Покидая тысячелетие. Книга 1. Глава 16

Роман о том, как я социальный статус делал…
_________________________________________


Перед обедом отправился на переговорный пункт и заказал разговор с Чижовым, теперь уже по номеру квартирного телефона. Кеша оказался дома и заговорил сразу, быстро, почти взахлёб:
- Дружище! Восстановили! Ещё вчера! Компенсацию выплатят. Говорят твои статьи вышли в областных газетах соседних областей. А в нашей – тишине. Но есть слух, что Первый в обкоме рвёт и мечет, разнес в пух и прах начальство нашего района! Твоя работа? Они уже доносы друг на друга строчат. Машина пошла вразнос…
- Погоди, погоди, не тарахти. О строительстве здания редакции не говорят?
- Есть и такой слух. Из сектора печати уже был звонок. Спрашивали насчёт леса. Какие, говорят, у вас деревья произрастают? – Чижов снова был весел и задорно смеялся. – Ну, я и сказал, что лиственница преобладает.
- Очень хорошо. Значит, деревянное здание будет. На проект бы посмотреть… Как дела на каторге?
- Кто нам проект покажет? Да, ещё новость: этот бывший зампрокурора, который тебе писал, звонил мне на дом. Да, да, по этому телефону. Грозится приехать. Показать места расстрелов и, конечно, разоблачить всех. Обязательно же надо разоблачать! – Ёрничал Чижов.
Голосок Кеши был сиплый, наверное, с похмелья.
- Ты бы приехал? Что тебе на острове делать. Твой дом – каторга. Может быть, хватит бегать?
- Хорошо говоришь! Что ещё слышно?
- Есть вонь сверху. Будто бы Первого в области снимут и вообще почистят в Большом доме. Это опять же по твоим материалам. Вообще, что там было, почему так долго длится разборка?
- У нас сама жизнь – разборка, Кеша. Ладно, звони мне в редакцию. Вот номер. Трубку может взять Барабаш.
- Барабаш? Погоди, погоди… Со мной в партшколе учился какой-то Барабаш, рыжий и морда белая.
- Ну и снимки ты выдаёшь, Васильич! Скорее всего – он…
В редакции, когда я сказал Барабашу о Чижове, он тоже встрепенулся и сказал, что был с ним в партшколе некий Чижов. Кучерявый, черноволосый, симпатичный, как ягнёнок.
И этот портрет сходился!

Все эти ребята проходили через высшую партийную школу либо в Новосибирске, либо в Хабаровске. Журналисты, как правило, имели гуманитарное образование, а руководители районов Нерчинской каторги – совхоз-техникума, иногда сельскохозяйственных или педагогических институтов, коих было множество в стране, начиная с Камчатки. Но образовательный процесс этой обеспеченной прослойки служак завершала ВПШ – высшая партийная школа, после которой они были уже незыблемы, ибо все были откалиброваны и подогнаны под номенклатурную обойму.
А увольнение Чижова было связано только дружбой со мной, хотя всё равно его могли в любой время затолкать обратно в обойму.
Помимо этих тяжелых и неповоротливых людей, на каторге обитало немалое количество привлекательных личностей, специалистов, рабочих. Чем тут могли заниматься люди?
Горнодобывающая промышленность, где таились немыслимые для знатоков запасы таблицы Менделеева, в жизни каторги была не столь заметной, как животноводство. Появлялось такое ощущение, что по этим горам прошли некогда рудознатцы, оставив после себя завалы и отвалы пород, выработок, шахт, рудников, которые заросли травой и деревьями. Что надо отбили кайлом и забросили, а флотация поперхнулась, хотя кое-где ещё погромыхивала.
Бурно развивалось животноводство.
Почти пять миллионов овец паслись на просторах бывшего Нерчинского горного округа или каторги, а ныне – Острожского края! После Ставрополья наша каторга занимала второе место по поголовью овец. Мясо, шерсть, шкура – еда, одежда. Наверное, интеллектуалы, как Влад из «Sea paradise» или же люди острова, особенно – из моей редакции, представить такую жизнь не могут, если они даже жизнь рыбаков плохо представляют, не говоря о жизни рабочих бумажных фабрик или плавбаз. Недавно, побывав на очередной плавбазе, я обогатил свои знания названием профессии – головорезчица, а у нас на материке есть не менее завлекательная профессия – лепщица. Пельмени лепят бабы.
Но гегемоном у нас записан чабан. В тех местах, где преобладало бурятское население, чабанское стойбище напоминало иногда маленькую помещичью усадьбу, а в тех, где за овцами ухаживал народ других национальностей, да ещё из переселенцев, там отовсюду выпирала каторга. Просто буряты жили на стоянках, не как дома, а именно дома, семьями, здесь веками жили и работали их предки, а в других местах работали чабанские бригады из двух-трёх чабанов, которые жили в избушках посменно. К тому же многие чабаны не были коренными степняками, животноводами, а некоторых надо были учить ездить на коне, держать вилы и лопаты. Отсюда усадьбы и каторга.

Дождавшись, как и всегда, конца рабочего дня, я занялся изучением разбухших общих тетрадей, где были отредактированные и ещё редактируемые мной рукописи.  Одна из них рассказывала именно о жизни овцеводов, о которой, мы и начальство, занятые дрязгами, имели очень слабое представление, хотя бывали на стоянках периодически. Для того, чтобы знать что-то, надо там жить постоянно и заниматься этим чем-то.
Рукопись мне принёс директор крупного совхоза из соседнего района, крепкий и очень толковый человек, как говорится, соль земли. Звали его Анатолий Григорьевич Кузнецов. Вот какие люди должны были руководить жизнью Нерчинской каторги, если следовать принципу «За советскую власть без коммунистов». Оказалось, что он всю жизнь писал о своём родном селе и совхозе. Но показать рукопись осмелился только после выхода на пенсию. Я обещал ему, что отредактирую и верну ему его записи. После этого мы с ним должны были думать об издании.
Перечитывая свою редакцию рукописи, я думал, что время Анатолия Григорьевич и персонажей его повести уходит, как и время райкомов, обкомов и всех партийных «деятелей». Но как будущие поколения смогут представить жизнь села каторжного края ХХ века? Это же не религия, политика, культура, но – их итоги на определённом этапе времени.
Анатолий Григорьевич с моей помощью сохранил такие картины.
А что пытаюсь сохранить я? Нашу глупость и бескультурье, воровство и бандитизм? Но они есть везде и  повсюду. Кузнецова отличало от нас совсем другое отношение к жизни, которое мы не умеем ценить. Но тогда почему он дал свою рукопись мне? Доверяет и надеется?
Ведь в нашем времени были не только глупые дрязги и борьба неизвестно за что и с кем, но и настоящая, действительно, самоотверженная работа честных и совестливых тружеников, как мы называли в газетных статьях простых крестьян, наших земляков. Вот о них и писал Кузнецов. Пора было его рукопись переводить в машинописный текст.
Что же, начнём, моя «Любава»…

«Рита вставала рано. Часто бывала на чабанских стоянках. Миновала середина зимы, а оттепелей всё не было. Наоборот – морозы набирали силу.
Вот и сегодня она с рассветом разбудила шофёра «газика» Кузьмича. Поехали на отару Николая Фёдоровича Малинина. Думала, что встала раньше всех, но чабан уже работал в предкатоннике. На нём были ушанка, телогрейка, подпоясанная красным кушаком, унты. Ресницы, усы и выбившиеся из-под шапки волосы, заиндивели. Весь вид чабан говорил, что человек много лет прожил в степи, привык к морозу и зною. Коренастый и сутуловатый, он работал неторопливо и уверенно.
В длинных яслях-кормушках лежало сено, была разрыхлена крупная соль. Сейчас чабан убирал тюки прессованной соломы, которыми утеплял на ночь ворота катона. Мороз был крепкий, над чабаном поднимался парок.
- Доброе утро, Николай Фёдорович.
Малинин повернул голову, улыбнулся и хрипловатым голосом ответил:
- Не спится вам. А утро и верно доброе, хотя и морозное. – Он смахнул с усов и ресниц иней и добавил. – В избу идите, замерзнете.
Рита смотрела на его неторопливые движения и радовалась: умеет работать чабан, вон какой тёплый катон поставил. Надо будет привезти сюда чабанов на совещание, показать. Полезно будет.
Она давно уже присматривалась к Малинину и убеждалась: лучшего бригада на комплекс не надо. Сам постоянно на отаре, утрами присматривает овцематок.
- Кузьмич, идите в избу, я сейчас приду, - сказала она водителю и, не боясь лохматых чабанских собак, пошла в сторону ближней сопки.
Шла размашисто и уверенно. Будет в совхозе комплекс, обязательно будет. Вот здесь! Она посмотрела на лысую и заснеженную вершину сопки, оглянулась на чабанскую стоянку. Да, здесь можно поставить три кошары. Как у знаменитого Васеева в «Пограничнике». Здесь будет чабанский городок! И тему о таком комплексе поднимет она, зоотехник Регина Васильевна Шатурова, работающая в совхозе уже полгода после института.
Утопая в снегу, она остановилась возле ручья. Потрогала горевшее на морозе лицо. Прислушалась. Ветки росшего возле ручья тальника покрылись куржаком. «Силён мороз, за ночь украсил. Я и сама, как эти ветки, вся в куржаке!» Постояв, повернула к чабанскому домику.
Горизонт был покрыт морозной дымкой. У домика негромко урчал «газик»… Кузьмич сидел в избе, возле радиоприёмника, слушал задорную песню и покуривал. Слоистый дым поднимался к потолку. Клубился пар, на печке клокотал чайник. Малинин, по-мужски фыркая, умывался, гремя рукомойником.
- Хватит тебе курить, - вытираясь полотенцем, сказал чабан Кузьмичу, как старому другу. – Женщина в доме. Чай заваривай, чаевать будем. Не видишь, Регина Васильевна с мороза.
Шатурова смела снег с валенок, повесила полушубок, подошла к печке и протянула над чугунной плитой руки. Потом достала с деревянной полочки металлический заварной чайник, плитку прессованного чая. Протерла чистой тряпицей зелёные металлические кружки. Увидев это, мужчины снова закурили, устроившись у открытой дверцы потрескивающей печки.
- Настала пора отвыкать, - приподнял руку с папиросой Кузьмич. – Не велит мне мой начальник курить в машине и баста. Полгода маюсь между машиной и перекурами.
- Вот и правильно, - вмешалась в разговор Рита. – Здоровье сохраните. Вас и без табака кашель мучает.
- Во, во, Николай, чуешь. И старуха моя – туда же. С двух сторон давят. А попробуй, брось? С войны смолю эту холеру. А как без неё жить, ума не приложу.
Кузьмич посмотрел на папиросу, крепко, будто в последний раз, затянулся и с досадой бросил окурок в поддувало печи.
Рита нарезала домашний хлеб, сало, разлила в кружки круто заваренный чай. И тут подумала: «А вдруг не поймёт он меня, не поддержит, не согласится? Тогда что?»
- Регина Васильевна, пейте чай, остынет!
Обжигаясь, она отпила несколько глотков и повернула к чабану разгорячённое лицо.
- Николай Фёдорович, я вам в дочери гожусь. Зовите меня просто Рита. Меня так с детства зовут, хотя и записана Региной. Говорите, как с дочкой.
- Добро. Так нам проще. – Взгляд чабана потеплел.
- А разговор у меня вот какой. Читали в областной газете о животноводческом комплексе у самой монгольской границы в колхозе «Пограничник»? Какой-то Абрамов писал. Толково написано. Думаю, что нам надо создать такой комплекс. Ведь мы по старинке живём, а овец всё больше и больше. Что скажете?
Рита, не моргая смотрела на чабана…»

Помнил я об этом комплексе. Писал и о самом Васееве. Он был из коренных степняков, потомков казаков, истинным животноводом. И стоянка его была, действительно, настоящей помещичьей усадьбой. Конечно, из тысячи с лишним овец, немалая часть принадлежала его семейству. К тому же животные, не станки, постоянно плодятся!
Если бы везде создавали такие комплексы, то, конечно, можно было бы говорить о серьёзном развитии всего региона. Народ жил бы очень даже зажиточно. Но беда была в том, что таких комплексов было всего два на весь огромный край, на тысячах остальных стоянках – каторга.
Вот что тревожила автора, а не наши дрязги, не Колька Орлов?
Из его материала любой член писательской шайки мог бы, не сходя с места, наворочать роман на квартиру и дачу, честно и навсегда забыв о настоящем авторе.
Сколько разных людей, судеб, событий и ситуаций мне довелось видеть. Ни один или ни одно из них не могло бы встретиться и взаимодействовать с другим в жизни. Они существовали порознь, но объединённые в моей памяти, оживая в моём воображении, меняясь в моих представлениях.
Могли ли они, встретившись, по-человечески понять друг друга? Как и кто собрал их всех в такое разношёрстное общество и повелевает с высоких трибун мавзолея? Или же повелевают теми, кто на трибуне? Главный затейник, действительный гений всех времён и народов, лежит не похороненный под ними. Как бы обо всём этом написал Влад? Или у него нет никакого опыта? Только интеллект, который переваривает самого себя?
Тронул меня Кузнецов. Всё-таки каторга – моя родина, там мой дом и моя судьба…

Продолжение следует.