Покидая тысячелетие. Книга 1. Глава 17

Глава семнадцатая

Исторически Акатуй-Зерентуй стал центром Нерчинского горного округа ещё в XVIII веке. Вот туда я и отправился после похорон матери. Её младшая сестра, Белла Иосифовна Шарланова, получившая после замужества сложную двойную фамилию Шарланова-Баржанская, она же моя родная тётя, присутствовавшая на похоронах, посоветовала мне надолго покинуть родные края и всех родственников.
- Повесть твоя о партизане вышла. Говорят, что её собираются отправить в библиотеку Верховного Совета. Гонорар я получу, не беспокойся. Буду держать у себя. Деньги тебе пригодятся в трудную минуту. Старайся быть всегда один! Помни: социальный статус – самое важное в твоей жизни. Тебе надо издаваться и издаваться. Остальные пусть делают карьеру. Не прельщайся. Нам это не подходит. Тебя не подпустят, но ты и сам не подойдешь. Не пьянствуй… особо… Не забывай: стремиться надо к одиночеству. В нём твоё спасение.
Дело в том, что редактор моей последней «Правды района» двадцать лет вместе с целым коллективом литераторов писал повесть о нашем земляке, который командовал партизанской ротой на Брянщине. Понаблюдав с год за столь увлекательной подготовкой повести, я предложил редактору написать повесть за месяц. Согласился он без колебаний. Действительно, я сдал ему рукопись через месяц. Горы материалы, которые двадцать лет собирала бригада патриотов, оказались не нужными, самое нужное само выпирало из этой горы – подлинный дневник комиссара партизанского отряда. Ведь самое нужное всегда оказывается правдой. На основе дневника я написал повесть от первой до последней буквы, стал соавтором. Самое главное, повесть включили в план издания. Что интересно, сразу вычислили меня…
Конечно, в глазах редактора и разных райкомовцев я был бродячим, хотя и грамотным, нищим, непонятно за что заклеймённый в органах социально-опасным элементом.
Откуда им было знать, что талантливый человек в глубинах времени и широтах пространства имеет такие корни, которые они даже во сне не могут представить. А если бы приснилось, то они тотчас задумались бы о нашем статусе и стали бы задавать себе вопросы: «Почему они на свободе? И за что боролись наши отцы?» Тётя моя переписывалась со своим братом, который давно жил в Америке, а однажды преподнесла мне целый баул разной одежды, отправленный ей братом для племянников. Кстати, там было письмо на английском, которое перевела моя двоюродная сестра. Запомнилась фраза «Пусть плод труда не станет вашим вожделением…» То есть гонорар меня не должен интересовать? Из одежды мне особенно понравился английский плащ. Мой знакомый писатель, местная знаменитость, увидев на мне такой плащ, присвистнул и завистливо выдохнул:
- Ни хрена себе лапотина! Где надыбал, братка?
Он произнёс ненавистные мне слова, особенно – последнее, которое мне было противно ровно с тех пор, как я начал осознавать себя. Никому я не был и не хотел быть браткой. То же самое советую всем нормальным людям. Иначе они рискуют превратить свою жизнь в сплошной синяк и несчастья, которыми гордится всякая каторга.

После похорон матери я выпал из пространства и времени, два месяца болтался с такими же, как я бродягами и стихоплётами, в глухой тайге, где мы варили из смолы лиственничной коры серу. Конечно, на продажу. Сера была исконной сибирской жвачкой, а при некотором старании могла обернуться и хорошим заработком. Занятие нехитрое. Жили мы в маленьком зимовье, которое, как позже я узнал, спалили эти же ребята.
Там, занимаясь свободным трудом на свежем воздухе, поездками по железке, во время которых я нанимал бабок и прочий люд для сбыта серы, между пьянками и чтением стихов, я немного забылся, надышался тайгой и затосковал по уединению. И буквам!
И однажды вспомнил слова тёти. В городе через знакомых нашёл адрес и телефон редакции в Акатуй-Зерентуе. Надо было срочно сваливать из города. Позвонил. Пригласили сразу…
Гулянки от продажи серы продолжались непрерывно. Вся наша братия, состоящая из бездомных журналистов и несостоявшихся поэтов, обитала в трехкомнатной квартире – общежитии городской газеты «Комсомолец окраины», где каждый из нас работал по месяцу или неделе, то есть одного увольняли за пьянство и аморальщину, другой поступал на его место. Круговорот не прерывался.
У меня оставались деньги только на билет до Акатуй-Зерентуя, но братия уговаривала меня пропить их, а завтра, по мнению братии, случится какой-нибудь или какая-нибудь «авось» и я улечу. Но я восстал и отправил толпу по всем известным адресам, на что они нисколько не обиделись, ибо должен был появиться очередной «наполеон» с полей сражений за смысл существования белковых тел из какой-нибудь старательской артели.
«Наполеон» и «авось» не замедлили, я поспешил отправиться в аэропорт поскольку новый хозяин положения, один из нас, вернувшийся с больших заработков, имел серьёзные барыши, из-за которых мог рухнуть пока ещё не состоявшийся мой социальный статус. Спускаясь по лестнице, я всё ещё слышал хриплые голоса, песни и неистовый звон надоевшей гитары вперемешку с хохотом комсомольцев окраины.
Время из этой массы уже сотворило и дальше могло сотворять, то есть вылепить, что угодно, предугадать невозможно, да и ненужно. Я давно уже смешался с этим вязким материалом, где человек через какое-то время не ощущает и лишается одиночества, в котором только и возможно настоящее спасение. Единственное, что можно тут сделать – вырваться из вязкости этого материала до того, как время тебя смешает с ним, как пластилин, и не вылепит из общества нечто опять же временное. Вырваться хоть какой ценой, даже потеряв часть себя в этой вязкости, отрезав по живому. Но уйти навсегда, пока не поздно.
Торопясь по лестнице на улицу, я вырывался из этой массы, мчась в такси в аэропорт, я убегал от общества, ночуя, съёжившись, на креслах зала ожидания, я всё ещё, пусть и слабо, ощущал хохот будущих литераторов гегемонов, но это был путь к свободе.
Кто сказал, что Россия тюрьма народов? Свобода для нормального человека повсюду, это сам воздух, это сознание, память, мысль, чувства, ощущения. Свободой надо дышать. Она независима от социального строя, национальных предрассудков или политических режимов. Кому нравится жить в тюрьме, пусть создаёт себе тюрьму и живёт в ней, даже если это роскошная квартира, набитая мебелью и деньгами…
Самолёт оказался ИЛ-14. Небольшой, похожий на добродушного дельфина, хорошо, что не на акулу, - отметил я про себя. Два часа под рёв моторов я радостно вглядывался в иллюминатор, узнавая родную карту своей каторги – горы, реки, озёра, редкие посёлки и сёла в дымном, весеннем, мареве.
Потом взлётно-посадочная полоса – голая земля и никакого асфальта! Вокруг сопки, поросшие щетиной леса. Радостные и добрые лица жителей деревни: сразу можно определить! Но ещё раньше я ощутил неизведанные и потрясающие воображение пласты событий. Автобус ещё не въехал в Акатуй-Зерентуй, а я уже весь был в миновавших и нынешних событиях. Это запах, чувства, лица людей, природа? Что это, кто объяснит?
Узенькая речушка, теряясь, бежала по самой низине гор и сопок, возвышавшихся с двух сторон. И долина, в которой тянулся сам Акатуй-Зерентуй со старинными, вросшими в землю домами, была тоже узкой, местами уходящей вместе со старинными строениями в лощины и распадки.
- Редакция! Слышь, парень! Спишь что ли? – Автобус остановился у старого покосившего и длинного дома из толстенных брёвен. Старинные наличники с узорами и окна закрывали не менее старинные и морщинистые тополя. Я очнулся.
- Надолго? Или в гости? – Спрашивал пожилой скуластый шофер. Смотрел он добродушно и по-родственному, в карих глазах пряталась смешинка. Из-под шапки свисал чуб.
- Не знаю. Видно будет.
- А чего смотреть. Если у нас на неделю задержатся, то – навсегда, - рассмеялся шофёр и подмигнул мне.
В кабинете редактора навстречу мне поднялся невысокий и очень ладный, моложавый мужчина, почти юноша, весёлые и насмешливые глаза (тоже карие!) смотрели дружелюбно и открыто.

Немного смущал запах водки, исходивший от редактора.
- Чижов Иннокентий Васильевич! Слышал, слышал о тебе. Давно слышал. Где найдешь кадра, который по десять тысяч строк выдаёт, а? – бойко говорил Чижов, сразу ставший другом. – Жить будешь с Ильичом. Не бойся, не бойся, нормальный мужик. Плохих не держим. Избушка у вас будет историческая, но на первое время сойдёт. Деньги есть?
- Семь рублей.
- Тоже сойдёт. Надо будет, выдадим. Есть у нас свой железный ящик у бухгалтера. Поехали!
Не успел я вымолвить слова, как Чижов потащил меня из кабинета во двор, где кряжистый, добродушный на вид, водитель заводил зелёный «уазик».
- В магазин, Лёха! – Скомандовал Чижов и повернулся ко мне. – Запоминай, водитель наш, Лаптёв Леша. Потом ближе познакомитесь.
- Опять, Васильич? – Весело спросил Лаптев.
- Снова, Лёша. Очень ценный кадр к нам залетел.
- Вот у нас «Урал» простаивает в гараже. Зачем брали? Пусть парень ездит, - басом заметил водитель, выезжая на длинную улицу, залитую солнечными лучами.
- Мотоцикл, - бросил мне через плечо Иннокентий Васильевич.
Через какие-то задние двери, в каком-то райпо, Чижов раздобывал две бутылки водки, потом заехал в магазин воинской части, вынес оттуда банок десять тушенки. Мы отправились к нему, в аккуратный и беленький дом, которой стоял под горой.
- Крестовка! – Ласково сказал о горе водитель.
- Видишь, гора. Здесь и добыто первое серебро России. А я живу почти у самого входа в эту гору.

Мы пьянствовали и беседовали с ним до утра. Много позже я понял: Чижову надо было выговориться. Образованный, начитанный, исследователь по натуре, он изнемогал от одиночества, непонимания и отсутствия собеседников. Переписывался с ведущими краеведами страны.
Под утро мы уснули на медвежьей шкуре, которая покрывала гостиную дома Чижова. Жена Кеши, красавица Ольга, бросила нам одеяло и скрылась в своей комнате. Мы блаженно храпели, как братья после семейного праздника.
Так я оторвался от вязкой общей массы, из которой время и обстоятельства лепили что угодно. И теперь не мог просто так бросить это место. И эту крутую гору Крестовку, и Акатуй-Зерентуй, и Кешу Чижова, который хранил неведомо откуда добытые или взятые старинные карты Нерчинского горного округа – нашей каторги. Он был первым человеком в моей судьбе, который болел нашей Отчизной, исследуя все её уголки. И она не отпускала и находила меня везде…

Отодвинув «Любаву» я долго сидел, смотря в окно, но видя уже ни предутренний город, ни дальние горы, за которыми начинался океан, а старинный Акатуй-Зерентуй.
Какая-то забытая мелодия о бежавшем неведомо куда бродяге поднималась в моей беспокойной душе.
Теперь я уже точно знал: пора ехать…

Жизнь и человек познаются в сравнениях. Надо видеть и чувствовать разные их проявления, в разных ситуациях. Непрерывно!
После воспоминаний о пьянке с Чижовым печальная мелодия о бродяге, бежавшем из тюрьмы и бредущем неведомо куда через степи и тайгу, уже не умолкала во мне. Домой, на каторгу! Но когда?

Продолжение следует