.
К концу года налог на уродство составил уже пятьдесят процентов. К власти в стране пришел новый человек, объявивший одной из главенствующих политических задач – постепенное искоренение «препятствующих развитию всеобщей красоты элементов». Уродам начали выдавать маски, которые теперь те были обязаны носить в общественных местах. Маски были неудобными, в них было тяжело дышать, а обзор был хуже некуда.
А в это время у Любви под сердцем вот уже второй месяц рос человек, который по закону ни в коем случае не должен был рождаться. Даже несмотря на то, что уродство Эйя не имело никакого отношения к наследственности. Было страшно от гнетущей неизвестности, но Любовь не переставала твердить – всякое медицинское вмешательство исключено, человек родится. А жизнь непременно расставит все по своим местам. Эй лишь удивлялся оптимизму любимой, и продолжал обдумывать варианты существования своей незаконной семьи.
Но вариантов было немного, и все они сводились лишь к тому, что система их победит.
Их сдала соседка сверху. До этого вечно приветливая даже с Эйем старушка, однажды заметила, что живот у Любви весьма характерно округлился. Пожилую женщину взяла злоба от такой наглости, о чем она незамедлительно сообщила в жандармерию.
Поначалу Любви предложили выйти добровольно. Когда же стало понятно, что переговоры ни к чему не приведут, то выломали дверь, заковали девушку в наручники и увезли. Самого Эйя взяли тридцатью минутами раньше, предъявив на месте обвинения в изнасиловании и силовом удержании полноценной. Потому что не было еще такого, чтобы нормальный человек добровольно желал соединить свою жизнь с уродом.
Затем был суд. Как обвинение ни старалось, но изнасилования и удержания доказать не удалось. Но ребенок все-таки не родился.
Эй же был обвинен в «запрещенном зачатии» и чуть было не приговорен к пяти годам колонии, однако неожиданно за него вступились. Уже потом от охранников Эй узнал, что кто-то из родственников судьи жил как раз на одной из улиц, которые он подметал. Поскольку дело получило широкую огласку, то родня узнала в газетах своего дворника и попросила любимого родственника-судью не наказывать его. Это очень хороший урод, сказали они ему.
И урода пощадили. Дали полгода тюрьмы. О Любви же Эй больше никогда и ничего не слышал.
В тюрьме жизнь оказалась проще и легче, чем на воле. По крайней мере, уродам здесь было хорошо. Ненавистный налог не взимался, кормили несколько раз в день, и, главное, здесь не имела значения твоя внешность. Уроды и полноценные, имея одинаковые тюремные права, мылись вместе, размещались в одних камерах, ели за одним столом, трудились в полях бок о бок, и никто никому не говорил и слова о кривых зубах, горбах или еще о каких-либо недостатках, которые от человека попросту не зависят. Здесь отношения были чище. Здесь могли убить за длинный язык. И Эйю это нравилось.
Когда ему оставалось полтора месяца до освобождения, его позвали «на дело». Группа заключенных из двенадцати человек собралась выступить во время обеда с речью об отмене налога на уродство, который к тому времени уже был больше шестидесяти процентов. Точнее, выступать должен был один человек, а остальным предстояло сдерживать тюремную охрану так долго, как только возможно. Что было удивительно, так это почти полное отсутствие среди заговорщиков уродов – их было всего четыре. Главный тоже был полноценным, чего Эй никак не мог взять в толк.
Видя его замешательство, он сказал Эйю, что в мире существует огромная масса заблуждений, основная часть из которых человеком буквально впитывается телом и разумом с первых дней после рождения. Если с детства говорить, что камни способны исцелять, то в это поверят. Если говорить, что на небе сидит наш главный судья, то и это будет нормой. Если говорить, что урод – по статусу ниже неурода, то и это превратится в правду. А если донести до всех, что урод – это тот же самый человек, то рано или поздно и это станет истиной.
- Правды и справедливости в природе не существует, мой одноглазый друг, - говорил Эйю этот странный и слишком умный для заключенного человек с вполне обычной для полноценных внешностью и соответствующим его рассуждениям прозвищем Философ. – Все дело лишь в том, что есть законы созидательные и законы разрушительные. И мне кажется, что куда приятнее жить там, где максимум людей чувствуют минимум напряжения, в первую очередь душевного. Ты ведь понимаешь, о чем я, парень? Тебе еще повезло, что ты урод второй степени, а не первой, иначе бы не родился вовсе. Хотя, сейчас новый президент вообще запретил новорожденным уродам существовать, так что никаких степеней уже нет. Как тебе, а? Хотя, может оно и к лучшему – умереть младенцем от укола, чем затем всю жизнь стирать с лица чужую слюну, что летит в тебя изо рта очередного знатока порядка вещей. И что это за мир такой, в котором самых лучших и правдивых, и искренних, и, главное, нормальных людей я встретил в тюрьме…
План был таков: во время приема пищи в полдень Философ встает на стол и начинает свою речь. Остальные двенадцать, включая Эйя, берут стол в кольцо и как могут сдерживают охранников, если это вообще удастся. Впрочем, Философ говорил, что попробовать стоит.
- Не важно, что здесь, в неволе, мы все друг к другу относимся более-менее, - сказал он в ночь перед осуществлением задуманного. – Важно, чтобы те, кто выйдет отсюда, не забыли того, что мы сделаем с вами завтра. И я уверен, завтра держать охрану вам помогут и другие.
И вот час истины. Философ вскакивает на стол, двенадцать встают вокруг него, остальные в недоумении смотрят то на них, то на Философа… Что до Эйя, то он вообще не понимал, что происходит. Он не слышал речи Философа, не видел невозмутимых лиц своих товарищей, готовых стоять насмерть за своего вдохновителя. Эй лишь поймал себя на мысли, что он, урод, не хочет неприятностей. И никогда не хотел. А что в этом плохого? Почему всегда нужно с  кем-то сражаться? Почему нельзя перетерпеть и в итоге, пускай и не сразу, дожить до лучших времен?
И поэтому, когда на помощь растерявшимся охранникам в столовую вбежали тридцать бойцов в бронежилетах, касках и с автоматами, Эй тут же упал лицом ниц, широко расставив ноги и заложив руки за голову. То же самое сделали и все остальные заключенные, которые, вопреки надеждам Философа, не встали на его сторону и не помогли сдержать напор жандармов. Верными своему слову остались лишь одиннадцать стоявших вокруг стола. На Эйя из них никто даже не взглянул.
Впоследствии никто из охраны колонии так и не узнал, что Эй был с задержанными заговорщиками заодно. Обычное везение, не иначе, ведь все произошло так быстро, что никто ничего и разобрать толком не успел. Что же стало с Философом и одиннадцатью, так и осталось тайной. Впрочем, власти подобной дерзости не прощали, Эй в этом был уверен.
В тюрьме уродам жилось определенно лучше, и поэтому Эй даже задумывался о совершении какого-нибудь мелкого преступления, чтобы вернуться в комфортную среду, но в какой-то момент осознал, что за решеткой все будет напоминать ему о том дне, когда он окончательно сдался и признал себя трусом, рабом под клеймом 305/12, где 305 – порядковый номер родившегося в том или ином населенном пункте урода за год, а 12 – цифровое обозначение самого населенного объекта.
Когда Эй вышел на свободу, то моментально почувствовал тиски системы на своей шее. Все началось в автобусе. Теперь уродам не разрешалось занимать в них сидячие места, да и стоять можно было только в хвосте салона. К счастью для Эйя, водитель тут же сообразил, что перед ним только что освободившийся урод, поэтому при входе в автобус спокойно сказал:
- Тебе придется зайти через самую последнюю дверь, парень. Там и стой, и не вздумай никуда садиться. Люди сейчас совсем вас за зверей считать стали.
Эй ехал, смотря на мир через неудобную маску, от которой он уже успел отвыкнуть. На улицах не было ни одного урода. Только красивые, а иногда даже прекрасные люди в ослепительных одеждах, ослепительными улыбками, выразительными глазами. Такие стройные, притягательные и, наверное, очень умные. Одним словом, недосягаемые. А ему, уроду, надо знать свое место и не портить им жизнь.
Впрочем, власти позаботились о решении и этого вопроса. Теперь уроды больше не жили бок о бок с полноценными. Всех их выселили на окраины в новые, но отвратительно построенные  двухэтажные деревянные бараки, без отопления и канализации. Дело близилось к зиме, и поэтому, если не было дров, то по ночам тонкие фанерные стены начинали покрываться инеем.
Вместе с Эйем в комнате площадью не более десяти квадратных метров ютились еще три урода – старик, старуха и девочка лет восемнадцати, только что вышедшая из детдома.
У старика с рождения не было ног, и жутко свисала нижняя губа, оголяя желтые кривые зубы. Инвалидной коляски не было, поэтому Эйю приходилось таскать его на своей спине до уборной на улицу и обратно. А еще старик почти никогда ничего не говорил. Мог, но не говорил. Видимо, не хотел.
У старухи не было ушей, а волосы покрывали голову только наполовину. В остальной она была обычная женщина, разве что левый глаз немного косился. Вот она-то любила поговорить, как никто другой, что не могло не раздражать Эйя. Но зато старуха отлично готовила, и могла буквально из пары картофелин, луковицы и небольшой свиной кости приготовить вкуснейший суп.
Как-то за ужином она сказала, что вскоре всех уродов в возрасте от десяти до шестидесяти лет будут подвергать «половому выжиганию». По ее словам, процедура длилась не более десяти минут и была абсолютно безболезненной – на урода направляли какие-то лучи, после чего он становился неспособным иметь детей.
- Но я хочу детей, - робко перебила говорливую пожилую женщину девочка, отложив ложку в сторону и почему-то посмотрев на рядом сидящего Эйя.
Ее большие, как у рыбы, глаза, над которыми совсем не было бровей, смотрели в разные стороны. Нос ее был непропорционально маленьким и слегка искривленным. Волосы же были прекрасными – черные и вьющиеся. Руки и ноги же были целы, если не считать отсутствия трех пальцев на ногах.
- Думаю, что лучше выбрать выжигание, - продолжила безухая старуха. – Как мне сказала одна женщина из дальних домов, после процедуры ты освобождаешься от налога на уродство и задолженностей по нему, если таковые имеются. Как предложение?
Старуха подмигнула девочке и ушла на улицу мыть свою тарелку. Старик молча доел суп и уставился в окно, периодически глубоко вздыхая и вытирая платком слюну с отвисшей губы. Девочка взяла его пустую миску с ложкой и уже хотела выйти следом за старухой, как вдруг подошла к Эйю, который задумчиво разглядывал плавающий в его тарелке прозрачный кусочек лука.
- А разве можно жить без детей? – спросила она. – Вернее, имеем ли мы право вот так взять и лишить себя возможности дарить жизнь?
- Без детей жить можно, - спокойно ответил Эй, и тут же увидел перед собой Любовь в красном пальто.
- Вы пойдете на эту процедуру?
- Пойду, - кивнул Эй. – За неуплату налога на уродства в течение трех месяцев – каторга. А это не тюрьма, это уже гарантированная медленная смерть. Из нас никто не работает вот уже месяц. У деда нет инструментов, чтобы продолжать чинить обувь. Старуха больше не может печь хлеб, потому что теперь уродам запрещено готовить для полноценных. Ты тоже не работаешь.
- Но ведь ты же работаешь, - перебила она его.
- Я не за деньги работаю, - улыбнувшись, ответил Эй. – Колю дрова с утра до ночи, чтобы выдавали больше продуктов, чем остальным. Зато у нас даже мясо иногда бывает, не то что у соседей. Да и всегда есть, чем топить. Вот и весь заработок. Деньги уродам больше не нужны, по сути…
- Значит, думаете, надо идти…
- Надо идти.
Через неделю действительно вступил в силу закон, освобождающий уродов от налога в случае прохождения «внутренней ликвидации репродуктивных функций организма». Затем в их район приехало несколько санитарных автобусов, в которые по одному заходили уроды, выходя оттуда с улыбками на лицах.
Было совсем не больно. Только немного горячо, но лишь на протяжении первых двух-трех минут, после чего Эйю прямо на первой странице в паспорте поставили красную прямоугольную печать: «От налога освобожден».
Сразу после Эйя из автобуса выбежала заплаканная соседка, которую пришлось вести до дома под руку.
- Все будет хорошо, - повторял он ей.
- Не у меня, - уже возле подъезда сказала она. – Теперь нам осталось согласиться на то, чтобы этим лучом нам на головы светили. Раз, и нет мозгов.
Таких слов от нее Эй явно не ожидал. Обычно тихая и робкая, сейчас эта девочка казалась ему надменнее и грубее любого жандарма.
- Мы же с вами теперь пустые, - успокоившись, продолжила она. – Из нас все выкачали, от денег до половых желез. И теперь мы – призраки, которые обречены на вечные скитания по этим трущобам. А туда, - девочка показала на город, - туда нам нельзя, потому что нечего уродливым теням делать в раю.
- Тебе надо поспать, - ответил ей Эй.
Перед ужином молчаливый безногий дед достал из своей тумбочки бутылку ягодной настойки.
- С праздником, - медленно сказал он, протягивая бутылку Эйю.
Выпив, девочка немного успокоилась и даже повеселела. Эй сразу вспомнил себя в ее возрасте, хотя и был всего на несколько лет старше. Ничего, думал он, скоро все позабудется. Теперь они никому и ничего не должны.
После трапезы Эй подкинул пару дров в маленькую чугунную печку и лег спать. Настойка подействовала – его наконец-то сморил настоящий глубокий сон.
Проснулся Эй от женских криков и плача. Уже рассвело, в комнате было зябко из-за того, что ночью никто не подкидывал дров. Крики раздавались со двора. Оглядев комнату, Эй увидел, что кровать девочки пуста. Старухи тоже не было. Дед продолжал спать мертвым сном.
Эй выглянул в окно и тут же отвернулся, закрыв лицо руками. На одном из деревьев висела она. А вокруг бегал народ , в том числе и безухая старуха.
- Умерла? – вдруг спросил старик, а после кивка Эйя отвернулся к стенке и тихо заплакал.
Деда не стало через две недели. Эй взял его на руки и отнес на новое кладбище уродов, на котором с каждым днем прибавлялось по несколько холмиков. Он похоронил его рядом с девочкой, отметив для себя странную мысль, что раньше они со стариком были соседями по койкам, а теперь соседи по могилам.
Спустя еще два месяца арестовали старуху. Ей было за шестьдесят, и поэтому процедуру выжигания она не проходила. Стало быть, от налога на уродство ее никто не освобождал. Вместе с ней из их барачного поселка увели еще несколько десятков стариков, и теперь получалось, что пожилых уродов в их трущобах не осталось вовсе.
Так Эй начал жить один. Колол дрова могучей левой рукой, получал дополнительный паек, по вечерам читал книги среди пустых кроватей своих замечательных бывших соседей. Таких разных, но полюбившихся. Раздавленных машиной власти, боготворящей все внешне прекрасное и уничтожавшей все внешне отвратительное.
Весной Эйю снова улыбнулась удача. Человек, привозивший к ним бревна, которые Эй в числе остальных физически сильных уродов превращал в дрова, предложил ему работу, да не где-нибудь, а в гостинице.
- Я смотрю, ты толковый, не тугоумишь. Поэтому предлагаю тебе неплохой вариант, - говорил этот полноценный, раскуривая сигарету во время обеденного перерыва и протягивая Эйю листок бумаги с написанным там телефоном. – Хотя, позвонить тут у вас неоткуда, так что давай мы завтра прокатимся в город. Сейчас уродам туда только по пропускам можно, но я его для тебя раздобуду.
Так Эй попал в один из лучших городских отелей. Просто взял и попал. Просто повезло. Да, такое случается. Даже с уродами.
В обязанности Эйя входила работа в мужском туалете на первом этаже. Туалет располагался сразу же рядом с регистратурой. Эйю выдали красивую белую форму, дали белую маску, полностью закрывавшую лицо вплоть до ушей, и сказали примерно следуюшее: подаешь полотенца умывающим руки, следишь за чистотой, благоуханиями и никуда не уходишь со смены, которая длится двенадцать часов.
И началась работа. Скучная, иногда унизительная, но весьма достойно оплачиваемая. На эти деньги можно было купить неплохую одежду и неплохие продукты. Тяжелее всего было в пьяными, которые то и дело просили Эйя то показать лицо, чтобы затем вдоволь насмеяться, а то и вовсе могли справить малую нужду на пол и смотреть, как урод все это убирает. В такие моменты эй вспоминал замученного армейского офицера, и вся злоба куда-то улетучивалась.
Еще в тюрьме Философ говорил, что к по-настоящему роковым событиям приготовиться невозможно. Ты просто живешь, и вдруг оно происходит. Не всегда приятное и не всегда заканчивающееся для тебя хорошо, но чего еще ожидать от мира, в котором не существует ни добра, ни зла, ни справедливости?
Философ объяснял, что главное в такие моменты – это выключить эмоции и делать то, что велит голова, а не сердце. Впрочем, он же и отмечал, что в подобные минуты контролировать себя крайне сложно. Именно поэтому Эй боялся даже мысли об этих самых роковых событиях.
Но такой момент наступил. И кто знает, что вообще могло быть более роковым.
Был вечер. Смена подходила к концу. Эй повесил новые полотенца, еще раз окинул взглядом каждый угол – все сверкало. Осталось совсем чуть-чуть, и он запрыгнет в автобус, который довезет его до края города, а там – еще три километра пешком и в родную кровать.
Стояла убийственная тишина. Огромный, главный туалет гостиницы соседствовал не только с регистратурой, но и с рестораном. Десять кабинок, семь писсуаров, столько же умывальников. В дни особых торжеств работать было просто невыносимо, но сегодня все тихо, и скоро его сменит другой урод.
Входная дверь распахнулась и в туалет вошли два здоровых мужчины в черных костюмах, а вслед за ними, словно торпеда, влетел президент…
- Кто здесь есть? – спросил один из телохранителей.
- Никого кроме меня, - ответил Эй.
Услышав это, президент побежал к ближайшей кабинке. Маленький, тощий, с бегающими глазками и длинным острым носом, он все равно вызывал в Эйе чувство оцепенения. Почему он именно здесь? Да, была информация, что президент прилетит к ним в город сегодня вечером, но остановиться собирался совсем в другом отеле. Эй это точно знал, их предупреждали на утреннем инструктаже.
- Вот ведь прихватило, - процедил сквозь зубы президент, поравнявшись с Эйем.
Дверь в кабинку захлопнулась. Оба телохранителя остались стоять возле входной двери.
- Подойди сюда, - приказал один из них.
Пытаясь не выдавать своего волнения, эй осторожно подошел к ним.
- Сними маску, - велел все тот же. – Ему не нравится, когда вы прячете лица рядом с ним.
Эй снял маску и отдал ее охраннику.
- Ну и рожа, - тихо хмыкнул он.
Эй стоял неподвижно и пытался не смотреть телохранителям в глаза. А те буквально сверлили его взглядами, в которых читалось столько презрения к уродам, что Эй это почувствовал даже физически.
- Без глупостей. За дверью еще двое. Только дернешься, и здесь же ляжешь. Ты понял, урод? – слегка приглушенно сказал охранник президента.
И в эту же секунду Эй словно осознал, что сейчас ему обязательно предстоит сделать, словно услышал подсказку от этого амбала.
Два мощных удара, оба – в подбородки телохранителей. Грузные тела, будто мешки с песком, грохнулись на пол. В тот же миг Эй повернул защелку на массивной дубовой входной двери, в которую тут же забарабанили с другой стороны.
- Всем отойти, - прокричал Эй. – Если не послушаетесь, президент умрет.
Возня мгновенно прекратилась. После этого Эй вытащил у лежавших без сознания телохранителей два пистолета и рванул к кабинке. Дверца была закрыьа, поэтому Эй со всего размаху саданул по ней ногой, у видев перед собой перепуганного главу государства, сидящего на унитазе со спущенными штанами.
- Что тебе надо? – пролепетал он.
-Одевайтесь. Прокатимся.
Держа заложника прямо перед собой и приставив к его затылку оружие, Эй медленно вышел из туалета. Приказав всем лечь на пол, он миновал фойе, а после вышел с президентом на улицу, где их уже ждали гвардейцы и жандармы, не менее двадцати человек.
- У меня граната, - спокойно сказал им Эй. – В рукаве пиджака, так что без глупостей.
Как ему пришла мысль пойти на такой блеф, он и сам не знал. Все происходило на подсознательном уровне, как будто он специально был рожден для этого момента. Усадив президента за руль черного внедорожника с синей мигалкой и наглухо тонированными стеклами, Эй сел на заднее сидение и скомандовал:
- на окраину. К баракам. Живо.
Президент испуганно оглянулся, однако, увидев перед собой дуло пистолета, тут же нажал на педаль газа.
Ехали молча по абсолютно пустой дороге, освобожденной от других машин жандармами. Позади – несколько десятков автомобилей с ревущими сиренами. В воздухе – вертолет.
- Слушай, если сейчас меня отпустишь, то тебе ничего не будет, - нарушил тишину президент.
- Мне все равно, - ответил эй. – Не передо мной тебе говорить. Прибавь скорость.
Когда они подъехали к баракам, то увидели, как жандармы пытаются загнать уродов по домам, лишая возможности увидеть заложника-президента как можно ближе.
- Не хотят твои псы, чтобы народ тебя лицезрел, - протянул Эй. – Выйдем, и ты прикажешь сделать все наоборот.
Дверцы медленно открылись, и оба вышли. Эй моментально притянул президента к себе, приставив ствол к его виску.
- Пусть все выйдут из бараков! – закричал заложник. – И не мешайте телевидению снимать!
Услышав приказ, силовики оставили в покое и уродов, и журналистов, которым ранее запретили вести всякую съемку происходящего и отогнали на несколько сотен метров, окружив после этого живым щитом из гвардейцев.
Эй и президент встали к стене одного из домов, чтобы никто не мог обойти их сзади. Через несколько минут перед ними, образовалась внушительная толпа. Океан уродливых, лиц и тел.
Было тихо. Вертолет улетел прочь, жандармы находились за толпой, журналисты кое-как пробивались к эпицентру событий через плотный слой уродов, а сама толпа молча и растерянно наблюдала за Эйем, держащим на прицеле самого руководителя страны.
- Он ваш, - вдруг заговорил Эй. – Делайте с ним то, что посчитаете нужным.
Сказав это, он толкнул своего заложника в толпу. Президент, взвыв, закрыл руками лицо и упал на колени. Но ничего не происходило. Все та же тишина.
Открыв глаза, президент увидел перед собой своеобразный коридор, который образовался из-за расступившихся уродов. Там, вдалеке, замелькали военные каски, навстречу которым президент и двинулся.
Идя по коридору, ступая дорогими ботинками по холодной грязи, президент поймал себя на мысли, что не может поднять головы и взглянуть уродам в глаза. Поначалу ему показалось, что они все-таки набросятся на него, но через пару десятков шагов опасение куда-то исчезли. Осталось только напряжение, буквально заполнившее все и вся. Президент не мог понять, что сейчас чувствуют те, мимо кого он шел. Страх или ненависть? А что чувствует он сам?
Вдруг справа перед ним выкатилось нечто. Президент не сразу понял, что это было живое существо в уродском обличии. Деформации на его теле были настолько ужасными, а лицо… Можно ли было назвать это лицом вообще…
- Пыасти-и-и-те нас, - промычал он, опираясь на грязную землю тощей кривой рукой.
- За что? – сам того не ожидая, спросил его президент, продолжая медленно идти.
- За нас, ответила какая-то женщина.
- За то, что портим мир, - раздался уже другой голос.
- Нам очень стыдно! – подхватил третий…
- Всегда!
- Только позвольте жить!
- Не убивайте нас!
- Мы знаем свое место!
- Счастья вам!
- А вдруг бога нет? – спросил его совсем тоненький голосок.
Президент остановился. Возле самого выхода из коридора стояла совсем юная девочка-урод. Он подошел к ней, жестом приказав кинувшимся к нему гвардейцам оставаться на своих местах.
- Если бога нет, то и рая нет. А если нет рая, то эта жизнь совсем единственная. И когда мы умрем, то наступит конец всему, даже темноты не будет. И это немного грустно. Потому что перед пустотой хочется повеселиться. А нам не весело. Мы не моемся и нам холодно.
Взгляд девочки был рассеянным, а пальцы постоянно теребили грязный шарф.
- Мне говорят, что я дура, - улыбнулась она.
- Ты не дура, - немного помолчав, ответил ей президент и пошел к машине, где его уже ждали люди в одинаковых костюмах, корреспонденты, медики, солдаты, еще кто-то…
Он сел в машину.
- Господин президент, куда ехать? – робко спросил его водитель.
- Пусть позовут того, кто меня сюда привез, - задумчиво проговорил президент. – Есть, что обсудить. Иди, передай. И чтобы ни единого волоса ни с кого из них не упало.
- С кого именно? – растерялся водитель.
- С них, - кивнул президент в сторону уродов. – С людей.