Странный человек

                СТРАННЫЙ ЧЕЛОВЕК
              /Пьеса В.Аулова по роману И.С.Тургенева «Рудин»/
                В случае постановки, обращаться
                vladimiraulov61@mail.ru   Образование ГИТИС
                реж.фак.
                ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

1. ДМИТРИЙ НИКОЛАЕВИЧ РУДИН
2. ДАРЬЯ МИХАЙЛОВНА ЛАСУНСКАЯ
3. НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА /ее дочь/
4. ПИГАСОВ АФРИКАН СЕМЕНОВИЧ
5. СЕРГЕЙ ПАВЛОВИЧ ВОЛЫНЦЕВ
6. АЛЕКСАНДРА ПАВЛОВНА /его сестра/
7. КОНСТАНТИН ДИОМИДОВИЧ ПАНДАЛЕВСКИЙ
8. МИХАИЛ МИХАЙЛОВИЧ ЛЕЖНЕВ
9. ЛАКЕЙ
                Действие первое
                Картина 1
/ Гостинная в усадьбе Дарьи Михайловны Ласунской. Константин Диамидович Пандалевский играет на фортепиано. Его слушают: Дарья Михайловна, Наталья Алексеевна, Пигасов, Сергей Павлович, Александра Павловна /
Д.М.- /после финальной ноты/ Merci, c’est charmant, люблю Бетховена. Он так изыскан... Право, «к Эллизе»- лучшее его произведение. /Замечает, что Пигасов не аплодирует/ Африкан Семенович, вы не согласны?
Пигасов-Я думаю, это произведение так-же неестественно, как все барышни, о присутствующих, разумеется, я умалчиваю.
Д.М.- По-вашему, все барышни неестественны?
Пигасов-В высшей степени – неестественны в выражении чувств своих. Испугается ли, например, барышня, обрадуется ли чему, или опечалится, она непременно сперва придаст телу своему какой-нибудь эдакий изящный изгиб /показывает/ и потом уж крикнет: ах! Или засмеется или заплачет. Мне, однако, /улыбнулся/ удалось-таки добиться однажды истинного, неподдельного выражения ощущения от одной замечательно неестественной барышни!
Д.М.- Каким это образом?
Пигасов-Я ее хватил о бок осиновым колом сзади. Она как взвизгнет, а я ей: Браво! Браво! Вот это голос природы, это было естественно. А в этой музыке...
Д.М.- /через смех/ Что вы за пустяки говорите, Африкан Семенович! Поверю ли я, что вы станете девушку... толкать колом в бок!
Пигасов-Ей-богу, колом, пребольшим колом, вроде тех, которые употребляются при защите крепостей.
А.П.- Но ведь то, что вы рассказываете, это ужас сударь.
Д.М.- Да не верьте ему, разве вы его не знаете? Африкан Семенович взобрался на своего конька – теперь не слезет с него до вечера.
Пигасов-Мой конек... А у женщин их целых три, с которых они никогда не слезают,- разве когда спят.
Д.М.- Какие же это?
Пигасов-Попрек, намек и упрек.
Д.М.- Как это любезно! Одному я только удивляюсь, Африкан Семенович, какая у вас самоуверенность в суждениях: точно вы никогда ошибиться не можете.
Пигасов-Кто говорит! И я ошибаюсь: мужчина тоже может ошибаться. Но, знаете ли, какая разница между ошибкою нашего брата и ошибкою женщины? Не знаете? Вот какая: мужчина может, например, сказать, что дважды два не четыре, а пять или три с половиною, а женщина скажет, что дважды два – стеариновая свечка.
Д.М.- Но позвольте спросить, какое отношение имеет ваша мысль к музыке, которую вы сейчас слышали?
Пигасов-Никакого, да я и не слушал музыки.
Д.М.- Ну, ты, батюшка, я вижу, неисправим, хоть брось, как говорил один мой хороший знакомый.
Пигасов-Это не тот ли барон, что приедет сегодня?
Д.М.- Нет, не он.
Пигасов-Он тоже, говорят, великий философ: так Гегелем и брызжет.
Д.М.- Браво! Пигасов ревнует, заранее ревнует! /Пигасов фыркнул и посмотрел исподлобья/
А.П.- /Д.М./ Вам этот барон хотел привезти статью какую-то?
Д.М.- /небрежно/ Да, статью: - об отношениях торговли к промышленности в России... Но, не бойтесь: мы ее здесь читать не станем... я вас не за тем позвала. Барон столь же любезен, сколь и учен. И так хорошо говорит по-русски! C’est un vrai forrent… il vous entraine.
Пигасов-Так хорошо говорит по-русски, что заслуживает французской похвалы.
Д.М.- Поворчите еще, Африкан Семенович, поворчите... Это очень идет к вашей взъерошенной прическе... Однако, что же он не едет? Знаете ли что, messieurs et mesdams, пойдемте в сад... До обеда еще около часу осталось, а погода славная... /все общество, кроме Натальи и Сергея Павловича, поднялось и отправилось в сад/
С.П.- /после паузы/ Что же вы делали сегодня?
Н.А.- Да ничего, слушала, как Пигасов бранится, вышивала, читала.
С.П.- А что такое вы читали?
Н.А.- Я читала... историю крестовых походов.
С.П.- А! Это, должно быть, интересно. /пауза/ Что это за барон, с которым ваша матушка познакомилась?
Н.А.- Камер-юнкер, приезжий; маман его очень хвалит.
С.П.- Ваша матушка способна увлекаться.
Н.А.- Это доказывает, что она еще очень молода сердцем.
С.П.- Да. Я скоро пришлю вам вашу лошадь. Она уже почти совсем выезжена. Мне хочется, чтобы она с места поднимала в галоп, и я этого добьюсь.
Н.А.- ... Однако, мне совестно. Вы сами ее выезжаете... Это, говорят, очень трудно...
С.П.- Чтобы доставить вам малейшее удовольствие, вы знаете, Наталья Алексеевна, я готов... я... и не на такие пустяки... /засмеялся/
Н.А.- /взглянула на него/ Merci!
С.П.- Вы знаете, что нет такой вещи... Но к чему я это говорю! Вы ведь все знаете. /звенит колокольчик. Из сада появляются Д.М. и гости/
Д.М.- Господа, это, наверняка, барон. /Берет письмо у вошедшего лакея. Читает./ А где же господин, который привез это письмо?
Лакей- В экипаже сидит-с. Прикажете принять-с?
Д.М.- Проси. /Лакей выходит/ Вообразите какая досада, барон получил предписание тотчас вернуться в Петербург. Он прислал мне свою статью с одним господином Рудиным, своим приятелем. Барон хотел мне его представить – он очень его хвалил. Но как это досадно! Я надеялась, что барон поживет здесь...
Лакей- /войдя/ Дмитрий Николаевич Рудин.
                Картина 2
Рудин- /войдя, подошел к Д.М., поклонился коротким поклоном/ Я давно желал иметь честь представиться вам, Дарья Михайловна.
Д.М.- Я тоже очень рада видеть вас у себя. Барон очень хорошо рекомендовал вас. Кстати, как обстоят его дела?
Рудин- Превосходно. Но он очень сожалел о том, что не мог проститься с вами лично.
Д.М.- Садитесь... /все рассаживаются/ Познакомьтесь, моя дочь Наталья Алексеевна. Соседи по имению Волынцев Сергей Павлович и его сестра Александра Павловна, еще один сосед Пигасов Африкан Семенович и мой секретарь Константин Диомидович Пандалевский.
Рудин- Очень приятно, господа.
Д.М.- Дмитрий Николаевич, вы здешний или проездом?
Рудин- Мое имение в Тамбовской губернии. А здесь я недавно. Я приехал по делу и поселился в вашем уездном городе.
Д.М.- У кого?
Рудин- У доктора. Он мой старинный товарищ по университету.
Д.М.- А! У доктора... Его хвалят. Он, говорят, свое дело разумеет. А с бароном вы давно знакомы?
Рудин- Я нынешней зимой в Москве с ним встретился и теперь провел у него около недели.
Д.М.- Он очень умный человек – барон.
Рудин- Да-с.
Д.М.- Вы служите?
Рудин- Кто? Я-с?
Д.М.- Да.
Рудин- Нет... я в отставке.
Пигасов-/после паузы/ Позвольте полюбопытствовать, вам известно содержание статьи, присланной господином бароном?
Рудин- Известно.
Пигасов-Статья эта трактует об отношениях торговли... или нет, бишь, промышленности к торговле в нашем отечестве... Так, кажется, вы изволили выразиться, Дарья Михайловна?
Д.М.- Да, она об этом...
Пигасов-Я, конечно, в этих делах судья плохой, но я должен сознаться, что мне самое заглавие статьи кажется чрезвычайно... как бы это сказать поделикатнее?.. чрезвычайно темным и запутанным.
Рудин- Почему же оно вам так кажется?
Пигасов-/лукаво посмотрел на Д.М./ А вам оно ясно?
Рудин- Мне? Ясно.
Пигасов-Гм... Конечно, это вам лучше знать. Однако позвольте полюбопытствовать... Ваш знакомец, господин барон Муффель... так, кажется, их зовут?
Рудин- Точно так.
Пигасов-Господин барон Муффель специально занимается политической экономией, или только так, посвящает этой интересной науке часы досуга, остающегося среди светских удовольствий и занятий по службе?
Рудин- Барон в этом деле дилетант, но в его статье много справедливого и любопытного.
Пигасов-Не могу спорить с вами, не зная статьи... Но смею спросить, сочинение вашего приятеля, барона Муффеля, вероятно, более придерживается общих рассуждений, нежели фактов?
Рудин- В нем есть и факты, и рассуждения, основанные на фактах.
Пигасов-Так-с, так-с. Доложу вам, по моему мнению, все эти, так называемые, общие рассуждения, гипотезы там, системы... извините меня, я провинциал, правду-матку режу прямо... никуда не годятся. Это все одно умствование – этим только людей морочат. Передавайте, господа, факты, и будет с вас.
Рудин- В самом деле! Ну, а смысл фактов передавать следует?
Пигасов-Общие рассуждения! Смерть моя эти общие рассуждения, обозрения, заключения! Все это основано на так называемых убеждениях; всякий толкует о своих убеждениях, и еще уважения к ним требует, носится с ними... Эх! /трясет кулаком/
Рудин- Прекрасно! Стало быть, по-вашему, убеждений нет?
Пигасов-Нет и не существует.
Рудин- Это ваше убеждение?
Пигасов-Конечно.
Рудин- Как же вы говорите, что их нет? Вот вам уже одно на первый случай. /все в комнате улыбнулись/
Пигасов-Позвольте, позвольте, однако...
Д.М.- /захлопала в ладоши/ Браво, браво! Разбит Пигасов, разбит!
Пигасов-Погодите радоваться, сударыня! Успеете! Недостаточно сказать, с видом превосходства острое словцо: надобно доказать, опровергнуть...
Рудин- Позвольте, вы не верите в пользу общих рассуждений, вы не верите в убеждения...
Пигасов-Не верю, не верю, ни во что не верю!
Рудин- Очень хорошо. Вы скептик.
Пигасов-Не вижу необходимости употреблять такое ученое слово. Впрочем...
Д.М.- Не перебивайте же!
Рудин- Это слово выражает мою мысль. Вы его понимаете: отчего же не употреблять его? Вы ни во что не верите... Почему же вы верите в факты?
Пигасов-Как почему? Вот прекрасно! Факты дело известное, всякий знает, что такое факты... Я сужу о них по опыту, по собственному чувству.
Рудин- Да разве чувство не может обмануть вас? Чувство вам говорит, что солнце вокруг земли ходит... или, может быть, вы не согласны с Коперником? Вы и ему не верите?
Пигасов-Вы все изволите шутить. Конечно, это очень оригинально, но к делу нейдет.
Д.М.- Юпитер, ты сердишься?..
Рудин- Я только хотел сказать, что если у человека нет крепкого начала, в которое он верит, нет веры в себя, в свои силы, нет почвы, на которой он стоит твердо, как может он дать себе отчет в потребностях, в значении, в будущности своего народа? Как может он знать, что он должен сам делать, если...
Пигасов-/резко/ Честь и место! /отходит/
Д.М.- Ага! Обратился в бегство! Не беспокойтесь Дмитрий... Извините, как вас по батюшке?
Рудин- Николаевич.
Д.М.- Не беспокойтесь, любезный Дмитрий Николаевич! /забирает у него шляпу/ Он никого из нас не обманул. Он желает показать вид, что не хочет больше спорить... Он чувствует, что не может спорить с вами. А вы лучше подсядьте-ка к нам поближе. /Рудин исполняет/
Н.А.- /Волынцеву/ Какие у него славные глаза!
С.П.- Да, хороши. Жаль только, что руки велики и красны.
Рудин- Я вижу фортепиано. /Наташе/ Не вы ли играете на нем?
Н.А.- Да, я играю, ноне очень хорошо. Вот Константин Диомидыч гораздо лучше меня играет.
К.Д.- Напрасно вы это говорите, Наталья Алексеевна, вы играете нисколько не хуже меня.
Рудин- Знаете ли вы «Erlkonig» Шуберта?
Д.М.- Знает, знает! Садитесь, Константин... А вы любите музыку Дмитрий Николаевич?
Рудин- В особенности эту мелодию. Она напоминает мне студенческое время в Германии: наши сходки, серенады...
Д.М.- Вы – поэт!
Пигасов-Нет! Поеду к дуракам! /незаметно уходит. Пандалевский играет на фортепиано/
                Картина 3
/ Там-же утром следующего дня. Дарья Михайловна пьет чай. Из сада входит Рудин. /
Рудин- Доброе утро Дарья Михайловна.
Д.М.- Пожалуйте к чаю.
Рудин- Благодарю вас.
Д.М.- Вылюбите гулять по утрам?
Рудин- Да, прошелся по вашему чудесному саду и теперь понимаю, почему вы каждое лето приезжаете сюда. Природа, деревенская тишина, после столичной жизни, освежает и укрепляет вас.
Д.М.- Природа... да... да... конечно... я ужасно ее люблю, но, знаете ли, Дмитрий Николаевич, и в деревне нельзя без людей. А здесь почти никого нет. Пигасов самый умный человек здесь.
Рудин- Вчерашний сердитый старик?
Д.М.- Да этот... В деревне, впрочем, и он годится – хоть рассмешит иногда.
Рудин- Он человек не глупый, несмотря на то, что любит только собственную свою особу.
Д.М.- Вот господин Пигасов и уничтожен.
Рудин- Кто же еще у вас тут есть?
Д.М.- Да больше почти никого нет. Липина Александра Павловна, которую вы вчера видели: она очень мила, - но и только. Брат ее – тоже вполне порядочный человек. Есть еще один сосед, очень, говорят, образованный, но чудак ужасный, фантазер. Александра Павловна его знает и, кажется, к нему не равнодушна... Вот, вам бы заняться ею, Дмитрий Николаевич: это милое существо, ее надо только развить немножко, непременно надо ее развить!
Рудин- Она очень симпатична.
Д.М.- Совершенное дитя, Дмитрий Николаевич, ребенок настоящий. Она была замужем, но это ничего не меняет... Если я была бы мужчина, я только в таких бы женщин влюблялась.
Рудин- Неужели?
Д.М.- Непременно. Такие женщины, по крайней мере, свежи, а уж под свежесть подделаться нельзя.
Рудин- А под все другое можно? /рассмеялся/ А кто же такой этот, как вы говорите чудак, к которому г-жа Липина неравнодушна?
Д.М.- Некто Лежнев, Михайло Михайлович, здешний помещик.
Рудин- /с изумлением/ Лежнев, Михайло Михайлович! Разве он сосед ваш?
Д.М.- Да. А вы его знаете?
Рудин- Я его знавал прежде... тому давно. Ведь он, кажется, богатый человек?
Д.М.- Да, богатый, хотя одевается ужасно и ездит на беговых дрожках, как приказчик. Я желала залучить его к себе: он, говорят, умен; у меня же сним дело есть... по имению. Я его несколько раз приглашала к себе, и даже сегодня я его жду; но он, бог его знает, не едет... такой чудак! /входит лакей/ Что ты?
Лакей- Михайло Михайлович Лежнев приехали. Прикажете принять?
Д.М.- Ах, боже мой! Вот легок на помине. Проси! /лакей уходит/ Такой чудак, приехал наконец, и то некстати: наш разговор прервал. /поднявшемуся Рудину/ Куда же вы? Мы можем толковать и при вас. А я желаю, чтобы вы и его определили, как Пигасова. Когда вы говорите, вы точно резцом высекаете. Останьтесь. / вошел Лежнев/ Наконец-то вы пожаловали к нам, мосьё Лежнев: Прошу садиться. Вы, я слышала, знакомы? /указала на Рудина/
Лежнев- /странно улыбнувшись с небольшим поклоном/ Да, я знаю господина Рудина.
Рудин- Мы вместе были в университете.
Лежнев- /холодно/ Мы и после встречались.
Д.М.- Присаживайтесь Михаил Михайлович.
Лежнев- /садясь/ Вы желали меня видеть насчет размежевания?
Д.М.- Да, насчет размежевания, но я и так-таки желала вас видеть. Ведь мы близкие соседи и чуть не сродни.
Лежнев-Очень вам благодарен, что же касается до размежевания, то мы с вашим управляющим совершенно покончили это дело: я на все его предложения согласен.
Д.М.- Я это знала.
Лежнев-Только, он мне сказал, что без личного свидания с вами, бумаги подписать нельзя.
Д.М.- Да; это у меня уж так заведено.
Лежнев-Вот я и явился для личного свидания.
Д.М.- Вижу, что явились. Вы говорите это таким тоном... Вам, должно быть, очень не хотелось ко мне ехать.
Лежнев-Я никуда не езжу.
Д.М.- Никуда? А к Александре Павловне вы ездите?
Лежнев-Я с ее братом знаком.
Д.М.- С ее братом! Впрочем, я никого не принуждаю. Но, извините меня, Михаил Михайлович, я старше вас годами и могу пожурить: что вам за охота жить эдаким бирюком? Или, собственно, мой дом вам не нравится? Я вам не нравлюсь?
Лежнев-Я вас не знаю, Дарья Михайловна, и потому, вы мне не нравиться не можете. Дом у вас прекрасный; но, признаюсь вам откровенно, я не люблю стеснять себя. У меня и фрака порядочного нет, перчаток нет; да и не принадлежу к вашему кругу.
Д.М.- По рождению, по воспитанию, вы принадлежите к нему, Михаил Михайлович!
Лежнев-Рождение и воспитание в сторону, Дарья Михайловна! Дело не в том...
Д.М.- Человек должен жить с людьми, Михаил Михайлович! Что за охота сидеть, как Диоген в бочке.
Лежнев-Во-первых, ему там было очень хорошо; во-вторых, почему вы знаете, что я не с людьми живу?
Д.М.- /закусила губы/ Это другое дело! Мне остается только сожалеть о том, что я не удостоилась попасть в число людей, с которыми вы знаетесь.
Рудин- Мосье Лежнев, кажется, преувеличивает весьма похвальное чувство – любовь к свободе.
Лежнев-/взглянув на Рудина. После паузы/ Итак-с, я могу считать наше дело поконченныи и сказать вашему управляющему, чтобы он ко мне бумаги?
Д.М.- Можете... хотя, признаться, вы так нелюбезны... мне бы следовало отказать вам.
Лежнев-Да ведь это размежевание гораздо выгоднее для вас, чем для меня.
Д.М.- /пожала плечами/ Вы не хотите даже позавтракать у меня?
Лежнев-Покорно вас благодарю: я никогда не завтракаю, да и тороплюсь домой.
Д.М.- /встала/ Я вас не удерживаю. Прощайте, мосье Лежнев! Извините, что обеспокоила вас.
Лежнев-Ничего, помилуйте... /уходит/
Д.М.- Каков? Я слыхала про него, что он чудак, но ведь это из рук вон!
Рудин- Он страдает той же болезнью, как и Пигасов, желанием быть оригинальным. Тот прикидывается Мефистофелем, этот – циником. Во всем этом много эгоизма, самолюбия и мало истины, любви. Ведь это тоже своего рода расчет: надел на себя человек маску равнодушия и лени, авось, мол, кто-нибудь подумает: вот человек, сколько талантов в себе погубил! А поглядеть попристальнее – и талантов-то в нем никаких нет.
Д.М.- Вот и о втором! Вы ужасный человек на определения. От вас не скроешься.
Рудин- Вы думаете? Впрочем, по-настоящему, мне бы не следовало говорить о Лежневе: я его любил, любил как друга... но потом, вследствие различных недоразумений...
Д.М.- Вы рассорились?
Рудин- Нет. Но мы расстались, и расстались, кажется, навсегда.
Д.М.- То-то, я заметила, вы во все время его посещения были как будто не в себе... Однако я весьма вам благодарна за сегодняшнее утро. Я чрезвычайно приятно провела время. Но надо же и честь знать. Отпускаю вас до завтрака, а сама иду заниматься делами. Мой секретарь Константин, вы его видели вчера, уже должно быть ждет меня. Рекомендую его вам: он прекрасный преуслужливый молодой человек, и в совершенном восторге от вас. До-свидания, Дмитрий Николаевич! Как я благодарна барону за то, что он познакомил меня с вами! И очень надеюсь, что вы погостите у нас как можно дольше. /уходит/
                Картина 4
      /Сад в имении Ласунской. Рудин, появляется Наталья Алексеевна/
Рудин- Вы идете гулять, Наталья Алексеевна?
Н.А.- Да. Решила пройтись по саду.
Рудин- Можно идти с вами?
Н.А.- Ну, конечно, сударь, с удовольствием.
Рудин- /через паузу/ Вы не скучаете в деревне?
Н.А.- Как можно скучать в деревне? Я очень рада, что мы здесь. Я здесь очень счастлива.
Рудин- Вы счастливы... Это великое слово. Впрочем, это понятно: вы молоды. Да! Молодость! Вся цель науки – дойти сознательно до того, что молодости даётся даром. Я у вас уже несколько дней и каждое утро имею удовольствие разговаривать с вашей матушкой – она необыкновенная женщина. Я понимаю, почему все наши поэты дорожили ее дружбой. А вы любите стихи?
Н.А.- Да, очень люблю.
Рудин- Поэзия – язык богов. Я сам люблю стихи. Но не в одних стихах поэзия: она разлита везде, она вокруг нас... Где красота и жизнь, там и поэзия. Сядемте здесь, на скамью. Вот так... /садятся/ Мне почему-то кажется, что когда вы попривыкнете ко мне, мы будем приятели с вами. Как вы полагаете?
Н.А.- Скажите, Дмитрий Николаевич, ведь вы на зиму поедете в Петербург?
Рудин- Не знаю, если соберусь со средствами, поеду. Я, вы знаете, человек очень небогатый, дела мои расстроены, да и притом мне даже наскучило таскаться с места на место. Пора отдохнуть.
Н.А.- /робко/ Неужели вы находите, что вам пора отдыхать?
Рудин- Что вы хотите сказать?
Н.А.- Я хочу сказать, что отдыхать могут другие; а вы... вы должны трудиться, стараться быть полезным. Кому же как не вам...
Рудин- Благодарю за лестное мнение. Быть полезным... легко сказать! /Провел рукой по лицу/ Вы видите эту яблоню: она сломалась от тяжести и множества плодов. Верная эмблема гения...
Н.А.- Она сломалась от того, что у ней не было подпоры.
Рудин- Я вас понимаю, Наталья Алексеевна; но человеку не так легко сыскать ее, эту подпору.
Н.А.- Мне кажется, сочувствие других... во всяком случае, одиночество... /смутилась, поспешно/ И что вы будете делать зимой в деревне?
Рудин- Что я буду делать? Окончу мою большую статью о трагическом в жизни и искусстве – и пришлю ее вам.
Н.А.- И напечатаете?
Рудин- Нет.
Н.А.- Как нет? Для кого же вы будете писать?
Рудин- А хоть бы для вас.
Н.А.- Это не по моим силам, Дмитрий Николаевич!
Рудин- Да погодите. Может быть статьи еще и не будет. Я не совсем еще сладил с основною мыслью. До сих пор не довольно уяснил самому себе трагическое значение любви.
Н.А.- Мне кажется, трагическое в любви – это несчастная любовь.
Рудин- Вовсе нет! Это скорее комическая сторона любви. Вопрос этот надобно совсем иначе поставить... Любовь! В ней все тайна: как она приходит, как развивается, как исчезает. То является она вдруг несомненная, радостная, как день, то долго тлеет как огонь под золой и пробивается пламенем в душе, когда уже все разрушено... Да, да: это вопрос важный. Да и кто любит в наше время, кто дерзает любить? /задумался/ Что это Сергея Павловича давно не видать?
Н.А.- /прошептала/ Не знаю.
Рудин- Какой это прекраснейший, благороднейший человек! Это один из лучших образцов настоящего русского дворянства. /прошелся/ Заметили ли вы, что на дубе старые листья только тогда отпадают, когда молодые начнут пробиваться?
Н.А.- /медленно/ Да, заметила.
Рудин- Точно то-же случается и с старой любовью: она уже вымерла, но все еще держится: только другая, новая любовь может ее выжить. /пауза, затем внезапно/ Впрочем нет, это вздор, и вы правы. Благодарю вас, Наталья Алексеевна, благодарю вас искренно. Ваше одно слово напомнило мне долг. Да, я должен действовать, а не расточать свои силы на одну болтовню, пустую, бесполезную болтовню, на одни слова... /целует ей руку/ Вы прекрасное, благородное существо... благодарю вас. /замечает подошедшего Сергея Павловича/ А вот и Сергей Павлович.
С.П.- Вы гуляете?
Н.А.- Да, мы уже шли домой.
С.П.- А! Что ж, пойдемте.
Рудин- Как здоровье вашей сестры?
С.П.- Покорно благодарю. Она здорова. Она сегодня, может быть, будет... Вы, кажется, о чем-то рассуждали, когда я подошел?
Рудин- Да, у нас был разговор с Натальей Алексеевной. Она мне сказала одно слово, которое сильно на меня подействовало... Простите... /поклонившись, уходит/
                Картина 5
/Гостинная в усадьбе Волынцевых. Александра Павловна, Лежнев, входит Сергей Павлович/
А.П.- Что это ты так рано вернулся?
С.П.- Так! Соскучилось.
А.П.- Рудин там?
С.П.- Там. /бросил фуражку, сел/
А.П.- /с живостью/ Пожалуйста, Сережа, помоги мне убедить этого упрямого человека в том, что Рудин необыкновенно умен и красноречив.
Лежнев-Да я нисколько с вами не спорю. Я не сомневаюсь в уме и красноречии господина Рудина; я говорю только, что он мне не нравится.
С.П.- А ты его разве видел?
Лежнев-Видел у Дарьи Михайловны. Ведь он теперь у ней великим визирем. Придет время, она и с ним расстанется, - она с одним Пандалевским никогда не расстанется, - но
теперь он царит. Видел его, как же! Он сидит – а она ему меня показывает: глядите, мол, батюшка, какие у нас водятсь чудаки. Я не заводская лошадь – к выводке не привык. Взял, да уехал.
С.П.- Да зачем ты был у ней?
Лежнев-По размежеванию; да это вздор; ей просто хотелось посмотреть на мою физиономию. Барыня – известно!
А.П.- Вас оскорбляет его превосходство – вот что! Вот чего вы ему простить не можете. А я уверена, что кроме ума, у него и сердце должно быть отличное. Вы взгляните на его глаза, когда он...
Лежнев-«О честности высокой говорит...»
А.П.- Вы меня рассердите и я заплачу. Я от души сожалею, что не поехала к Дарье Михайловне и осталась с вами. Вы этого не стоите. Полноте дразнить меня. Вы лучше расскажите об его молодости.
Лежнев-О молодости Рудина?
А.П.- Ну, да. Ведь вы говорили, что давно с ним знакомы.
Лежнев-Да, я его хорошо знаю. Вы хотите, чтобы я рассказал вам его молодость? Извольте. Родился он в Тамбове, от бедных помещиков. Отец его скоро умер. Он остался один у матери. Она была женщина добрейшая и души в нем не чаяла; толокном одним питалась и все, какие у нее были денежки употребляла на него. Я узнал его в университете и сошелся с ним очень тесно. Потом он уехал за границу... Писал к своей матери чрезвычайно редко. Старушка и скончалась без него, на чужих руках, но до самой смнрти не спускала глаз с его портрета. Я к ней езжал, когда проживал в Тамбове. Господа Печоринской школы скажут вам, что мы всегда любим тех, которые сами мало способны любить. Потом я встретился с Рудиным за границей. Там к нему одна барыня привязалась, из наших русских, синий чулок какой-то. Он довольно долго с ней возился, и, наконец, ее бросил... или нет, бишь, виноват: она его бросила... И я его тогда бросил. Вот и все.
А.П.- А знаете ли что, Михайло Михайлович, вы, я вижу, злой человек; право, вы не лучше Пигасова. Я уверена, что все, что вы сказали, правда, что вы ничего не присочинили, и между тем, в каком неприязненном свете вы все это представили. Эта бедная старушка, ее преданность, одинокая смерть, эта барыня... К чему это все? Знаете ли, что можно жизнь самого лучшего человека изобразить в таких красках, - и ничего не прибавляя, заметьте, - что всякий ужаснется! Ведь это тоже своего рода клевета!
Лежнев-Я вовсе не желал заставить вас ужаснуться, Александра Павловна. Я не клеветник. А, впрочем, в том, что вы сказали, есть доля правды. Я не клеветал на Рудина; но – кто знает! – может быть, он с тех пор успел измениться – может быть, я несправедлив к нему.
А.П.- А! Вот видите... Но я желаю знать, почему он вам не нравится.
Лежнев-Извольте, коли уж вам так нетерпится: только смотрите, не сердитесь...
А.П.- Ну, начинайте, начинайте.
Лежнев-Но, что же ты молчишь, Сергей Павлович?
С.П.- /поднял голову/ Что мне говорить? Я его не знаю. Потом у меня сегодня голова болит.
А.П.- Ты, точно, что-то бледен сегодня. Здоров ли ты?
С.П.- У меня голова болит. /уходит/
А.П.- Ну, извольте начинать.
Лежнев-Итак-с, доложу вам, мне Рудин, действительно, не нравится. Он умный человек...
А.П.- Еще бы!
Лежнев-Он замечательно умный человек, хотя, в сущности, пустой...
А.П.- Это легко сказать!
Лежнев-Хотя, в сущности, пустой, но это еще не беда: все мы пустые люди. Я даже не ставлю в вину ему то, что он деспот в душе, ленив, не очень сведущ...
А.П.- Не очень сведущ! Рудин!
Лежнев-Не сведущ, любит пожить на чужой счет, разыгрывает роль, и так далее... это все в порядке вещей. Но дурно то, что он холоден, как лед.
А.П.- Он, эта пламенная душа, холоден!
Лежнев-Да, холоден, как лед, и знает это, и прикидывается пламенным. Худо то, что он играет опасную игру, - опасную не для него, разумеется: сам копейки, волоска не ставит на карту, а другие ставят душу...
А.П.- О ком, о чем вы говорите? Я вас не понимаю.
Лежнев-Худо то, что он нечестен. Ведь он умнейший человек: он должен же знать цену слов своих, - а произносит их так, как будто они ему что-нибудь стоят... Спору нет, он красноречив: только красно говорить простительно юноше, а в его года стыдно рисоваться.
А.П.- Мне кажется, Михайло Михайлыч, для слушателя все равно, рисуетесь ли вы, или нет...
Лежнев-Извините, Александра Павловна, не все равно. Иной скажет мне слово, меня всего проймет, другой то же самое слово скажет, или еще красивее, - я и ухом не поведу. Отчего это?
А.П.- То есть, вы - не поведете.
Лежнев-Да, не поведу, хотя, может быть, у меня и большие уши. Дело в том, что слова Рудина так и остаются словами, и никогда не станут поступком – а между тем, эти самые слова могут смутить молодое сердце.
А.П.- Да о ком, о ком вы говорите, Михайло Михайлович?
Лежнев-Вы желаете знать, о ком я говорю?
А.П.- /усмехнулась/ Помилуйте, какие у вас всегда странные мысли! Наталья еще ребенок; да, наконец, если б что-нибудь и было, неужели вы думаете, что Дарья Михайловна...
Лежнев-Дарья Михайловна, во-первых, эгоистка и живет для себя; а во-вторых, она так уверена в своем умении воспитывать дочь, что ей и в голову не приходит беспокоиться о ней. Фи! Как можно! Одно мановенье, один величественный взгляд и все пойдет, как по ниточке. Вот что думает эта барыня, которая и меценаткой себя воображает, и умницей, и бог знает чем, а на деле она больше ничего, как светская старушонка. А Наталья не ребенок; она, поверьте, чище и глубже размышляет, чем мы с вами. И надобно же, чтобы эдакая честная, страстная и горячая натура, наткнулась на такого актера, на такую кокетку!
А.П.- Кокетка! Это вы его называете кокеткой?
Лежнев-Конечно его... Ну, скажите сами, Александра Павловна, что за роль его у Дарьи Михайловны? Быть идолом, оракулом в доме, вмешиваться в распоряжения, в семейные сплетни и дрязги – неужели это достойно мужчины?
А.П.- Я вас не узнаю, Михайло Михайлыч. Вы покраснели, вы пришли в волнение. Право, тут что-нибудь должно скрываться другое...
Лежнев-Ну, так и есть! Ты говоришь женщине дело, по убеждению, а она до тех пор не успокоится, пока не придумает какой-нибудь мелкой, посторонней причины, заставляющей тебя говорить именно так, а не иначе.
А.П.- /рассердилась/ Браво, мосье Лежнев! Вы начинаете преследовать женщин не хуже Пигасова; но воля ваша, как вы ни проницательны, все-таки, мне трудно поверить, чтобы вы в такое короткое время могли всех и все понять. Мне кажется, вы ошибаетесь. По-вашему, Рудин – Тартюф какой-то.
Лежнев-В том-то и дело, что он даже не Тартюф. Тартюф, тот, по крайней мере, знал чего добивался; а этот при всем своем уме...
А.П.- Что же, чтоже он? Доканчивайте вашу речь, несправедливый, гадкий человек!
Лежнев-/встал/ Послушайте, Александра Павловна, несправедливы-то вы, а не я. Вы досадуете на меня за мои резкие суждения о Рудине: я имею право говорить о нем резко! Я, может быть, не дешевой ценой купил это право. Я хорошо его знаю: я долго жил с ним вместе. /замолчал/
А.П.- Продолжайте, продолжайте-же.
Лежнев-Ну, извольте. Вы, может быть, знаете, что я осиротел рано и жил в доме тетки в Москве. Малый я был довольно пустой и самовлюбленный. Вступив в университет, я однажды попал в историю. Я вам ее рассказывать не стану: не стоит. Я солгал и довольно гадко солгал... Меня вывели на свежую воду, уличили, пристыдили... Я потерялся и заплакал, как дитя. Это происходило на квартире одного знакомого, в присутствии многих товарищей. Все принялись хохотать надо мною, все, исключая одного, который, заметьте, больше прочих негодовал на меня, пока я упорствовал и не сознавался в своей лжи. Жаль ему, что ли, меня стало, только он взял меня под руку и увел к себе.
А.П.- Это был Рудин?
Лежнев-Нет, это был человек... он уже теперь умер... это был человек необыкновенный. Звали его Покорским. Это была высокая, чистая душа, и ума такого я уже не встречал потом. Покорский жил в маленькой комнатке деревянного домика. Он был очень беден и перебивался кое-как уроками. Бывало, он даже чашкой чая не мог попотчевать гостя. А гостей у него всегда было много. Его все любили. У него я познакомился с Рудиным.
А.П.- Что ж было такого особенного в этом Покорском?
Лежнев-Как вам сказать? Покорский и Рудин не походили друг на друга. В Рудине было гораздо больше блеску и треску, больше фраз и, пожалуй, больше энтузиазма. Он превосходно развивал любую мысль, спорил мастерски; но мысли его рождались не в его голове: он брал их у других, особенно у Покорского. Покорский был на вид тих и мягок, даже слаб – и любил женщин до безумия, любил покутить и не дался бы никому в обиду. Рудин казался полным огня, смелости, жизни, а в душе был холоден и чуть ли не робок, пока не задевалось его самолюбие: тут он на стены лез. Во имя идей, он всячески старался покорить себе людей, и действительно, имел влияние сильное на многих. Правда, никто его не любил; один я, может быть, привязался к нему. Покорскому же все отдавались сами собой. Он был несравненно выше Рудина; бесспорно. Покорский вдыхал в нас всех огонь и силу; но он иногда чувствовал себя вялым и молчал. Человек он был нервический, нездоровый; зато, когда он расправлял свои крылья, - боже! Куда не залетал он! В самую глубь и лазурь неба! А в Рудине, в этом красивом и статном малом, было много мелочей; страсть его была во все вмешиваться, все определять и разъяснять. Его хлопотливая деятельность никогда не унималась... политическая натура-с! Я о нем говорю, каким я его знал тогда. Впрочем, он, к несчастью, не изменился. Зато он и в верованиях своих не изменился... в тридцать пять лет!.. Не всякий может сказать это о себе.
А.П.- Сядьте, что вы, как маятник, по комнате ходите?
Лежнев-Этак мне лучше. Ну-с, попав в кружок Покорского, я, доложу вам, Александра Павловна, я совсем переродился: смирился, расспрашивал, учился, радовался, благоговел – одним словом, точно в храм какой вступил. Да и в самом деле, как вспомню наши сходки, ну, ей-богу же, много в них было хорошего, даже трогательного. Вы представьте: сошлись человек пять – шесть мальчиков, одна
сальная свеча горит, чай подается прескверный и сухари к нему старые-престарые; а посмотрели бы вы на все наши лица, послушали бы речи наши! О боге, о правде, о будущности человечества, о поэзии, - говорили иногда вздор, восхищались пустяками, но что за беда!.. Покорский сидит, поджав ноги, подпирает щеку рукой, а глаза его так и светятся. Рудин стоит посреди комнаты, и говорит, говорит прекрасно, ни дать ни взять – молодой Демосфен перед шумящим морем. Мы тогда были обязаны ему многим.
А.П.- Но отчего же тогда вы поссорились?
Лежнев-Я с ним не ссорился; я с ним расстался, когда узнал его окончательно за границей. А уже в Москве я бы мог рассориться с ним. Он со мной уже тогда сыграл недобрую шутку.
А.П.- Что такое?
Лежнев-А вот что. Я... как бы это сказать?.. к моей фигуре оно нейдет... но я всегда был очень способен влюбляться.
А.П.- Вы?
Лежнев-Я. Это странно, не правда ли? А между тем оно так. Ну-с, вот, я и влюбился тогда в одну очень миленькую девочку... Да что вы на меня так глядите? Я бы мог сказать вам о себе вещь, гораздо более удивительную.
А.П.- Какую это вещь, позвольте узнать?
Лежнев-А хоть бы вот какую. Я, в то, московское время, хаживал по ночам на свидание... с кем бы вы думали?.. с молодой липой на конце моего сада. Обниму ее тонкий ствол, и мне кажется, что я обнимаю всю природу. Вот-с я был какой. Да-с. Но я начал рассказывать о моей любви. Я познакомился с одной девушкой...
А.П.- И перестали ходить на свидание с липой?
Лежнев-Перестал. Девушка эта была предобренькое и прехорошее существо, с веселыми, ясными глазками и звенящим голоском.
А.П.- Вы хорошо описываете.
Лежнев-А вы очень строгий критик. Ну-с, жила эта девушка со стариком-отцом... Впрочем, я в подробности вдаваться не стану. Скажу вам только, что на третий день, после первой встречи с ней, я уже пылал, а на седьмой день не выдержал и во всем сознался Рудину, я тогда ему исповедовался во всем, находился весь под его влиянием, и это влияние, скажу без обиняков, было благотворно во многом. Узнав о моей любви, он пришел в восторг: поздравил меня и тотчас же пустился вразумлять меня, - толковать мне всю важность моего нового положения. Я уши развесил. Ну, да ведь вы знаете, как он умеет говорить. Слова его подействовали на меня необыкновенно. Уважение я к себе вдруг возымел удивительное, вид принял серьезный и смеяться перестал. Я был очень счастлив, тем более, что ко мне благоволили явно. Рудин пожелал познакомиться с моим предметом, да чуть ли ни я сам настоял на том, чтобы представить его.
А.П.- Ну, вижу теперь в чем дело. Рудин отбил у вас ваш предмет, и вы до сих пор ему простить не можете... Держу пари, что не ошиблась.
Лежнев-И проиграли бы пари, Александра Павловна. Рудин не отбил у меня моего предмета, да он и не хотел отбить его у меня отбивать; а все-таки он разрушил мое счастье, хотя, рассудив хладнокровно, я теперь готов сказать ему спасибо за это. Но тогда я чуть не рехнулся. Рудин нисколько не желал повредить мне, - напротив! Но вследствие своей проклятой привычки каждое движение жизни, и своей и чужой, пришпиливать словом, как бабочку булавкой, он пустился обоим нам объяснять нас самих, наши отношения, как мы должны вести себя, хвалил нас, порицал, вступал даже в переписку с нами, вообразите!.. ну, сбил нас с толку совершенно! Я бы едва ли женился тогда на моей барышне (столько во мне еще
здравого смысла оставалось) но, по крайней мере, мы бы с ней славно провели несколько месяцев. А тут пошли недоразумения, напряженности всякие, чепуха пошла, одним словом. И кончилось тем, что Рудин, в одно прекрасное утро, договорился до того убеждения, что ему как другу, предстоит священный долг известить обо всем старика-отца, - и он это сделал.
А.П.- Неужели?
Лежнев-Да, и, заметьте, с моего согласия сделал – вот что чудно!.. Помню до сих пор, какой хаос нрсил я тогда в голове: белое казалось черным, черное – белым, ложь – истиной, фантазия – долгом... Э! Даже и теперь совестно вспоминать об этом! Рудин – тот не унывал... Куда! Носится, бывало, среди всякого рода недоразумений, как ласточка над прудом...
А.П.- И так, вы расстались с вашей девицей?
Лежнев-Расстался... Инехорошо расстался, оскорбительно, неловко и без нужды гласно... Сам я плакал, и она плакала, и черт знает что произошло... Гордеев узел какой-то затянулся – пришлось перерубить, а больно было! Впрочем, все на свете устраивается к лучшему. Она вышла замуж за хорошего человека и благоденствует теперь...
А.П.- А признайтесь, вы все-таки не могли простить Рудину...
Лежнев-Какое! Я плакал, как ребенок, когда провожал его за границу. Однако, правду сказать, семя там у меня на душе зашло тогда же. И когда я встретил его потом за границей... ну, я тогда уже и постарел... Рудин предстал мне в настоящем свете.
А.П.- Что же именно вы открыли в нем?
Лежнев-Да все то, о чем я говорил вам с час тому назад. Впрочем, довольно об нем. Может быть, все обойдется благополучно. Я только хотел доказать вам, что если я сужу о нем строго, так не потому, что его не знаю... Что же до Натальи Алексеевны, я не буду тратить лишних слов, но вы обратите внимание на вашего брата.
А.П.- На моего брата! А что?
Лежнев-Да посмотрите на него. Разве вы ничего не замечаете?
А.П.- /потупясь/ Вы правы, точно... брат... с некоторых пор я его не узнаю... Но неужели вы думаете...
Лежнев-Тише! Он, кажется, идет сюда. А Наталья не ребенок, поверьте мне, страсти в ней сильные, и характер тоже ой-ой! Она еще удивит всех нас.
А.П.- Ну, уж такому флегматику, как вы, пожалуй, и я покажусь вулканом.
Лежнев-Ну, нет! Что до характера, - у вас, слава богу, характера нет вовсе.
А.П.- Это еще что за дерзость?
Лежнев-Это? Это величайший комплимент, помилуйте... /целует А.П. руку. Входит С.П. и подозрительно смотрит на сестру и Лежнева. Сцена./
                Картина 6
       /Сад в имении Ласунской. Наталья Алексеевна, появляется Рудин./
Рудин- Вы одни?
Н.А.- Да, я одна, впрочем я вышла на минутку...
Рудин- Вы, как будто, печальны?
Н.А.- Я?.. А я хотела вам заметить, что вы, мне кажется, не в духе.
Рудин- Может быть... это со мной бывает. Мне это извинительнее, чем вам.
Н.А.- Почему же? Разве вы думаете, что мне не отчего быть печальной?
Рудин- В ваши годы надо наслаждаться жизнью.
Н.А.- /после паузы/ Дмитрий Николаевич!
Рудин- Что?
Н.А.- Помните вы... сравнение, которое вы сделали... помните... с дубом?..
Рудин- Ну, да, помню. Что же?
Н.А.- Зачем вы... что вы хотели сказать этим?
Рудин- Наталья Алексеевна! Вы могли заметить, я мало говорю о своем прошедшем. Но с вами я откровенен... Не могу утаить от вас, что и я любил, и страдал, как все... Когда и как? Об этом говорить не стоит. /помолчав/ То, что я вам сказал тогда, может быть до некоторой степени применено ко мне, к теперешнему моему положению. Но, опять-таки, об этом говорить не стоит. Эта сторона жизни для меня уже исчезла. Мне остается теперь тащиться по знойной и пыльной дороге, со станции до станции, в тряской телеге... Когда я доеду, и доеду ли – бог знает... Поговоримте лучше о вас.
Н.А.- Неужели же, Дмитрий Николаевич, вы ничего не ждете от жизни?
Рудин- О, нет! Я жду многого, но не для себя... Мои надежды, мои мечты – и, собственно, мое счастье не имеют ничего общего. Любовь... любовь – не для меня, я ее не стою; женщина, которая любит, в праве требовать всего человека, а я уж весь отдаться не могу. Притом, нравиться это дело юношей. Куда мне кружить чужие головы? Дай бог, свою сносить на плечах!
Н.А.- Я понимаю – кто стремиться к цели, уже не должен думать о себе; но разве женщина не в состоянии оценить такого человека? Мне кажется, напротив, женщина скорее отвернется от эгоиста... Все молодые люди, эти юноши, все – эгоисты, все только собою заняты, даже когда любят. Поверьте, женщина не только способна понять, она сама умеет пожертвовать собой.
Рудин- Вы не раз слышали мое мнение о призвании женщин. Вы знаете, что, по-моему, одна Жанна Д Арк могла спасти Францию... но дело не в том. Я хотел поговорить о вас. Вы стоите на пороге жизни... Рассуждать о вашей будущности и весело и бесплодно... Послушайте, вы знаете, я ваш друг; я принимаю в вас почти родственное участие... А потому, я надеюсь, вы не найдете моего вопроса нескромным: скажите, ваше сердце до сих пор спокойно? /Н.А. молчит/ Вы не сердитесь на меня?
Н.А.- Нет, но я никак не ожидала...
Рудин- Впрочем, вы можете не отвечать мне. Ваша тайна мне извесина. /Н.А. взглянула на него/ Да... да; я знаю, кто вам нравится. Ядолжен сказать – лучшего выбора вы сделать не могли. Он человек прекрасный; он сумеет оценить вас; он не измят жизнью, он прост и ясен душою... он составит ваше счастье...
Н.А.- О ком говорите вы, Дмитрий Николаевич?
Рудин- Разумеется, о Волынцеве. Что ж? Разве это не правда? /Н.А. отвернулась/ Разве он не любит вас? Помилуйте! Он не сводит с вас глаз, следит за каждым вашим движением; да и наконец, разве можно скрыть любовь! И вы сами разве не благосклонны к нему? Сколько я мог заметить, и матушке вашей он тоже нравится... Ваш выбор...
Н.А.- Дмитрий Николаевич, мне, право, так неловко говорить об этом, но я вас уверяю... вы ошибаетесь.
Рудин- Я ошибаюсь? Не думаю... я с вами познакомился недавно; но я уже хорошо вас знаю. Что же значит перемена, которую я вижу в вас, вижу ясно? Разве вы такая, какую я застал вас шесть недель тому назад?.. Нет, Наталья Алексеевна, сердце ваше неспокойно.
Н.А.- Быть может, но вы все-таки ошибаетесь.
Рудин- Как это?
Н.А.- Оставьте меня, не спрашивайте меня!
Рудин- Наталья Алексеевна! Этот разговор не может так кончиться: он слишком важен для меня... Как мне понять вас? /Н.А. молчит/ Ради бога!
Н.А.- Вы все понимаете, вы и меня должны понять. /пошла не оглядываясь/
Рудин- Одно только слово! /Н.А. остановилась/ Вы меня спрашивали, что я хотел сказать тем сравнением... Знайте же, я говорил о себе, о своем прошедшем, - и о вас.
Н.А.- Как? Обо мне?
Рудин- Да, о вас; я не хочу вас обманывать... Вы теперь знаете о каком чувстве, о каком новом чувстве я говорил тогда... До нынешнего дня я никогда бы не решился... /взял ее за руки/ Наталья Алексеевна, я люблю вас! Я люблю вас! А вы?.. Скажите, вы?..
Н.А.- Вы видите...
Рудин- Нет, скажите, вы любите меня?
Н.А.- Мне кажется... да... /Рудин хотел привлеч ее к себе/ Пустите меня, - мне страшно – мне кажется, кто-то нас подслушивает... Ради бога, будьте осторожны. Волынцев догадывается.
Рудин- Бог с ним! Ах, Наталья Алексеевна, как я счастлив! Теперь уже никто нас не разъединит.
Н.А.- /прошептала/ Пустите меня.
Рудин- Одно мгновенье.
Н.А.- Нет, пустите, пустите меня...
Рудин- Вы как будто меня боитесь?
Н.А.- Нет, но мне пора.
Рудин- Так повторите, по крайней мере, еще раз...
Н.А.- Вы говорите, вы счастливы?
Рудин- Я? Нет человека в мире, счастливее меня! Неужели вы сомневаетесь?
Н.А.- Знайте же, я буду ваша. /уходит/
Рудин- О, боже! Я счастлив. Да, я счастлив. /уходит. Из сада выходит Пандалевский, смотрит ему в след/
Пандалевский-Вот как-с. Это надобно будет довести до сведения Дарьи Михайловны. /уходит/
Действие второе
                Картина 7
/Гостинная в усадьбе Волынцевых.Сергей Петрович. Входит Александра Павловна и Рудин/
А.П.- /Волынцеву/ Сережа, вот Дмитрий Николаевич к тебе приехал.
С.П.- /холодно поклонился/ Сестра, оставь нас.
А.П.- Да почему же?
С.П.- /запальчиво/ Я знаю. Я прошу тебя. А.П. уходит/
Рудин- Вы меня не ждали, признайтесь.
С.П.- Я вас не ждал, точно.
Рудин- Я понимаю, и очень рад вашей откровенности. Этак гораздо лучше. Я приехал к вам, как к благородному человеку.
С.П.- Нельзя ли без комплиментов?
Рудин- Я желаю объясниться вам, зачем я приехал.
С.П.- Мы с вами знакомы: почему же вам и не приехать ко мне?
Рудин- Я приехал к вам, как благородный человек к благородному человеку, и хочу теперь сослаться на собственный ваш суд... Я доверяю вам вполне.
С.П.- Да в чем дело?
Рудин- Позвольте... Я приехал за тем, чтобы объясниться, конечно; но все-таки это нельзя разом.
С.П.- Отчего же нельзя?
Рудин- Здесь замешано третье лицо...
С.П.- Третье лицо?
Рудин- Сергей Павлович, вы меня понимаете.
С.П.- Дмитрий Николаевич, я вас нисколько не понимаю.
Рудин- Вам угодно...
С.П.- Мне угодно, чтобы вы говорили без обиняков.
Рудин- Извольте... Мы одни... Я должен вам сказать – впрочем, вы, вероятно, уже догадываетесь... /С.П. пожал плечами/ - Я должен вам сказать, что я люблю Наталью Алексеевну и имею право предполагать, что и она меня любит. Вы понимаете, Сергей Павлович, что если бы я не был уверен...
С.П.- Помилуйте! Я нисколько не сомневаюсь... Что ж! На здоровье! Только я удивляюсь, с какого дьявола вам вздумалось ко мне с этим известием пожаловать. Я-то тут что? Что мне за дело, кого вы любите, и кто вас любит? Я просто не могу понять.
Рудин- /встал/ Я вам скажу, Сергей Павлович, почему я решился приехать к вам, почему я не почел себя даже в праве скрыть от вас нашу... наше взаимное расположение. Я слишком глубоко уважаю вас – вот почему я приехал; я не хотел... мы оба не хотели разыгрывать перед вами комедию. Чувство ваше к Наталье Алексеевне было мне известно... Поверьте, я знаю себе цену; я знаю, как мало достоин я того, чтобы заменить вас в ее сердце; но если уж этому суждено было случиться, неужели же лучше хитрить, обманывать, притворяться? Сергей Павлович, скажите сами... /С.П. скрестил руки на груди/ Я огорчил вас, я это чувствую... но поймите нас... откровенность со всяким другим была бы неуместна, но с вами она становится обязанностью, мы умеем ценить ваше прямодушное благородство. И теперь наша тайна в ваших руках.
С.П.- Спасибо за доверенность! Хотя, прошу заметить, я не желал ни знать вашей правды, ни своей вам выдать, а вы ею распоряжаетесь, как своим добром. Но, позвольте, вы говорите, как бы от общего лица. Стало быть, я могу предполагать, что Наталья Алексеевне известно ваше посещение и цель этого посещения?
Рудин- Нет, я не сообщил Наталье Алексеевне моего намерения: но, я знаю, она разделяет мой образ мыслей.
С.П.- /помолчав/ Вот это прекрасно. Хотя, признаться, было бы гораздо лучше, если бы вы поменьше меня уважали. Мне, по правде сказать, ваше уважение ни к черту не нужно; но что же вы теперь хотите от меня?
Рудин- Я ничего не хочу... или, нет! Я хочу одного: я хочу, чтобы вы не считали меня коварным и хитрым человеком, чтобы вы поняли меня... Я надеюсь, что вы теперь уже не можете сомневаться в моей искренности... Я хочу, Сергей Павлович, чтобы мы расстались друзьями... чтобы вы по-прежнему протянули мне руку...
С.П.- Извините меня, милостивый государь, я готов отдать полную справедливость вашим намерениям; все это прекрасно, положим, даже возвышенно, но мы люди простые, едим пряники неписанные, мы не в состоянии следить за полетом таких великих умов, как ваш... Что вам кажется искренним, нам кажется навязчивым и неискренним... Ч то для вас просто и ясно, для нас запутанно и темно... Вы хвастаетесь тем, что мы скрываем, где же нам понять вас! Извините меня: ни
другом я вас считать не могу, не руки я вам не подам... Это, может быть, мелко; да ведь я сам мелок.
Рудин- /взял шляпу. Печально/ Сергей Павлович! Прощайте; я обманулся в своих ожиданиях. Посещение мое, действительно, довольно странно; но я надеялся, что вы... Извините, я более об этом говорить не стану. Сообразив все, я вижу, точно: вы правы и иначе поступить не могли. Прощайте же и позвольте, по крайней мере, еще раз, в последний раз, уверить вас в чистоте моих намерений... В вашей скромности я убежден...
С.П.- /в гневе/ Это уж слишком! Я нисколько не напрашивался на ваше доверие; а потому рассчитывать на мою скромность вы не имеете никакого права! /Рудин хочет что-то сказать, но только разведя руками, поклонился и вышел. С.П. бросился на диван/
                Картина 8
    /Сад в имении Ласунской. Рудин, поспешно входит Наталья Алексеевна./
Н.А.- Дмитрий Николаевич, нам время терять некогда, я пришла на пять минут. Я должна сказать вам, что матушка все знает. Пандалевский подсмотрел нас третьего дня и рассказал ей все. Он всегда был шпионом у матушки. Она вчера позвала меня к себе...
Рудин- Боже мой! Что же она сказала вам?
Н.А.- Она не сердилась на меня, не бранила, только попеняла мне за мое легкомыслие.
Рудин- Только?
Н.А.- Да, и объявила, что она скорее согласится видеть меня мертвою, чем вашей женою.
Рудин- Неужели она это сказала?
Н.А.- Да, и еще прибавила, что вы сами нисколько не желаете жениться на мне, что вы только так, от скуки, приволокнулись и что она этого от вас не ожидала; что, впрочем, она сама виновата: зачем позволила мне так часто видеться с вами... Что она надеется на мое благоразумие, что я ее очень удивила... Да уж я и не помню всего, что она мне говорила.
Рудин- А вы, Наталья Алексеевна, что вы ей ответили?
Н.А.- Что я ей ответила? Что вы теперь намерены делать?
Рудин- Боже мой! Так скоро!.. И ваша матушка пришла в такое негодование?
Н.А.- Да... да, она слышать о вас не хочет.
Рудин- Это ужасно! Стало быть, никакой надежды нет?
Н.А.- Никакой.
Рудин- За что мы так несчастливы! Гнусный этот Пандалевский! Вы меня спрашиваете, Наталья Алексеевна, что я намерен делать? У меня голова кругом идет – я ничего сообразить не могу... Удивляюсь, как вы можете сохранять хладнокровие!
Н.А.- Вы думаете мне легко?
Рудин- /начал ходить/ Ваша матушка вас не расспрашивала?
Н.А.- Она меня спросила, люблю ли я вас.
Рудин- Ну... и вы?
Н.А.- Я не солгала.
Рудин- /взял ее руку/ Всегда, во всем благородна и великодушна!
Н.А.- Дмитрий николаевич, мы тратим попусту время. Вспомните, я в последний раз вижусь с вами. Я пришла сюда не плакать, не жаловаться – вы видите, я не плачу. – Я пришла за советом.
Рудин- Да какой совет я могу дать вам, Наталья Алексеевна?
Н.А.- Какой совет? Вы мужчина: я привыкла вам верить, я до конца буду верить вам. Скажите мне, какие ваши намерения?
Рудин- Мои намерения? Ваша матушка, вероятно, откажет мне от дому.
Н.А.- Может быть. Она уже вчера объявила мне, что должна будет раззнакомиться с вами... Но вы не отвечаете на мой вопрос.
Рудин- На какой вопрос?
Н.А.- Как вы думаете, что нам надобно теперь делать?
Рудин- Что нам делать? Разумеется покориться.
Н.А.- /медленно/ Покориться...
Рудин- Покориться судьбе. Что же делать! Я слишком хорошо знаю, как это горько, тяжело, невыносимо, но посудите сами, Наталья Алексеевна, я беден. Правда, я могу работать; но если б я был даже богатым человеком, в состоянии ли вы перенести насильственное расторжение с вашим семейством, гнев вашей матери?.. Нет, Наталья Алексеевна, об этом и думать нечего. Видно, нам не суждено было жить вместе, и то счастье, о котором я мечтал, не для меня! /Н.А. плачет/ Наталья Алексеевна! Милая Наташа! Не плачьте, ради бога, не терзайте меня... Вспомните... я не отказываюсь от слов моих... только...
Н.А.- Вы спрашивали меня, что я ответила моей матери, когда она объявила мне, что скорее согласится на мою смерть, чем на брак мой с вами: я ей ответила, что скорее умру, чем выйду замуж за другого... А вы говорите покориться! Стало быть она была права; вы точно, от нечего делать, от скуки, пошутили со мной...
Рудин- Клянусь вам, Наталья Алексеевна... уверяю вас...
Н.А.- Зачем же вы не остановили меня? Зачем вы сами... Или вы не рассчитывали на препятствия? Мне стыдно говорить об этом... но, ведь, все уже кончено.
Рудин- Вам надо успокоиться, Наталья Алексеевна. Нам надо вдвоем подумать, какие меры...
Н.А.- Вы так часто говорили о самопожертвовании, но знаете ли, если б вы сказали мне сегодня, сейчас: «я тебя люблю, но я жениться не могу, я не отвечаю за будущее, дай мне руку и ступай за мной.» Знаете ли вы, что я на все решилась? Но, верно, от слов до дела еще далеко, и вы теперь струсили.
Рудин- Вы слишком раздражены теперь, Наталья Алексеевна, вы не можете понять, как вы жестоко оскорбляете меня. Я надеюсь, что со временем, вы поймете, чего мне стоило отказаться от счастья, которое, как вы говорите сами, не налагало на меня никаких обязанностей. Ваше спокойствие мне дороже всего в мире, и я был бы человеком самым низким, если б решился воспользоваться...
Н.А.- Может быть, можнт быть. Может быть, вы правы, а я не знаю, что говорю. Но я до сих пор вам верила, каждому вашему слову верила... Вперед, пожалуйста, взвешивайте ваши слова, не произносите их на ветер. Когда я вам сказала, что я любдю вас, я знала, что значит это слово: я на все была готова... Теперь мне остается благодарить вас за урок и проститься.
Рудин- Наталья Алексеевна, я не заслуживаю вашего презрения, клянусь вам. Войдите же и вы в мое положение. Я отвечаю за вас и за себя. Если б я не любил вас самой преданной любовью – да боже мой! Я бы тотчас сам предложил вам бежать со мной. Рано или поздно, матушка ваша простит нас... и тогда... Но прежде, чем думать о собственном счастьи...
Н.А.- Вы стараетесь мне доказать, что вы честный человек, Дмитрий Николаевич, я в этом не сомневаюсь. Вы не в состоянии действовать из расчета; но разве в этом я желала убедиться, Разве для этого я пришла сюда...
Рудин- Я не ожидал, Наталья Алексеевна...
Н.А.- А! Вот когда вы проговорились! Да, вы не ожидали всего этого – вы меня не знали. Не беспокойтесь, вы не любите меня, а я никому не навязываюсь.
Рудин- Я вас люблю!
Н.А.- /выпрямившись/ Может быть; но, как вы меня любите? Я помню все ваши слова, Дмитрий Николаевич. Помните, вы говорили: без полного равенства нет любви... Вы для меня слишком высоки, вы не мне чета... Я поделом наказана. Вам предстоят занятия, более достойные вас. Я не забуду нынешнего дня... Прощайте...
Рудин- Наталья Алексеевна, вы уходите? Неужели мы так расстанемся?
Н.А.- /остановилась/ Нет, я чувствую, что-то во мне надломилось... Я шла сюда, я говорила с вами точно в горячке; надо опомниться. Этому не должно быть, вы сами сказали, этого не будет. Боже мой, когда я шла сюда, я мысленно прощалась с моим домом, со всем моим прошедшем, - и что же? Кого я встретила здесь? Малодушного человека... И почему вы знали, что я не в состоянии буду перенести разлуку с семейством? «Ваша матушка не согласна... Это ужасно!» Вот все, что я услышала от вас. Вы ли это, вы ли это, Рудин? Нет! Прощайте... Ах! Если бы вы меня любили, я бы почувствовала это теперь, в это мгновенье... Нет, нет, прощайте!
Рудин- /вслед убегающей Н.А./ Вы трусите, а не я! /пауза/ Какова!? В восемнадцать лет! Нет, я ее не знал... Замечательная... Какая сила воли! Она права, она стоит не такой любви, какую я к ней чувствовал... Как я был жалок и ничтожен перед ней! /уходит/
                Картина 9
       /Гостинная в усадьбе Волынцева. Сергей Петрович, входит Лежнев/
С.П.- Что случилось? Ведь ты хотел к себе поехать?
Лежнев-Да, хотел, да встретил Рудина... Один шагает по полю, и лицо такое расстроенное. Я взял, да и вернулся.
С.П.- Ты вернулся от того, что встретил Рудина?
Лежнев-То есть, правду сказать, я сам не знаю, почему я вернулся; вероятно, потому, что о тебе вспомнил, хотелось с тобой посидеть; а к себе я еще успею.
С.П.- /усмехнулся/ Да, о Рудине нельзя теперь подумать, не подумав также обо мне. /резко/ Нет! Я этого дольше выносить не в силах! Я вызову этого умника, и пусть он меня застрелит, либо уж я постараюсь влепить пулю в его ученый лоб.
Лежнев-Что ты, что ты, помилуй! Как можно так кричать? Я чубук уронил... Что с тобой?
С.П.- А то, что я слышать равнодушно имени его не могу.
Лежнев-Полно, полно брат! Брось! Ну его!..
С.П.- Он меня оскорбил. Да! Он оскорбил меня. Ты сам должен с этим согласиться. На первых порах я не нашелся: он озадачил меня; да и кто мог ожидать этого? Но я ему докажу, что шутить со мной нельзя... Я его проклятого философа, как куропатку...
Лежнев-Много ты этим выиграешь, как же! Я уж о сестре твоей не говорю. Известно, ты обуреваем страстью... где тебе о сестре думать! Да в отношении к другой особе, что, ты думаешь убивши философа, ты дела свои поправишь?
С.П.- /бросился в кресло/ Так уеду я куда-нибудь! А то здесь тоска мне просто сердце отдавила: просто места нигде найти не могу...
Лежнев-Уедешь... Вот это другое дело! Вот с этим я согласен. И знаешь ли, что я тебе предлагаю? Поедем-ка вместе на Кавказ, или так просто в Малороссию, галушки есть. Славное, брат, дело!
С.П.- Да; а сестру-то с кем оставим?
Лежнев-А почему же Александре Павловне не поехать с нами? Ей-богу, отлично выйдет. Ухаживать за ней – уж за это я берусь! Ни в чем недостатка иметь не будет; коли захочет, каждый вечер серенаду под окном устрою; ямщиков одеколоном надушу, цветы по дорогам натыкаю. А уж мы, брат, с тобой просто переродимся: так наслаждаться будем, брюханами такими назад приедем, что никакая любовь нас уже не проймет!
С.П.- Ты все шутишь, Миша!
Лежнев-Вовсе не шучу. Это тебе блестящая мысль в голову пришла.
С.П.- Нет! Вздор! Я драться, драться с ним хочу!
Лежнев-Опять! Экой ты, брат, сегодня с колером! Да, вот еще что, когда я сегодня встретил Рудина, он просил меня передать тебе письмо.
С.П.- От кого?
Лежнев-От Рудина Дмитрия Николаевича. А я, садовая голова, и запамятовал совсем. /достает пистмо/
С.П.- Ну так давай же! /читает, на лице радостное изумление/
Лежнев-Что такое?
С.П.- Прочти. /отдает письмо/
Лежнев-/читает/ Милостивый государь, Сергей Павлович! Я сегодня уезжаю из дома Дарьи Михайловны, и уезжаю навсегда. Это вас, вероятно, удивит, особенно после того, что произошло вчера. Я не могу объяснить вам, что именно заставляет меня поступить так; но мне, почему-то, кажется, что я должен известить вас о моем отъезде. Вы меня не любите, и даже считаете меня за дурного человека. Я не намерен оправдываться. В глазах моих вы по-прежнему остаетесь благородным и честным человеком; но я полагал, что вы сумеете стать выше той среды, в которой развились... Я ошибся. Что делать?! Не в первый и не в последний раз. Повторяю вам: я уезжаю. Желаю вам счастья. Согласитесь, что это желание совершенно бескорыстно и надеюсь, что вы со временем измените свое мнение обо мне. Увидимся ли мы когда-нибудь: не знаю, но, во всяком случае, искренне вас уважающий – Д.Р. «P.S.Последняя просьба: так как я теперь уезжаю, то я надеюсь, вы не будете упоминать перед Натальей Алексеевной о моем посещении у вас...»
С.П.- Ну, что скажешь?
Лежнев-Что тут сказать! Воскликнуть, по-восточному: «Аллах! Аллах!» и положить в рот палец от изумления – вот все, что можно сделать. Он уезжает... Ну!.. Дорога скатертью. Но, вот что любопытно: ведь и это письмо он почел за долг написать, и являлся он к тебе по чувству долга... У этих господ на каждом шагу долг...
С.П.- А каковы фразы отпускает! Он ошибся во мне, он ожидал, что я стану выше какой-то среды... Что за ахинея, господи! Хуже стихов! /встал/ Я хочу съездить к Дарье Михайловне.
Лежнев-Погоди, брат: дай ему убраться. К чему тебе опять с ним сталкиваться? Ведь он исчезает – чего тебе еще? Лучше поди-ка, ляг, да усни; ведь ты, чай, всю ночь с боку на бок проворочался. А теперь дела твои поправляются...
С.П.- Из чего ты это заключаешь?
Лежнев-Да так мне кажется. Право усни.
С.П.- Я вовсе спать не хочу. С какой стати мне спать! Я лучше поеду поля осмотрю.
Лежнев-И то добре. Поезжай, брат, поезжай, осмотри поля...
С.П.- /выходит из комнаты/ Ефим! Лошадь!
/Лежнев один, затем в комнату входит Александра Павловна./
А.П.- Куда это Сережа собрался?
Лежнев-Поехал поля осматривать.
А.П.- Каков он сегодня?
Лежнев-Ничего... А Рудин не приезжал проститься?
А.П.- Как проститься?
Лежнев-Да разве вы не слыхали? Он уезжает от Дарьи Михайловны.
А.П.- Уезжает?
Лежнев-Навсегда, по крайней мере, он так говорит.
А.П.- Да помилуйте, как же это понять, после всего того...
Лежнев-А это другое дело: Понять этого нельзя, но оно так. Должно быть, что-нибудь там у них произошло. Струну слишком натянул – она и лопнула.
А.П.- Михайло Михайлыч! Я ничего не понимаю: вы, мне кажется, смеетесь надо мной...
Лежнев-Да, ей-богу же, нет... Говорят вам, он уезжает и даже письменно извещает об этом своих знакомых. Оно, если хотите, с некоторой точки зрения, недурно; но отъезд его помешал осуществиться одному удивительнейшему предприятию, о котором мы начали было толковать с вашим братом.
А.П.- Что такое? Какое предприятие?
Лежнев-А вот какое. Я предлагал вашему брату поехать, для развлечения, путешествовать и взять вас с собой. Ухаживать, собственно за вами, брался я...
А.П.- Вот прекрасно! Воображаю себе, как бы вы за мною ухаживали. Да вы бы меня с голоду уморили.
Лежнев-Вы это потому так говорите, Александра Павловна, что не знаете меня. Вы думаете, что я чурбан совершенный, деревяшка какая-то, а известно ли вам, что я способен таять как сахар, дни простаивать на коленях?
А.П.- Вот это я, признаюсь, посмотрела!
Лежнев-/поднялся/ Да, выдьте за меня замуж, Александра Павловна, вы все это и увидите.
А.П.- Что это вы такое сказали, Михайло Михайлович?
Лежнев-А то я сказал, что уже давным-давно и тысячу раз у меня на языке было. Я проговорился наконец, и вы можете поступить, как знаете. А чтобы не стеснять вас, я теперь выйду. Если вы хотите быть моей женою... Удаляюсь. Если вам не противно, вы только велите меня позвать: я уже пойму... /направляется к выходу/
А.П.- Михайло Михайлович! Не уходите! Останьтесь. /Лежнев целует ей руки. Сцена./
                Картина 10
      /Гостинная в усадьбе Ласунской. Дарья Михайловна, Пандалевский, Рудин./
Д.М.- Садитесь, Дмитрий Николаевич.
Рудин- /садится/ Я пришел к вам, Дарья Михайловна, поблагодарить вас за ваше гостеприимство. Я получил сегодня известие из моей деревеньки и должен непременно сегодня же ехать туда.
Д.М.- Неужели? Ах, как это неприятно! Ну, что делать! Надеюсь увидеть вас нынешней зимой в Москве. Мы сами скоро отсюда едем.
Рудин- Я не знаю, Дарья Михайловна, удастся ли мне быть в Москве: но если соберусь со средствами, за долг почту явиться к вам.
Пандалевский- Вы, стало быть, неудовлетворительные известия из вашей деревни получили?
Рудин- /сухо/ Да.
Пандалевский- Неурожай, может быть?
Рудин- Нет... другое... Поверьте, Дарья Михайловна, я никогда не забуду времени, проведенного мною в вашем доме.
Д.М.- И я, Дмитрий Николаевич, всегда с удовольствием буду вспоминать наше знакомство с вами... Когда вы едете?
Рудин- Сейчас.
Д.М.- Так скоро!.. Ну, желаю вам счастливого пути. Впрочем, если ваши дела не задержат вас, может быть, вы еще нас застанете здесь.
Рудин- Я едва ли успею. /встал/ Извините меня, я не могу тотчас выплатить мой долг вам, но как только приеду в деревню...
Д.М.- Полноте, Дмитрий Николаевич! Как вам не стыдно!.. Но который-то час?
Пандалевский-Два часа и тридцать три минуты.
Д.М.- /встала/ Пора одеваться. До свидания, Дмитрий Николаевич!
Рудин- До свидания Дарья Михайловна! /поклонившись, выходит/
Д.М.- Да здравствуют умные люди! Он избавил меня от объяснений. Видно догадался... Что ж, положим он умен, он гений! Да что же это доказывает? После этого всякий может надеяться быть моим зятем?
Пандалевский-Я долго глазам своим не верил. Как это не знать своего места, удивляюсь!
Д.М.- А теперь, поди, Константин, позови Наташу. /слышен шум отъезжающей коляски. Пандалевский уходит. Через некоторое время входит Наталь Алексеевна/ Ну, что, дитя, как ты сегодня? /Н.А. посмотрела на Д.М./ Ведь он уехал, твой предмет. Ты не знаешь, отчего он так скоро собрался?
Н.А.- Маменька! Даю вам слово, что, если вы сами не будете упоминать о нем, от меня вы никогда ничего не услышите.
Д.М.- Стало быть, ты сознаешься, что была виновата передо мною?
Н.А.- /опустила голову/ Вы от меня никогда ничего не услышите.
Д.М.- /с улыбкой/ Ну, смотри же! Я тебе верю. А третьего дня, помнишь ли ты, как... Ну, не буду. Кончено, решено и похоронено. Неправда ли? Вот, я опять тебя узнаю; а то я совсем было в тупик пришла. Ну, поцелуй же меня, моя умница!.. /Н.А. целует ее руку. Д. М. Целует Н.А. в голову/ Слушай всегда моих советов, не забывай, что ты Ласунская и моя дочь, и ты будешь счастлива. А теперь ступай. /Н.А. уходит/ Она в меня – тоже будет увлекаться, но она будет более сдержана.
                Картина 11
/Прошло два года. Гостинная в усадьбе Волынцева. Александра Павловна и Пигасов. Александра Павловна укачивает в кроватке ребенка./
А.П.- /вдруг рассмеявшемуся Пигасову/ Чему вы, Африкан Семеныч?
Пигасов-Да так... Вчера, слышу я, один мужик говорит жене – а она, этак, разболталась: - не скрыпи! Очень это мне понравилось: - Не скрыпи! Да и в самом деле о чем может рассуждать женщина? Я, вы знаете, никогда не говорю о присутствующих. Наши старики умнее нас были. У них в сказках красавица сидит под окном, во лбу звезда горит, а сама ни гугу. Вот это как следует. А то, посудите сами: третьего дня наша предводительница, как из пистолета мне в лоб выстрелила... Говорит мне, что ей не нравится моя тенденция! Тенденция! Ну, не лучше было ли и для нее и для всех, если б каким-нибудь благодетельным распоряжением природы, она лишилась вдруг употребления языка?
А.П.- А вы все такой же, Африкан Семеныч; все нападаете на нас, бедных... Знаете ли, ведь это в своем роде несчастье, право. Я о вас сожалею.
Пигасов-Несчастье? Что вы это изволите говорить? Во-первых, по-моему, на свете только три несчастья и есть. Жить зимой в холодной квартире. Летом носить узкие сапоги,
да ночевать в комнате, где пищит ребенок, которого нельзя посыпать персидским порошком; а во-вторых, помилуйте, я самый смирный стал теперь человек. Хоть прописи с меня пиши! Вот как я нравственно веду себя!
А.П.- Хорошо вы ведете себя, нечего сказать! Не дальше как вчера, Елена Антоновна мне на вас жаловалась.
Пигасов-Вот как-с! А что она вам такое говорила, позвольте узнать?
А.П.- Она говорила мне, что вы в течение челого утра на все ее вопросы только и отвечали, что «чего-с? чего-с?» да еще таким пискливым голоском.
Пигасов-/смеется/ А ведь хорошая это была мысль, согласитнсь, Александра Павловна... а?
А.П.- Удивительная! Разве можно быть этак с женщиной невежливым, Африкан Семеныч?
Пигасов-Как? Елена Антоновна, по-вашему, женщина?
А.П.- Что-же она по-вашему?
Пигасов-Барабан, помилуйте, обыкновенный барабан, вот, по которому бьют палками.
А.П.- Ах, да! Вас, говорят, поздравить можно
Пигасов-С чем?
А.П.- С окончанием тяжбы. Глиновские луга остались за вами...
Пигасов-Да, за мною.
А.П.- Вы столько лет этого добивались, а теперь словно недовольны.
Пигасов-Доложу вам, Александра Павловна, ничего не может быть хуже и обиднее слишком поздно пришедшего счастья. Удовольствия оно вам доставить не может, а зато лишает вас права браниться и проклинать судьбу. Да, сударыня, горькая и обидная штука – позднее счастье. /шум подъезжающих дрожек./
А.П.- А вот и Миша вернулся.
Лежнев-/быстро входит, за ним Пандалевский./ Глядь-ка Саша, кого я к тебе привез...
А.П.- А! Господин Пандалевский!
Лежнев-Он, он! И какие славные вести привез. /кричит/ Ура! Сережа жентся!
А.П.- На ком?
Лежнев-Разумеется, на Наталье... Вот, господин Пандалевский привез это известие из Москвы, и письмо к тебе есть... /раздивает шампанское/ Ну, господа, за здоровье молодых! Ура! /все подхватывают. Лежнев подходит к ребенку/ Слышишь, Мишук? Дядя твой женится! Экая флегма злодейская! И тут только глазами хлопает!
А.П.- Он спать хочет, Миша.
Пандалевский-/подходит/ Да-с. Я сегодня приехал из Москвы по поручению Дарьи Михайловны, счеты по имению ревизовать. А вот и письмо. /отдает А.П. письмо. Она читает./
Лежнев-/Пандалевскому/ Скажите, пожалуйста, до нас доходили слухи о каком-то господине Корчагине? Стало быть, это было вздор?
Пандалевский-Ну, нет, не совсем вздор. Дарья Михайловна очень к нему благоволила; но Наталья Алексеевна и слышать о нем не хотела.
Пигасов-Да ведь я его знаю, ведь он махровый болван, с треском болван... помилуйте! Ведь если б все люди были на него похожи, надо бы большие деньги брать, чтобы согласиться жить... помилуйте!
Пандалевский-Может быть, а в свете он играет роль не из последних.
А.П.- /дочитав письмо/ Ну, все равно! Бог с ним! Ах, как я рада за брата!.. И Наталья весела, счастлива?
Пандалевский-Да-с. Она спокойна, как всегда – вы ведь ее знаете – но, кажется, довольна.
Лежнев-Да, кстати, вы ничего не слышали о Рудине?
Пандалевский-Теперь, наверное, не знаю. Он приезжал прошлой зимой в Москву на короткое время, потом отправился с одним семейством в Симбирск, и вот с тех пор я о нем ничего не слышал.
Пигасов-Не пропадет! Где-нибудь сидит да проповедует. Этот господин всегда найдет себе двух или трех поклонников, которые будут его слушать, разиня рот, и давать ему взаймы деньги. Посмотрите, он кончит тем, что умрет где-нибудь в Чухломе – на руках престарелой дамы в парике, которая будет думать о нем, как о гениальнейшем человеке в мире...
А.П.- Вы очень резко о нем отзываетесь.
Пигасов-Ничуть не резко! По моему мнению, он, просто, лизоблюд. /Лежневу/ Я забыл вам сказать, ведь я познакомился с этим Терлаховым, с которым Рудин за границу ездил. Как же! Как же! Что он мне рассказал о нем, вы себе представить не можете – умора, просто! Замечательно, что все друзья и последователи Рудина со временем становятся его врагами.
А.П.- Прошу меня исключить из числа таких друзей!
Пигасов-Ну, вы – другое дело! О вас и речи нет.
Пандалевский-А что такое вам рассказал Тарлахов?
Пигасов-Да многое рассказывал, но, самый лучший, вот какой случился с Рудиным анекдот. Дело происходило в одном немецком городке. Познакомился он там с одной француженкой, прехорошенькой модисткой. Начал он ходить к ней, носить ей разные книги, говорить ей о природе и Гегеле. Можете себе представить положение модистки? Она считала его за астронома. Однако, вы знаете, малый он из себя ничего; ну-иностранец, русский – понравился. Вот, наконец, назначает он свидание, и очень поэтическое свидание: в гондоле на реке. Француженка согласилась, приоделась получше и поехала с ним в гондоле. Так они катались часа два. Он гладил француженку по голове, задумчиво глядел в небо и несколько раз повторил, что чувствует к ней отеческую нежность. Француженка вернулась домой взбешенная, и сама потом все рассказала Терлахову. Вот он какой господин. /смеется/
А.П.- /с досадой/ Вы старый циник! А я более и более убеждаюсь в том, что про Рудина даже те, которые его бранят, ничего дурного сказать не могут.
Пигасов-Ничего дурного? Помилуйте! А его вечное житье на чужой счет, его займы... Михайло Михайлыч? Ведь он и у вас, наверное, занимал?
Лежнев- Послушвйте, Африкан Семенович! Вы знаете, и жена моя знает, что я в последнее время особенного расположения к Рудину не чувствовал и даже часто осуждал его. Со всем тем, вот что я вам предлагаю /разливает шампанское/ Мы сейчас пили за здоровье дорогого нашего брата и его невесты; я предлагаю вам выпить теперь за здоровье Дмитрия Рудина! Я знаю его хорошо, недостатки его мне известны. Они тем более выступают наружу, что сам он не мелкий человек. /выпивают/
Пандалевский-Рудин – гениальная натура!
Лежнев-Гениальность в нем, пожалуй,есть, а натура... Но не в этом дело. Я хочу говорить о том, что в нем есть хорошего, редкого. В нем есть энтузиазм, а это, поверьте мне, флегматичному человеку, самое драгоценное качество в наше время. Мы все стали невыносимо рассудительны, равнодушны и вялы; мы заснули, застыли, и спасибо тому, кто хоть на миг, нас расшевелит и согреет! Пора! Помнишь, Саша, я раз говорил с тобой о нем и упрекал его в холодности. Я был прав и не прав тогда. Холодность эта у него в крови, - это не его вина, - а не в голове. Он не актер, как я назвал его, не надувало, не плут; он живет на чужой счет не как проныра, а как ребенок... Да, он, действительно, умрет, где-нибудь в нищете и бедности; но неужели и за это пускать в него камнем? Кто в праве сказать, что он не принесет,
не принес уже пользы? Что его слова уже не заронили много добрых семян в молодые души, которым природа не отказала, как ему, в умении исполнять собственные замыслы? Да я сам, я первый, все это испытал на себе... Саша знает, чем был для меня в молодости Рудин.
Пандалевский-Браво! Браво! Как это справедливо сказано!
Лежнев-Несчастье Рудина состоит втом, что он России не знает, и это точно, большое несчастье. Россия без каждого из нас обойтись может, но никто из нас без нее не может обойтись. Горе тому, кто это думает, двойное горе тому, кто действительно без нее обходится! Но, опять таки скажу, это не вина Рудина: это его судьба, судьба горькая и тяжелая, за которую мы-то уж винить его не станем. Наказывать его не наше дело, да и не нужно: он сам себя наказал гораздо жесточе, чем заслуживал... Пью за здоровье Рудина! Пью за здоровье товарища моих лучших годов, пью за молодость, за ее надежды, за ее стремления, за ее доверчивость и честность, за все то, от чего и в двадцать лет бились наши сердца, и лучше чего мы, все-таки, ничего не узнали и не узнаем в жизни. Пью за тебя, золотое время, пью за здоровье Рудина! /Все чокаются и выпивают/
Пигасов-Я, Михайло Михайлыч, и не подозревал, что вы так красноречивы, хоть бы самому господину Рудину подстать; даже меня проняло.
Лежнев-Я вовсе не красноречив, я вас, я думаю, пронять мудрено. Впрочем, довольно о Рудине; давайте говорить о чем-нибудь другом... /пауза/ Что... как бишь его?..
Пандалевский-Я, Михаил Михайлович, прошу простить меня, вынужден откланяться. До темна хочу добраться до усадьбы Дарьи Михайловны. /встал/
Пигасов-/тоже поднялся/ Да и мне, пожалуй, пора. А вас, Константин Диомидович, я подвезу, нам ведь по пути?
Лежнев-Ну, что ж, не смею задерживать. Милости прошу в другой раз...
А.П.- Не забывайте нас. /Пигасов и Пандалевский уходят. А.П. проводив их, возвращается/ Как ты хорош был сегодня, Миша! Как ты говорил! Но, сознайся, что ты немного увлекся в пользу Рудина, как прежде увлекался против него...
Лежнев-Лежачего не бьют... а тогда я боялся, как бы он тебе голову не вскружил.
А.П.- Нет, он мне казался всегда слишком ученым, я боялась его и не знала, что говорить в его присутствии. А ведь Пигасов довольно зло подсмеивался над ним сегодня, сознайся?
Лежнев-Пигасов? Я оттого именно и заступился, что Пигасов был тут. Он смеет называть Рудина лизоблюдом! А, по-моему, его роль, роль Пигасова, во сто раз хуже. Имеет независимое состояние, надо всем издевается, а уж льнет к знатным да богатым! Знаешь ли, что этот Пигасов, который все и всех ругает, когда служил, брал взятки, и как еще! А! Вот то-то вот и есть!
А.П.- Неужели? Этого я никак не ожидала!.. Послушай, Миша, что я хочу у тебя спросить...
Лежнев-Что?
А.П.- Как ты думаешь? Будет ли брат счастлив с Наташей?
Лежнев-Как тебе сказать... вероятности все есть... Командовать будет она – между нами таить это не для чего, она умней его; но он славный человек и любит ее от души. Чего же больше? Ведь врт, мы друг друга любим и счастливы, не правда ли? /обнял Александру Павловну/
                Картина 12
/Прошло еще некоторое время. Буфет на станции. За столом сидит Лежнев. Входит Рудин/
Лежнев-Рудин! /пауза/ Вы меня не узнаете?
Рудин- Михаил Михайлович! /протянул руку, но смутился и отвелее назад/
Лежнев-/поспешно ухватился за его руку своими обеими/ Садитесь, садитесь ко мне! /усаживает Рудина/ Как вы изменились!
Рудин- Да, говорят! Года... А вот вы – ничего. Как здоровье Александры... вашей супруги?
Лежнев-Благодарствуйте, - хорошо. Но какими судьбами вы здесь?
Рудин- Я? Это долго рассказывать. Собственно здесь я случайно. Впрочем, я очень рад... Я должен сегодня же выехать отсюда.
Лежнев-Должны?
Рудин- /усмехнулся/ Да-с, должен. Меня отправляют к себе в деревню, на жительство.
Лежнев-Пообедайте со мной
Рудин- /взглянув ему в глаза/ Вы мне предлагаете с собой обедать?
Лежнев-Да, Рудин, по-старинному, по-товарищески. Хотите? Не ожидал я вас встретить, и бог знает, когда мы увидимся опять. Не расстаться же нам с вами так!
Рудин- Извольте, я согласен. /затемнение. Некоторое время спустя, после обеда. Лежнев сидит напротив Рудина, опершись подбородком на обе руки/
Лежнев-Ну, теперь рассказывайте мне все, что с вами случилось с тех пор, как я вас не видел.
Рудин- Рассказывать вам все, что со мною случилось? Всего рассказать нельзя и не стоит... Маялся я много, скитался. В ком и в чем я не разочаровался, бог мой, с кем не сближался! Сколько раз я радовался, надеялся, враждовал и унижался напрасно! Сколько раз вылетал соколом – и возвращался ползком, как улитка, у которой раздавили раковину!.. Где бы не бывал я, по каким дорогам не ходил!.. А дороги бывают грязные. Вы знаете...
Лежнев-Послушайте, мы когда-то говорили «ты» друг другу... Хочешь, возобновим старину... Выпьем на ты.
Рудин- Выпьем. Спасибо тебе, брат, выпьем. /выпивают/ Ты знаешь, во мне сидит какой-то червь, который грызет меня и гложет и не дает мне успокоиться до конца. Он наталкивает меня на людей – они сперва подвергаются моему влиянию, а потом... С тех пор, как я расстался с вами... с тобой, я пере испытал и переизведал многое... Начинал я жить, принимался за новое раз двадцать – вот видишь!
Лежнев-Выдержки в тебе не было.
Рудин- Как ты говоришь, выдержки во мне не было. Строить я никогда ничего не умел; да и мудрено, брат, строить, когда и почвы-то под ногами нету, когда самому приходится собственный свой фундамент создавать! Всех моих похождений, то есть, собственно, всех моих неудач, я тебе описывать не буду. Передам тебе два – три случая, когда, казалось успех уже улыбался мне, или нет, когда я начинал надеяться на успех, - что не совсем одно и то же... Ну, слушай. Сошелся я, в Москве, с одним довольно странным господином. Он был очень богат и владел обширными поместьями; не служил. Главная, единственная его страсть была любовь к науке. До сих пор я постигнуть не могу, почему эта страсть в нем проявилась! Шла она к нему, как к корове седло. Я, брат, не встречал бездарнее и бедней его природы... Он жил один и слыл чудаком. Я познакомился с ним... ну, и понравился ему. Я, признаюсь, скоро его понял, но рвение его меня тронуло. Притом, он владел такими средствами... Сколько можно было через него добра сделать, принести пользы существенной... Я поселился у него и уехал, наконец, с ним в его деревню... Планы, брат, у меня были громадные: я мечтал о разных усовершенствованиях, нововведениях...
Лежнев-Как у Ласунской, помнишь?
Рудин- Какое! Там я знал, в душе, что из слов моих ничего не выйдет: а тут... тут совсем другое поле раскрывалось передо мной... Я навез с собой агрономических книг, ну, и приступил к делу. Сначала оно не пошло, как я и ожидал, а потом оно, как будто и пошло. Мой новый друг все помалчивал да посматривал, не мешал мне, то есть, до известной степени не мешал. Он принимал мои предложения и исполнял их, но с упорством, туго, с тайной недоверчивостью, и все гнул на свое. Так я вот и бился года два. Дело продвигалось плохо, несмотря на все мои хлопоты. Начал я уставать, приятель мой надоедал мне, я стал язвить его, он давил меня, словно перина; недоверчивость его перешла в глухое раздражение, мы уже не могли говорить ни о чем, распоряжения мои либо им искажались, либо отменялись вовсе... Я заметил, наконец, что состою у господина помещика в качестве приживальщика по части умственных упражнений. Горько мне стало тратить попусту время и силы. Я знал очень хорошо, что я терял уезжая; но я не мог сладить с собой, и в один день, вследствии тяжелой и возмутительной сцены, которой я был свидетелем и которая показала мне моего приятеля со стороны уже слишком невыгодной, я рассорился с ним окончательно и уехал.
Лежнев-То есть, бросил насущный кусок хлеба. /положил руку на плечо Рудина/
Рудин- Да, и очутился опять легок и гол, в пустом пространстве. Лети, мол, куда хочешь... Эх, выпьем! /разливает шампанское/
Лежнев-За твое здоровье! /Поцеловал Рудина в лоб/ За твое здоровье и в память Покорского... Он так-же умел остаться нищим.
Рудин- Вот тебе и нумер первый моих похождений. Продолжать что ли?
Лежнев-Продолжай,пожалуйста.
Рудин- Эх! Да и говорить-то не хочется. Устал я говорить, брат... Ну, однако, так и быть. Потолкавшись еще по разным местам, я решился сделаться, наконец... не смейся, пожалуйста... деловым человеком, практическим. Случай такой вышел: я сошелся с одним.. ты, может быть, слыхал о нем... с одним Курбеевым... нет?
Лежнев-Нет, не слыхал. Но, помилуй Рудин, как же ты, с твоим умом, не догадался, что такое дело не в том состоит, чтобы быть... извини за каламбур... деловым человеком?
Рудин- Знаю, брат, что не в том; а впрочем, в чем оно состоит-то? Но если б ты видел Курбеева! Ты, пожалуйста, не воображай его себе каким-нибудь пустым болтуном. Это человек удивительно ученый, знающий, голова, брат, в деле промышленности. Проекты самые смелые так и кипели у него на уме. Мы соединились с ним и решились употребить свои силы на общеполезное дело...
Лежнев-На какое, позволь узнать?
Рудин- Ты засмеешься.
Лежнев-Почему же? Нет, не засмеюсь.
Рудин- Мы решились одну реку в Курской губернии превратить в судоходную.
Лежнев-Вот как! Стало быть, этот Куробеев капиталист?
Рудин- Он был беднее меня.
Лежнев-/засмеялся, остановился и взял Рудина за руку/ Извини меня, брат, пожалуйста, но я этого никак не ожидал. Ну, что ж, это предприятие ваше так и осталось на бумаге?
Рудин- Не совсем. Начало исполнения было. Мы наняли работников... ну, и приступили. Но тут встретились различные препятствия. Во-первых, владельцы мельниц никак не хотели понять нас, да сверх того мы с водой без машины справиться не могли, а на машину не хватало денег. Шесть месяцев прожили мы в землянках. Курбеев одним хлебом питался, я тоже недоедал. Впрочем, я об этом не сожалею: природа там удивительная. Мы бплись, бились... Кончилось тем, что я последний грош свой добил на этот проект.
Лежнев-Ну, я думаю, добить твой последний грош было не мудрено.
Рудин- Не мудрено, точно. /глянул в окно/ А проект, ей-богу, был недурен и мог бы принесть огромные выгоды.
Лежнев-Куда же Курбеев этот делся?
Рудин- Он? Он в Сибири теперь, золотопромышленником сделался. И ты увидишь, он себе составит состояние, он не пропадет.
Лежнев-Может быть; но ты, вот, уж, наверное, состояния себе не составишь.
Рудин- Я? Что делать! Впрочем, я знаю, я всегда в глазах твоих был пустым человеком.
Лежнев-Ты? Полно, брат!.. Было время, точно, когда мне в глаза бросались одни твои темные стороны, но, теперь, поверь мне, я научился ценить тебя. Ты себе состояния не составишь... Да я тебя за это и люблю... помилуй!
Рудин- В самом деле? /усмехнулся/ Что ж, переходить к нумеру третьему?
Лежнев-Сделай одолжение.
Рудин- Изволь. Нумер третий, и последний. С этим нумером я только теперь разделался. Но не наскучал ли я тебе?
Лежнев-Говори, говори.
Рудин- Вот видишь ли, я однажды подумал на досуге... досуга-то у меня всегда много было... я подумал, сведений у меня довольно, желания добра... послушай, ведь и ты не станешь отрицать во мне желания добра?
Лежнев-Еще бы?
Рудин- На других всех пунктах я более или менее срезался... отчего бы мне не сделаться педагогом или, говоря попросту, учителем... Чем так жить даром... /вздохнул/ не лучше ли постараться передать другим, что я знаю: может быть, они извлекут из моих познаний хотя некоторую пользу. Вот я и решился посвятить себя этому новому делу. Хлопотно мне было, но, наконец, мне удалось достать место преподавателя в местной гимназии.
Лежнев-Преподавателем – чего?
Рудин- Русской словесности. Скажу тебе, ни за рдно дело не принимался я с таким жаром, как за это. Три недели просидел я над составлением вступительной лекции.
Лежнев-Ее нет у тебя?
Рудин- Нет: затерялась куда-то. Она вышла недурна и понравилась. Инспектор, прослушав, сказал: «Хорошо-с, только высоко немножко, темновато, да и о самом предмете мало сказано.» А гимназисты с уважением проводили меня взглядами... право. Вторую лекцию я принес написанную, а потом стал импровизировать.
Лежнев-И имел успех?
Рудин- Имел большой успех. Я передавал слушателям все, что было у меня в душе. Между ними было три-четыре мальчика, действительно замечательных. Впрочем, сознаться надо, что и те, которые меня понимали, иногда смущали меня своими вопросами. Но я не унывал. Любить-то меня все любили; я на репетициях ставил полные баллы всем. Но тут началась против меня интрига... или нет! Никакой интриги не было; а я, просто, попал не в свою сферу. Я стеснял других и меня теснили. Я читал гимназистам, как и студентам не всегда читают: слушатели мои выносили мало из моих лекций... факты я сам знал плохо... Притом, я не удовлетворился кругом действий, который был мне назначен... уж это, ты знаешь, моя слабость. Я хотел коренных преобразований, и, клянусь тебе, эти преобразования были и дельны, и легки. Я надеялся провести их через директора, доброго и честного человека, на которого я сначала имел влияние. Но тут под меня подкопались, очернили перед ним. Особенно повредил мне учитель математики, маленький человек, острый, желчный и ни во что не веривший, вроде Пигасова, только гораздо дельнее его... Кстати, что Пигасов, жив?
Лежнев-Жив и, вообрази, женился на мещанке, которая, говорят, его бьёт.
Рудин- Поделом! Ну, а Наталья Алексеевна здорова?
Лежнев-Да.
Рудин- Счастлива?
Лежнев-Да.
Рудин- /помолчав/ О чем, бишь, я говорил?.. Да! Об учителе математики. Он меня возненавидел, сравнивал мои лекции с фейерверком, а главное, он заподозрил мои намерения; последний мой мыльный пузырь наткнулся на него, как на булавку, и лопнул. Инспектор, с которым я сразу не поладил, восстановил против меня директора; вышла сцена, я не хотел уступить, погорячился, дело дошло до сведения начальства; я принужден был выйти в отставку. Я этим не ограничился, я хотел показать, что со мной нельзя поступать так... но со мной можно было поступать, как угодно... Я теперь должен выехать отсюда. /помолчав/ Да, брат, я могу сказать с Кольцовым: «До чего ты, моя молодость, довела меня, домыкала, что уж шагу ступить некуда...» И между тем, неужели я ни на что не был годен, неужели для меня, так-таки, нет дела на земле? Часто я ставил себе этот вопрос, и как я ни старался себя унизить в собственных глазах, не мог же я не чувствовать в себе присутствия сил, не всем людям данных! Отчего же эти силы остаются бесплодными? И вот еще что: помнишь, когда мы с тобой были за границей, я был тогда самонадеян и ложен, не сознавал, чего хотел, упивался словами и верил в призраки; но теперь, клянусь тебе, я могу громко, передо всеми высказать все, чего я желаю. Мне решительно скрывать нечего: я вполне, и в самой сущности слова, человек благонамеренный; я смиряюсь, хочу примениться к обстоятельствам, хочу малого, хочу достигнуть цели близкой, принести хотя ничтожную пользу. Нет! Не удается! Чего это значит? Что мешает мне жить, как другие?.. Я только об этом теперь и мечтаю. Но едва успею я войти в определенное положение, остановиться на известной точке, судьба так и сопрет меня с нее долой... Я стал бояться ее – моей судьбы... Отчего все это? Разреши мне эту загадку!
Лежнев-Загадку! Да, это правда. Ты и для меня был всегда загадкой. Даже в молодости, когда, бывало, после какой-нибудь мелочной выходки, ты вдруг заговоришь так, что сердце дрогнет, а там – опять начнешь... ну, ты знаешь, что я хочу сказать... Даже тогда я тебя не понимал: оттого-то я и разлюбил тебя... Сил в тебе так много, стремление неутолимое...
Рудин- Слова, все слова! Дел не было!
Лежнев-Дел не было! Какие же дела...
Рудин- Какие дела? Слепую бабку и все ее семейство своими трудами прокормить, как помнишь, Пряженцев... Вот тебе и дело.
Лежнев-/после паузы/ Итак, ты едешь в деревню?
Рудин- В деревню.
Лежнев-Да разве у тебя осталась деревня?
Рудин- Там что-то такое осталось. Две души с половиною. Угол есть, где умереть. Ты, млжет быть, думаешь в эту минуту: «И тут не обошелся без фразы! Фраза, точно, меня сгубила, она заела меня, но то, что я сказал, не фраза. Не фраза, брат, эти белые волосы, эти морщины, эти прорванные локти – не фраза. Ты всегда был строг ко мне, и ты был справедлив, но не до строгости теперь, когда уже все кончено, и масла в лампаде нет, и сама лампада разбита, и вот, вот сейчас докурится фитиль... Смерть, брат, должна примирить наконец...
Лежнев-/вскочил/ Рудин! Зачем ты мне это говоришь? Чем я заслужил это от тебя? Что я за судья такой, и что бы я был за человек, если б при виде твоих морщин, слово «фраза» могло притти в голову? Ты хочешь знать, что я думаю о тебе? Изволь! Я
думаю: вот человек... с его способностями, чего бы не мог он достигнуть, какими земными выгодами не обладал бы теперь, если б захотел!.. А я его встречаю голодным без пристанища...
Рудин- /глухо/ Я возбуждаю твое сожаление.
Лежнев-Нет, ты ошибаешься. Ты уважение мне внушаешь – вот что. Кто тебе мешал проводить годы за годами у этого помещика, который, я вполне уверен, если б ты только захотел под него подлаживаться, упрочил бы твое состояние? Отчего ты не мог ужиться в гимназии, отчего ты – странный человек! – с какими бы помыслами не начинал дело, всякий раз непременно кончал его тем, что жертвовал своими личными выгодами, не пускал корней в недобрую почву, как бы она жирна не была?
Рудин- /с улыбкой/ Я родился перекати-полем. Я не могу остановиться.
Лежнев-Это правда: но ты не можешь остановиться не от того, что в тебе червь живет, как ты сказал мне сначала, не дух праздного беспокойства, а любовь к истине и видно, несмотря на на все твои дрязги, он горит в тебе сильнее, чем во многих, которые даже не считают себя эгоистами, а тебя, пожалуй, называют интриганом. Да я первый, на твоем месте, давно бы примирился со всем; а в тебе даже желчи не прибавилось, и ты, я уверен, сегодня же, сейчас, готов опять приняться за новую работу, как юноша.
Рудин- Нет, брат, я теперь устал. С меня довольно.
Лежнев-Устал! Другой бы умер давно. Ты говоришь, смерть примиряет, а жизнь, ты думаешь, не примиряет? Кто пожил, да не сделался снисходительным к другим, тот сам не заслуживает снисхождения. А кто может сказать, что он в снисхождении не нуждается? Ты сделал, что мог, боролся пока мог... Чего же больше? Наши дороги разошлись...
Рудин- Ты, брат, совсем другой человек, нежели я.
Лежнев-Наши дороги разошлись, может быть, именно оттого, что, благодаря моему состоянию, холодной крови, да и другим счастливым обстоятельствам, ничего мне не мешало сидеть сиднем, да оставаться зрителем, сложив руки, а ты должен был работать. Наши дороги разошлись... Мы могли расходиться, даже враждовать в старые годы, когда еще много жизни осталось впереди; но теперь, когда толпа редеет вокруг нас, когда новые поколения идут мимо нас, к не нашим целям, нам надобно крепко держаться друг за друга. Чокнемся, брат. /выпивают/ Вот теперь ты едешь в деревню. Не думаю, чтоб ты долго в ней остался, и не могу себе представить, чем, где и как ты кончишь... Но помни: что бы с тобой ни случилось, у тебя всегда есть место, куда ты можешь укрыться. Это мой дом... слышишь старина?
Рудин- /встал/ Спасибо тебе, брат. Спасибо! Не забуду я тебе этого. Да только приюта я не стою. Испортил я свою жизнь.
Лежнев-Молчи! Каждый остается тем, чем сделала его природа, и больше требовать от него нельзя! Да и почему ты знаешь, может быть, ты исполняешь всем этим высшее для тебя самого неизвестное назначение. /звук колокола/ Ты едешь?
Рудин- Еду! Прощай. Спасибо... А кончу я скверно.
Лежнев-Это знает бог... Ты решительно едншь?
Рудин- Еду. Прощай. Не поминай меня лихом.
Лежнев-Ну, не поминай же лихом и меня... и не забудь, что я тебе сказал... Прощай. /Приятели обнялись. Рудин быстро идет к выходу. Останавливается. Свет меняется. В луче Рудин и на авансцене – Лежнев/
Лежнев-Несколько позднее,от свидетелей происшедшего, я узнал, что в знойный полдень, 26 июня 1848 года, в Париже, когда уже восстание «национальных мастерских»
было почти подавлено, в одном из тесных переулков предместия святого Антония, батальон линейного войска брал баррикаду. Несколько пушечных выстрелов уже разбили ее; ее защитники, оставшиеся в живых, ее покидали и только думали, о собственном спасении, как вдруг, на самой ее вершине, появился высокий человек в старом сюртуке, подпоясанном красным шарфом и соломенной шляпе на седых растрепанных волосах. В одной руке он держал знамя, в другой – кривую и тупую саблю, и кричал что-то напряженным тонким голосом, карабкаясь к верху и помахивая и знаменем и саблей. Венский стрелок прицелился в него – выстрелил... Высокий человек выронил знамя – и, как мешок, повалился лицом вниз, точно в ноги кому-то поклонился... Пуля прошла ему сквозь самое сердце. «Смотри-ка, поляка убили»,- сказал один из убегавших инсуринтов другому. «Черт возьми!»,- ответил тот, и оба бросились в подвал дома, у которого все ставни были закрыты и стены пестрели следами пуль и ядер. Этот «Поляк» был – Дмитрий Рудин. /свет медленно уходит./

vladimiraulov61@mail.ru