Судьба искусства в христианском мире - фр. 4

ПРОБЛЕМА ЛБА
Пока в человеке сохраняется человеческая жизнь, ему ведомо страдание рассудочности. Человечность может быть перенасыщена страстями, может томиться и даже мучиться своей страст¬ной природой, но это все же будет человечность, человеческая жизнь. Рассудочное же человечность переживает не просто как томление или муку жизни. В рассудочном угадывает она дыхание смерти. Рассудочное переживается человечески живым как бесчеловечное. Но человечески живое есть далеко не всякое живое. Животно живое, то есть природное, целиком подвластно инстинктивности и не знает над собой тирании рассудка. Человечески живое, то есть собственно человеческое, есть верующее, знающее своего Бога, возвысившееся над своей животной природой, свободное. Человек именно потому мученик рассудка, что голосом рассудка говорит с ним его падшая природа, его несвобода. Рассудок гнетет человека бесчеловечной логикой, противодуховно вменяет ему инстинкты его падшей природы как должное и норму. Рассудок стремится сделать для человека допустимым и возможным, более того, самоочевидным то, что по духовной природе есть для человека недопустимость и невозможность. Рассудок объясняет и оправдывает те греховные склонности человека, которые совесть человеческая отвергает, которые она осуждает как богопротивные, продиктованные падшестью, духовно неприемлемые. Рассудочности наиболее безразличны духовные, то есть именно человеческие качества. Ее заботит лишь оптимальность функционирования, лишь выживание и преобладание индивида как биологической единицы. Рассудочность мертвенно трезва и имперсональна. Человечность же глубоко укоренена в любви и избрании, что прежде всего означает неравнодушие и персонализм. Диктат рассудка выветривает человечность, угашает ее духовный энергетизм, воцаряет тяжесть и косность бездуховной материи и ее необходимостей на том месте, где замыслен был свободный дух. Человек, опускающийся в рассудочность, теряет черты человеческие — духовность и свободу, — сохраняя в своем существе лишь черты животные — материальность и детерминированность. Окончательно рассудочный человек был бы существом окончательно материальным и целиком детерминированным, то есть был бы уже по внутренней своей организации животным. Но волею Господней и к счастью человеческому невозможен окончательно рассудочный человек. Дух не может быть упразднен, Образ Божий не может быть совершенно совлечен с лица человеческого. В этом — гарантия выживания человека как человека, залог его грядущего бессмертия в вечности Царства Божия, победившего зло и небытие.
Окончательно рассудочный человек невозможен, но возможен, увы, человек, тяжко пораженный рассудочной дегенерацией. Если человек живой, то есть духовно активный, страдает под гнетом рассудочности, если верующий дух и живая душа испытывает екклесиастову скорбь, восклицая: «Все суета!», «Все — томление духа!», «Во многой мудрости много печали!..», — то это и есть мука духа, истязуемого рассудком, ибо рассудок не знает Бога, не видит вечности и в лукавой своей слепоте искушает душу неверием, мучает сердце отчаянием в застенках умственных тупиков. Человек, дегенерированный рассудком, не знает ни скорби, ни мук. Умственный тупик не мучает его, потому что есть уже не перспектива отчаяния, а холодная «реальность». Человек, низвергшийся в бездну, перестает чувствовать ужас бездны, но одновременно утрачивает и настоящее человеческое самочувствие. Богоотпадение сделало возможным то, что по божественной природе человеку невозможно: рассудок оказался способен смущать и подавлять дух, неверие оказалось способно «торжествовать» над верой.
Рассудочность природна падшему миру. Она — один из трагических знаков грехопадения — охладение духа, помутнение духовного зрения, которое было дано райскому человеку, чтобы зреть своего Бога и стремиться к Нему. Но и внутри истории грехопадения человеческого есть моменты большей и меньшей удаленности от Бога, большей или меньшей богооставленности. Чем дальше человек отдаляется от Бога, чем больше забывает Его, тем меньше способен он чувствовать тайну бытия, тем менее чувствителен он к загадке Творения, тем все более геометрическим становится в сознании его абрис существования. Субтильность чуда покидает человека, и ему больше незачем и не во что верить. Он все «способен» измерить линейкой, поверить алгеброй, «осмыслить» рассудком.
История христианского мира Нового времени есть история рационализма, то есть громадная вереница эпох нараставшей рассудочности, все большей утери веры в Бога, все большего недоверия интуициям, все большего равнодушия к движениям души. Рассудочность предложила человеку Нового времени вместо полумрака мистических откровений и религиозных таинств электрическую лампочку науки, в свете которой тот стал с увле¬чением разбирать и разглядывать механику падшей природы, порой «свято веруя», что добывает философский камень премудрости, что развенчивает, наконец, столь тяготившие его божественные тайны. Но тайны не развенчались. Они закрылись и сокрылись от незрячего взора рассудочного псевдочеловека. Духовное цветение жизни неизбежно оскудело, а с ним оскудело и художественное начало в человеке. Священство творчества перешло в методологию и технологию искусств. Пушкинский Сальери — это не только универсальный тип посредственности, это сверх того еще и разоблаченный в безбожии и псевдочеловечности современный человек, тот человек, которого Пушкин наблюдал уже в свое время, но истинное царство которого наступило в наши дни. Подлинная гениальность философской интуиции Пушкина не в поражающем точностью психологическом диагнозе посредственности, а в утверждении, что истинный художник есть истинный человек, божий человек, и потому не способен на дело противочеловеческое: «...не был убийцею создатель Ватикана!», «гений и злодейство две вещи несовместные». Великое духовное проницание Пушкина в том, что творчество подлинное внутренне религиозно, что творец осенен благодатью и хоть и может стать жертвой злого происка, но защищен от главного, от самого тяжкого — он защищен от содеяния зла. Зло есть дело рассудка, и творится оно людьми, в которых рассудок пожрал человечность. Сальери совершает убийство не по страстному порыву, не по мстительному чувству, а по рассуждению, по бесспорности рассудочного заключения: «Что пользы, если Моцарт будет жив и новой высоты еще достигнет? Подымет ли он тем искусство? Нет! Оно падет опять, как он исчезнет. Наследника нам не оставит он. Что пользы в нем? Как некий херувим, он несколько занес нам песен райских, чтоб, возмутив бескрылое желанье в нас, чадах праха, после улететь! Так улетай же! чем скорей, тем лучше». Такова страшная власть рассудка над человеком, что, совершив свое убийственное дело, Сальери сам определяет его как вынужденность, невольность под диктатом: «Как будто тяжкий совершил я долг...» Тьма падшей природы человеческой проложила свой путь через рассудок. Как человек, Сальери может возмущаться несправедливостью судьбы, негодовать на Моцарта, «гуляку праздного», который «недостоин сам себя», хулить небо, где «правды нет», как и на земле. Как человек, Сальери будет мучаться грехом зависти, но как машина рассудка, он убьет Моцарта. По чувству человек может еще заблуждаться и терзаться. По рассудку он делается безошибочно убийствен.
Такова проблема лба, в которую упирается духовно обеспамятевший человек. Проблема эта имеет два аспекта: рабство у рассудка и страдание рассудочности. Поскольку не существует окончательно рассудочных людей, то можно сказать, что всякому, кто находится в рассудочном рабстве, ведомо и страдание рассудочности. Однако степени остроты страданий зависят от глубины порабощенности. Чем больше дегенерирован человек рассудком, тем менее остро он воспринимает тяготу собственного рабства. На этом отношении строится в современ¬ном мире воспитание и педагогика большинства. Чтобы возможно умалить страдание рассудочности, человека сызмала стараются возможно больше укоренить в рабстве у рассудка, показать и доказать, что рассудку нет и не может быть никакой альтернативы, что внутренние голоса и движения внутреннего мира необходимо безоговорочно подчинить суду рассудка. Современный человек, особенно западный человек, давно уже не испытывает ощутимых страданий в рабстве у рассудка. Он принял и обжил свою тюрьму. Не имея веры, он ничего не имеет противопоставить своему верховному «богу», рацио, и его всевластному наместнику, рассудку. Ужасает псевдочеловечность современного среднего человека. Он быстро двигается, много и эффективно действует, но внутренне он мертв. Лишь под тяжкими ударами судьбы он пробуждается, открывая в себе то человеческое, которое не познал, осознавая всю дьявольскую провокационность рассудочных логик, на которые так безумно ...так бездумно опирался. Но и открывая нищету своих оснований, человек не в силах ничего изменить коренным образом. Сегодняшний человек христианского мира парализован безверием, и он будет траги¬чески упираться в проблему лба, проблему безысходности рассу-дочного рабства до тех пор, пока не обратит лицо свое к Богу, пока не вспомнит подлинных своих духовных оснований.
Культура есть всегда лицо человечества. Искусства являют в своем комплексе гамму выражений этого лица. По выражениям лица, проступающим сквозь искусства нашего времени, нетрудно составить представление о бедственности духовного состояния христианского мира и христианского человечества. Потерявшее веру в Бога, оно закрыло душу доступу живительных энергий Духа Святого, а потом и вовсе разучилось доверять душе. По наклонной плоскости рационализма оно съехало в тихий ад рассудочности, приняв, с одной стороны, образ рассудочно-дегенерированный, с другой — стоически-страдальческий. В XX веке в христианском мире совершилось небывалое: трезво-рассудочное, почти промышленное истребление людей людьми и такое же трезво-рассудочное истребление человеком своего лица в культуре. Сегодняшние искусства в подавляющем большинстве явлений уже не есть не только результат прямого служения Богу, но даже и не результат чисто человеческих вдохновений. Искусства стали предметом рассудочного изготовления, фабрикации.
Мир искусства сегодня переполнен в разной степени искусными, но духовно абсолютно бессильными «сочинителями», «живописцами», «исполнителями», не имеющими ничего за душой, не преследующими никаких экзистенциальных целей, не обладающими ни духовной темой, ни просто избыточным человеческим содержанием, — не обладающими ничем кроме ремесленных навыков и бесконечных, пенящихся как пиво амбиций. Искусства как храма больше не существует. Его заменил рынок, где не от веры и не от вдохновения, а по рассудку и расчету живут успешные «творцы», где ютятся по закутам еще не до конца вымершие настоящие художники. Даже если кому-то из них случайно улыбнется судьба и он войдет в разряд успешных, то лишь на мгновение, ибо законы рынка искусств есть законы индустрии «дивертименто», а «дивертименто» ненасытно требует новшеств. Да и потом, что делать с подлинными ценностями рынку, который знает только симуляцию и торгует почти исключительно подделками, имитациями духовного. Христианский мир великого средневекового церковного духа, могучего ренессанского бунта, последнего ярчайшего цвета романтических порывов стал сегодня миром безнадежной сердечной трезвости и непробиваемо медного лба. Под зимним дыханием «всепобеждающей» рассудочности очерствела нежная духовная ткань художества. Нынешнюю эпоху можно назвать эпохой всеобщего отупения, потери чувствительности к красоте, незнания красоты как божественного качества и Смысла. Сам способ существования современного человека насквозь рассудочен. По логике безбожных рассуждений человек признал, что ему «ничто не чуждо», разнуздал в себе животную стихию, принял свою падшую природу в сферу «нормального». Страстное и сильное в человеке сегодня означает низменное и темное. Можно сказать, что сегодня это единственное подлинное в человеке, и это подлинное есть не человеческое, но — звериное. Все остальное — бессильная шелуха рассудочности. Ею пытается чело¬век спасти от затопляющих волн варваризации себя и свою культуру, но рассудок духовно бессилен и ничего спасти не может. Рассудок есть соблазн и вечно будет попустителем соблазнов ...никогда не станет он источником спасения. Рассудочным способом может лишь продолжаться садическая экспериментальная хирургия искусств, дальнейшее искажение и разрушение образа человеческого и образа природы. Предел же распаду поставит лишь целостный религиозный дух. Образ человеческий нельзя спасти никак иначе, как вспомнив Образ Божий и вновь возродив неразрывную связь между Божьим Образом и его чело¬веческим подобием. Человека сохраняет в образе человеческом лишь то немногое, что еще помнит о Боге. Увы — это редкие и малодоступные сегодняшнему человечеству моменты духовных просветлений, живого аполлонизма, еще дышащего в творчестве самых духовно-стойких. Как питающая реальность христианской культуры, аполлонизм сегодня мертв.