Покидая тысячелетие. Книга 1. Глава 13

Роман о том, как я социальный статус делал…
_________________________________________


Неужели такое общество должно быть достойно какого-нибудь романа? Этим вопросом я тогда обрекал себя на отсутствие мысли. Но в оправдание предполагал, что у этих людей должна быть своя тайна, без представления которой никакое повествование о них невозможно. Ведь представление тайны и будет мыслью. Как быть, если у этого общества нет и не было никогда мысли, вместо которой – бесконечные рассуждения?
Ведь осознание своей тайны и попытки иметь о ней ясное представление, что и является мыслью, должно быть для человека дороже его сегодняшнего существования. Если что-нибудь подобное у этих людей? А если нет, значит, ещё рано думать о каких-либо сотрудничествах с ними. Вот почему ты отчуждён от них, Виктор Борисович? Либо стань одним из них, либо исчезни с их глаз…

«Солнце ещё не ушло за дальнюю сопку, мужики не успевали справиться со сломанным фрикционом. За тягой надо было ехать.
В это время у траншеи остановился тёмно-зелёный «уазик», из него вышел высокий худощавый человек. Придерживая на ходу развевающий плащ и шляпу, он быстро подошёл к Валету, который, заглушив двигатель, рылся в ящике с ключами и материл какого-то «разиню», укравшего у него пассатижи и гаечный ключ семнадцать на девятнадцать.
- Чем занимаетесь? – не поздоровавшись, спросил человек.
Он был нетерпелив, непонятно на кого зол и ждал немедленного, исчерпывающего ответа. Причём ответ обязательно должен был удовлетворить его. Механизаторы уже были изрядно пьяны. И Орлов нахально ответил:
- Не видишь – гробы сколачиваем.
- Что? Как вы сказали? – Приезжий втянул терпкие запахи хищным хрящеватым носом и вперил беспокойные глазки в Кольку.
- А так. Ты что, не видишь, чем мы тут занимаемся? – Орлов красноречивым жестом показал на траншею, силос, трактора.
- А почему стоите? – Повысил голос приезжий.
- Потому что ещё не посадили.
- Что вы себе позволяете? Надо будет посадим!
- А мы тебе что? Картошка? Тяга фрикциона лопнула. – Валет уже понял: ни о какой тяге этот начальник понятия не имеет, значит, не поможет, говорить с ним о чём-либо бесполезно.
Тут приезжий заметил, что механизаторы пьяны.
- А-аа, паа-чему? – Задохнулся он в гневе. – Па-аачему вы, во-первых, пьяны, во-вторых – почему стоите? И в-третьих – паа-чему до сих пор закладываете силос, когда ещё не везде убран хлеб?
- Да ты что, начальник, в своём уме? Какой хлеб, какая сейчас уборка? Считай, зима завтра начнётся. Наши-то давно убрали…
Приезжий его не слушал. Он перешёл на крик, маты, вороны с ветвей старой, высохшей берёзы взлетели и отправились куда-то по своим делам.
- Чтобы завтра же были на уборке. В соседних колхозах не успели убрать. Директор вам скажет. Исполняйте! – Начальник хлопнул дверцей, машина заурчала, зафырчала, выбираясь из грязи, и покатила по неровной дороге к осеннему горизонту.
- Вот так фрукт! Кто это? – Спросил Колька, залезая в кабину трактора, где, удобно устроившись, Валет нарезал сало, а потом начал открывать зубами железную пробку бутылки.
Приятель выплюнул жестяную жёлтую пробочку и выругался.
- Начальник какой-то. Из района, наверное. – Нехотя процедил он. – Налетят вороньём, разговаривать по-человечески разучились, сволочи.
В ветровое стекло ударил хлёсткий ветер, небо разом потемнело, и крупными хлопьями повалил белый, искрящийся снег».

- А что, неплохо получается! – Восторженно сказала Людмила, когда я закончил чтение очередной главы. – Очень похоже на нашу деревню. Мы ведь с Борисычем почти земляки.
При последних словах она с достоинством оглядела присутствующих.
- И наши, украинские, степи напоминают, - пробормотал Нестор Сергеевич Барабаш, нарезая хлеб. – Там Мельниченко даже говорит на украинском.
- Иногда, - поправил я, представив Ильича.
Супруги незаметно хлопотали у стола и над столом, готовя угощения и ставя напитки. Редко бываю у нормальных людей. А ведь тоже мог бы жить, как все люди. Сервировать стол, открывать вина, кушать рыбу под как её… «шубой» или «в шубе». Почему не довелось? Чем хуже остальных?
Но тут же одёрнул себя: опять сравнения. Никогда не допускайте сравнений себя с кем-нибудь независимо от выводов…
Чтение, о котором давно просили Барабаши, длилось уже четыре часа. Доктор Павлуцкий, солидный мужчина в очках и аккуратной бородкой, прокашлялся и промолвил:
- Мне кажется, что это недавние события, почти сегодняшние. Между прочим, какой историограф оставит свидетельства о нашем времени, особенно, о Нерчинской каторге, не говоря уже о нашей, островной?
- Есть, наверное, люди. Да хотя бы каждая газета?
- Газеты это одно! А движение мысли? Литературная фиксация.
- Это очень тонкий вопрос, доктор, - заметил я. – Ведь кто-то подлинно мыслит, а кто-то только думает, что мыслит. Отличить могут серьёзные специалисты. Боюсь, что до мыслителя я не дорос.
- То есть следователи могут отличить? – Подковырнул меня начальник ОБХСС майор Березин.
- Именно! – Рассмеялись мы с доктором.
- Ладно, хватит. Все за стол. Спасибо, Борисычу, за духовную пищу, пора браться за насыщение! – Засуетился Барабаш.
- И всё-таки мрачновато, хотя и документально. – Витал в своих впечатлениях доктор…»

До полночи я перебирал в памяти моменты разговоров у Барабашей, набросал несколько абзацев. И долго сидел у вечернего окна, смотря в сторону Татарского пролива, где поднимался тонкий клинок месяца над бездной воды.
Вряд ли мои собеседники представляют настоящее «мрачновато». Может быть, и милиционер, и медик видели жуткие моменты жизни, расследовали или лечили их, то есть людей, но они не были частью этого кошмара, каторги, всегда находясь за их пределами. А я обречён находиться там вечно. Даже думать об этом страшно!
Да им, как и большинству общества, суждено быть за некой чертой, которую никогда не переступают люди той или иной стороны. Той, где устроена в какой-то мере благополучная часть общества, и той, где – настоящий кошмар, народ, который обслуживает это благополучие от районных центров до Генерального секретаря ЦК КПСС. Так было всегда, во все времена человечества.
Ведь через всё общество, за всю его историю, проходила одна незримая черта, за которую не смели переступить ни с той, ни с этой стороны. Но для таких, как я, такой черты не должно было существовать. Мы тоже были всегда! И такая свобода никогда не будет понятной ни одной из сторон. Мы всем были и будем чужими.
Мысль появляется там, где имеется предмет, о котором должно мыслить. Но все разговоры о страдании, существующие веками, бессмысленны. Это только нескончаемые разговоры и ничего больше. Там нет акта мысли, там всегда – подмена мысли, то есть ложь. Кто счастлив, кто несчастлив, богат, не богат, любим, не любим, прав, не прав – таковы никогда не кончающиеся рассуждения, выдаваемые за мысль в большинстве произведений. И там ничего нельзя назвать мыслью, ибо все рассуждения предполагают случайность, а всякая случайность незавершённость. Незавершенность же – отсутствие предмета. Отсутствие предмета – отсутствие мысли. То есть – это события до рождения или уже умершие, не успев состояться. Зомби!
Мысль это завершённость. Даже какого-то этапа, не говоря уже о явлении. Человек должен быть вовлечен в явление. Здесь он никогда себя не вовлечет, ибо он сам по себе «не участие».
На другой день, думая об этом «не участии», отправился в кафе и машинально заказал палтус и кофе. И думал, что Искусство – тоже завершенность. Каждое завершение особое, своего рода. Точка.
Когда я вижу, что глухонемые превращают своё кафе в настоящий рай, то радуюсь – это люди, у которых состоялась мысль. Они убрали огромное, зеленоватое, окно из блоков, которое как бы разделяло мир на два туалета – с той и этой стороны. В пространствах, разделённых этими блоками, почему-то всегда присутствовал запах мочи и хлорки.
Теперь вместо этих страшных блоков – огромное пространство, занятое не то большим стеклом, не то пластиком. Но это настолько прозрачно и в то же время придаёт ощущение незыблемости, что ощущение туалетов исчезли вместо с запахами. Появились миры со своими тайнами, которые хочется раскрыть и ясно представить, то есть мыслить о них. И быть частицей этого мира, где каждое явление завершенное, то есть имеющее мысль и о котором уже можно мыслить для движения дальше.
В этом случае человеку не надо страдать для того, чтобы не страдать. Сказки рассказывают дуракам, у которых жизнь состоит из смеси холуйства, холопства, похабства, кровожадности и пьянства.
Кто и когда покажет миру, что Россия не такая? Что это – не войны, не железный занавес, отгораживающий дураков от нормальных людей, не каторга, а умные, честные и трезвые люди? Но ведь эти люди должны вовлечь себя в акт мысли, где каждое явление – завершённость, фиксация пройденного пути, движение – развитие, а любая остановка – деградация.
Разве я смогу написать об этом?
Наверное, вид у меня был настолько растрепанный и дурацкий, что парень с девушкой в кафе, стоявшие у кассы, давно привыкшие ко мне, рассмеялись и, как всегда, помахали мне вслед.

«Светланка наконец-то решилась.
- И часто он такую самодеятельность устраивает? – Капитан милиции встал из-за стола и прошёлся по кабинету к зарешеченному окну.
Листья цветов в горшочке на подоконнике завяли и поблекли. «Не поливают», - пронеслось в голове Светланки, и она сделала невольное движение к засыхающим цветам.
Всё было, как в больном и нереальном тумане.
- Случается, - робко выдавила женщина, вспомнив, где она находится. – Как запьёт, так почти через день куролесит… Но иногда живём спокойно.
- Сколько «спокойно»?
- Дня три, иногда – четыре.
- Что ж, - задумчиво проговорил капитан, снова садясь за стол, - придётся отправлять его на лечение. Вот вам бумага, ручка, пишите заявление. По всей форме.
Женщину неожиданно охватил озноб. Он поёжилась и умоляюще взглянула на капитана.
- Он больной человек, его лечить надо!
- А я и не говорю, что здоровый. Государство лечит таких. Но для них эта «болезнь», как ширма. Недавно один такой «больной» тещу зарубил топором. И в огороде закопал, а чушка выкопала. Больной!
Светланка вздрогнула и наклонилась над бумагой.
- Лечить будет государство. Пишите, пишите. Отправляем, отправляем их в этот санаторий…
- Санаторий?
- Да нет, профилакторий. Учреждение так называется – лечебно-трудовой профилакторий. ЛТП. Вы пишите, не отвлекайтесь… Отправляем, отправляем… Сколько же дармоедов государство содержит и кормит!
Капитан задумчиво ходил по кабинету и время от времени жалостливо смотрел на худую Светланку, светлые волосы которой то и дело падали на лист бумаги.
- Родственники есть?
- Тётка. Она тоже может написать. И соседка может написать. – Промямлила измученная женщина, оглядывая невесёлый кабинет, белые стены которого наполовину были покрашены синей масляной краской.
- Можно. Пусть пишут. – Великодушно согласился хозяин кабинета. – Ходатайство от дирекции и месткома мы получим, нарколог даст заключение. Вы вовремя обратились. Сейчас как раз есть места в профилактории. А то бывает, что осудим, а человек полгода ждёт своей очереди, будто в рай его направили… Да вы не волнуйтесь, вернётся он здоровым. Конечно, там не курорт. – Капитан повысил голос и почему-то посмотрел в окно. – Но будет здоровым. Вылечат ли, не знаю. Но хоть какое-то время.
Светланка снова испугалась.
- И судить будут?
- А как же. Обязательно будут судить. У нас всё по решению суда.
- Боже мой, позор-то какой!
- Вот-вот, как дойдут до этого, и начинается – позор, жалко, сам бросит. Не бросит он! – Капитан снова заходил по кабинету. – А что прикажете делать? СССР спился! Человек спился! А вы – лечить жалко, позор, что люди скажут… А в могилу – пожалуйста, родименький! Ничего ваши люди не скажут, сдался им какой-то Орлов!
В белом кабинете врача Орлов испугался и съежился.
- Какое сегодня число? – Настойчиво спрашивал врач-нарколог.
Орлов терялся, мял в руках кроличью шапку и угрюмо молчал.
- День недели? – Напрасно врач старался уловить ускользающий взгляд пациента.
- Кажись… среда, - выдавил Колькая.
Светланка быстро посчитала в уме. Была пятница.
Нарколог уверенно записал «Н. И. Орлов. Алкоголизм второй стадии». По приговору народного суда он должен был отбыть год в лечебно-трудовом профилактории.
Приговор зачитывал народный судья Шалопутов. Орлов всмотрелся и к радости своей узнал в судье того самого мужичка, который частенько встречался в Акатуй-Зерентуе нетрезвым в компании нарколога, а пьющие запросто называли его Никодимычем.
Выйдя от Чижова, где мы обсуждали очередной номер, я направился заснеженной улицей в библиотеку, где порой засиживался допоздна. На душе было смутно. Слухи гуляли самые невероятные – снимали с работы весь аппарат райкома партии и райисполкома. Никто не знал, кто заменит такую массу народа. Откуда приедут сотрудники нового аппарата.
От меня шарахались, как от прокажённого.
У здания нарсуда толпился разношёрстный народ. Ветер развевал полу мешковатой шинели на худощавом милиционере Бродягине. Он вёл по улице человек шесть в кургузых ватниках и пальто. Мужики шли, сбившись в тесную кучку и стараясь не встречаться взглядами с прохожими. В одном из них я узнал Кольку Орлова.
Могучая кучка, направленная народным судьёй и бытовым пьяницей Никифором Никодимовичем Шалопутовым на лесоповал или лечебно-трудовой профилакторий, отметил я про себя. Никто лучше нас не умеет одобрять, обсуждать и осуждать, не разобравшись по-настоящему, что одобряет, что обсуждает и за что осуждает… Вообще, для чего был рождён каждый из этих мужиков? Но высший смысл не вырисовывался в морозном воздухе над головами людей.
- Куда? – Спросил я Бродягина.
- В ЛТП! – Сержант даже вытянулся передо мной.
Мне стало неудобно. После разговора с Москвой начальство и служащий люд Акатуй-Зерентуя стали относиться ко мне с удивительной почтительностью и предупредительностью.
- Туда им и дорога, пьяницам. Надоели хуже горькой редки. Ни помощи от них, ни слова доброго, одна вонь, - услышал я визгливые голоса и обернулся.
На углу стояли две пожилые женщины и взахлёб обсуждали процессию.
- И твоего сегодня отправляют?
- Тоже. Всех осужденных зараз гонят. По году там будут сидеть. Хоть я отдохну, поживу спокойно.
- А мой позавчера шубу пропил. Я денег призаняла и купила дочке, а он, бессовестный, пропил. Как теперь быть?
- Дура ты, Нинка, ой, дура! Боишься писать заявление, - ругала её товарка, смотря, как заводит мужиков в отделение милиции Бродягин. – Мой там посидит с годик, о многом передумает. А не образумится, снова отправлю. Там уже только в тюрьму ему дорога…»

«Любава» затихла. В общем, долбим мы нашу каторгу со всех сторон, а ничего о ней толкового так и не знаем. Так я думаю.
Заварил для бодрости кофе. Жизнь Нерчинской каторги не выходила из головы. Как там сейчас Чижов? Нам с Ильичом легко, собрались и махнули на остров. Мне оформили вызов знакомые из Союза журналистов острова, а через месяц я вытянул сюда Ильича.
Чижов мне сообщал, что половина райкома и райисполкома вернулась на свои места и начала серьёзную кампанию по его устранению и, может быть, даже уничтожению. Действия их тормозят слухи о том, что Азаров с Мельниченко могут вернуться в район.
Никакого желания продолжать какую-то бессмысленную борьбу с разными проходимцами у меня не было. Хотя достаточно любой малости, чтобы перевести многих из большой народной камеры в камеры поменьше, в СИЗО, а дальше – за проволоку. Но зачем? Зачем калечить судьбы людей, их детей. В чём будет смысл таких действий?
- Они тебя посадят, не задумываясь! – кричал в трубку на переговорном пункте Чижов.
Об этом же твердит Ильич. Сдались им эти жалкие прохвосты.
- Так это же они! – Вяло отнекивался я, дыша в телефон. – На днях я отправлю тебе материал. Опубликуй, и они сразу перестанут давить.
- Отправляй скорей. Может быть, ты позвонишь этому Шавкатову?
- Зачем, Кеша? Это же одна система. Сломать её невозможно. Только время переделает.
- Жду! – Уныло отвечал Чижов.
«Меня или материал?» – хотел спросил я, но время вышло и в трубке раздались гудки.
Видимо, надо ехать на материк. Спасать друзей, заканчивать роман. Успокоить тётю: станет ещё один из Шарлановых писателем, не иссяк ещё талант рода. Она просила возле фамилии Азаров ставить в скобках Шарланов или даже допустить двойную фамилию Азаров-Шарланов. Но это не важно.
Как ей объяснить, что любое произведение, привязанное к времени или социально-политическим событиям, не имеет шанса остаться в истории? Произведение должно быть вне времени. Но тётя писала, что сейчас появилась возможность выпустить именно конъюнктурные произведения. О перестройке! Ещё вчера за такой материал могли завести уголовное дело, а сегодня – пожалуйста! Выехать что ли? Сдать эту конъюнктуру и успокоить тётю.
В общем, думать надо. Отправлюсь-ка на «серой лошадке», то есть на любимом дизель-поезде, по острову. Хорошо принимать решения во время путешествия.
- Выпиши мне командировку, - попросил я утром Барабаша. – На север.
- В чуме хочешь погостить? Или с нефтяниками пожить? – Спросил он, доставая пачку командировочных удостоверений. – Тебе – хоть куда!
Взаимоотношения между вышестоящими категориями с нижестоящими, даже самые хорошие, никогдв не станут актом подлинной мысли, ибо категории эти ещё не свершившиеся. А мысль – это завершение. Вот если время выровняет категории…
Подумав так, я но не стал огорчать своего друга, который в последнее время собирал кучу документов для того, чтобы «выбить» мне через горисполком комнату в одной из многочисленных общаг. 

Жизнь – это непрерывный процесс, в котором происходят зачатия, если угодно – производство или воспроизводство. Производство или воспроизводство. И только!
На кладбище ещё никто, ничего и никого не родил, но там и никаких изменений не происходит. По крайне мере в жизни людей. Мировые проходимцы выбрали правильную стратегию, объявив, что у нас застой. Но процесс на территории России всегда стремится к застою, а процессы здесь вызываются вынужденно.
Большевики собрали по кусочкам разваленную империю, в которых активизировались некротические процессы, начатые прежними правителями. То есть в 1917 году вместо одних негодяев в Кремль пришли другие, из которых, как написал поэт желательно делать гвозди. И это правда: железные были люди. Кто бы, кроме их, превратил империю первобытных деревень в индустриальную державу?
Хорошо, видимо, стала жить советская империя, если потомки железных людей зажрались, деревни спились, если мировые проходимцы объявили процессы, происходящие здесь застоем, а всё, чего достигли люди – преступным и подлежащим уничтожению.

Критика в адрес СССР и всей нашей истории усиливается с каждым днём. Оказывается, ничего хорошего у нас нет, не могло быть и не будет. Что делать? Вынуть духовное содержимое из людей. А что у нас содержимое – мощнейшая идеология, которая и цементирует общество. Уничтожить идеологию, расчеловечить человека! Без этого мировым проходимцам и потомкам железных людей не достичь до ресурсов этой громадной территории.
За окном поезда открывался залив Терпения. Вероятно, это лучшее место на планете, где я снова почувствовал наслаждение при размышлении. Запас знаний, который до этого пребывал в замедленном процессе, обрёл здесь интенсивное и непрерывное движение. Характерно, что этот запас постоянно пополнялся. На каждое разрушительное действие мировых проходимцев, отраженных в материалах периодики, мой мозг отвечал собственными доводами, которые возникали и выстраивались из мглы времён и запасников мышления.
Это говорили библиотеки книг и журналов, которые я прочёл за свою короткую жизнь: на чердаков, этажах, в подвалах институтов, которые я так и не закончил, посёлков и городов, где довелось жить. Разве мог я забыть номера журнала «Москва» за 1966-1967 годы, в которых с упоением читал роман этого удивительно человека, так доходчиво и мастерски показавшего мне спор об истине Пилата и Иешуа?
«Самый страшный порок – трусость!» - вот что я уловил при первом чтении. Загадочное существо, которое создал удивительный профессор из бродячей собаки и Клима Чугункина, должно было когда-нибудь заполонить пространство страны. Неужели это некий исторический итог, который начал рушиться, хотя жизнь этих бедных существ достигла пика своего развития?
Неужели они готовы спуститься со своего эволюционного пика развития и заняться у его подножия черт знает чем? Но этот пик, возможно, был лучшим, что имело когда-либо человечество. Оно двигалось к нему тысячелетиями, а оставит за какие-то годы. Это же будет полным расчеловечиванием человека…
О чём должен быть мой роман?
Вообще, кто такой писатель, романист. Скорее всего, это профессиональный лжец. А литература, как и религия, самое противоречивое, а потому чрезвычайно вредное для общества, ветвь развития человека. Почему-то только в России литература и религия получили почти государственную роль для формирования стереотипов поведения человека? Вот если бы эту роль выполняли естественные науки, то никаких глупых разговоров о народе-богоносце и его всемирной миссии могло и не быть… Отсутствие такой выдуманной роли настолько облегчило бы развитие человека и страны, что вместо пьяного Кольки Орлова и тысяч «правд района», было нечто совершенно другое… Были бы технологии, прогресс, жизненный комфорт, долголетие, радость. А литература и религия – страдания!
Моя неугомонная тётя, ставшая в совсем юном возрасте учителем русского языка и литературы вместе с моим отцом, объединившем в своем образовании два замечательных предмета – историю и живопись, с рождения впихивали в меня литературу и искусство неумеренными порциями и дозами. Впихивали так, что я заболел и постоянно нуждался именно в литературе и искусстве, ища их повсюду, где бы ни находился и ни находил.
Когда тётка узнала, что я оставил институт и отмечен в органах, как социально-опасный элемент, вместо того, чтобы огорчиться, она обрадовалась. «Не 1937 год, не расстреляют. Мальчику даже удобнее будет делать себе имя!» - объявила она моим ошарашенным родителям и повелела мне писать романы, которые она поможет издать. «Мыкайся! – сказала мне она. – Писателям это полезно!»
Остров маленький. 800 километров железной дороги никак не настраивают на обдумывание какого-нибудь, даже завалящего, замысла, не говоря уже об исполнении и достойном завершении поставленной задачи.
Вот, Виктор Борисович, теперь разонравились и остров, и вид на залив Терпения. Это говорит, что ты неотъемлемая частичка всех этих существ, которые произошли от удивительного скрещения бродячего Шарика и Клима Чугункина. Они, конечно, не читали о самих себе в журнале «Москва» и в издании в «Художественной литературе» 1973 года, который мне давала тётя Я проверял много раз. И Чижов не читал, и Мельниченко, и Барабаш. И почти все, кого я знал. Вероятно, не у всех есть тёти, доктора филологических наук и отцы, занятые одновременно историей и живописью…
Да что там журнал «Москва», когда я обнаруживал «Философские письма» Петра Чаадаева на Нерчинской каторге и Камчатке, а в Ленинграде таких изданий вообще не было. Говорили, что все 20 000 тиража поделены между Нерчинской каторгой и Камчаткой. То есть их должны были читать Кольки Орловы и народы побережий двух океанов, охотящиеся на каяках. Жулики и лицемеры Кремля знают, что и где должен читать самый читающий народ.
Безжалостность жизни трудно представить из произведений искусства, которые могут только облагородить явления и персонажи. А человек в этом государстве всегда будет только имуществом. Но похоже, что очень скоро забудут о нём и переключатся на природные ресурсы и концессии…
- Так это Вы и есть Азаров? – Чернявая женщина с пышной шевелюрой, как у Анджелы Дэвис, приветствуя, долго трясла мне руку. – Редактор газеты «Правда нашего района» Роза Исааковна Гаммерман.
Разговор происходил в редакции районной газеты, которая находилась в крепком белом домике необычной архитектуры. Покинув дизель-поезд на вокзале этого городка, я бесцельно отправился бродить и, расспрашивая прохожих, добрался до этой редакции, где меня удивили и сам дом, и красиво выстроенная веранда.
Через час беседы мы стали друзьями. Почаевали в уютной редакционной комнатке, нашли общих знакомых.
Оказалось, что в этом городке тоже читают мои статьи и главы романа, которые я публикую у себя. Далее оказалось, что на самом деле я ничего не знаю об острове: и Роза Исааковна буквально за полчаса поведала мне историю, за которой я мог бы охотиться всю жизнь, но так и не узнать.
- Дальше можете не ехать. Лучше остановитесь у нас. И гостиница здесь приличная. Чем лучше? Японцы строили. Ведь дальше начинается только российская история острова. Но связанная с японской она бесспорно лучше. Этот дом тоже построен японцами.
Тут Роза Исааковна тряхнула своей негритянской шевелюрой и решительно взяла меня под руку, крикнув в коридор:
- Ваня, заводи машину. Поедем за город. Человек ничего не знает о нашем острове!
И тут же на улице зафырчал редакционный «уазик»…
- Вообще, начиная во-он с той сопки и до мыса Крильон всё обустроено японцами. Но север острова совершенно неинтересен, разве, что нивхи. – Продолжала свой рассказ Гаммерман уже на побережье залива.
Горы и завалы снега здесь были уже значительно осевшие и множество ручьёв, образуя обширные разветвления потоков, бежали меж галек и камней в океан. Крепко пахло йодом и снегом.
Мне опять показалось, что в туманной дали я вижу хвосты и спины чудовищ, плывущих над немыслимой бездной. Реальность уплывала и растворялась в парящем над этой бездной тумане. Но Гаммерман продолжала говорить.
- Вообще, я сомневаюсь, что все наши сопки естественные.
- Почему? – Удивление моё начинало расти.
- Некоторые могут быть рукотворными. Опять же, японцы. Во-он на той сопке лес значительно ниже, чем на окружающих. Видите? Вполне возможно, что в сопке есть японские строения.
- Неужели?
- Вполне. Ведь в годы войны тут работали тысячи корейцев и пленных других национальностей. Но вряд ли остались свидетели. Ведь японцы уничтожали всех.
- Всех, наверное, невозможно уничтожить. Всё равно какой-нибудь свидетель найдётся.
- Я слышала, что их вывозили в море на специальных суднах-скорлупках, наобещав, что отправляют домой. Но далеко в море скорлупка раскрывалась надвое и буквально вываливала людей.
- Какой ужас! Значит, не советуете ехать дальше?
- Ваш выбор, - рассмеялась Гаммерман. – Мне кажется, что Вам надо очень хорошо изучить историю острова. Честно говоря, я еще не читала текстов, подобных вашим. Вы же не остановитесь на одном романе.
- Кто знает? Может быть, я не буду заканчивать и этот?
- Что вы говорите? У вас такой блестящий дар!
- Не всё золото что блестит, - разоткровенничался я, чувствуя неодолимое желание сказать именно на берегу этого залива то, что я никогда не сказал бы тёте и отцу. - Зачем же я, перелопативший горы книг и материалов о разных науках, изучивший тысячи страниц всевозможных сведений, полжизни чуть ли не проживший в библиотеках, буду смущать ум простого человека, даже не знающего фамилию Сеченов, не говоря о его труде «Рефлексы головного мозга»? Просто меня гонит жизнь неизвестно куда, и я не знаю точно своих целей.
Гаммерман смотрела на меня широко раскрытыми глазами, а потом тихо, но очень уверенно, сказала:
- И всё-таки Вы не должны оставлять литературу.
Она права. Ведь создание текста – это и есть мое сословное право определять свой статус.

Продолжение следует.