Покидая тысячелетие. Книга 1. Глава 18

Роман о том, как я социальный статус делал…
_________________________________________


- Для того, чтобы вернуться, надо уехать! – Изрёк глубокую мысль Мельниченко, получивший письмо от дочери, которая извещала, что она едет на остров вместе с мужем и сыном. – Мне уже некуда спешить. Разве что на Кунашир.
- Мы же в Японию хотели!
Ильич рассмеялся и вздохнул. Мы сидели на камнях у пирса, на берегу Татарского пролива и смотрели на сивучей, пластавшихся на брекватере. Это было их излюбленным местом. Говорят, что до брекватера можно добрести или доплыть.
Солнечный день и штиль в мерцании мириад солнечных блесков затягивали в безмятежность. Вдали маячили сухогрузы. Говорят, что в мире всего три таких места, где сивучи обитают почти в черте города: здесь, на Камчатке и в Сиэтле.
- Некуда мне ехать, да и не хочу! – Снова вздохнул Ильич, протирая носовым платком свои толстые очки. – Уже квартиру подыскиваю для своих. Но ты же всегда можешь вернуться? Наш редактор Кан говорит, что возьмёт тебя в любое время.
- Так и в нашей редакции то же самое говорят. Каждый должен ехать домой. Банальная повесть о горбуше.
- А где мой дом?
Мельниченко можно было так говорить. Объездив почти весь Союз, он нигде надолго не задержался, разве что в Кухмистерской слободке и на Нерчинской каторге. Но и оттуда он собирался уезжать, пока не познакомился со мной. А теперь я затащил его на остров. И вот тут его нашла дочь.
- Где внук будет жить, там и бросишь якорь, Ильич. Там и будет твой дом. У тебя ещё есть время! – Ободряя друга, сказал я, и он повеселел.
- Здесь они будут жить. Я уговорю их… А ты… это… когда?
- Ещё не знаю. Подготовиться надо. Теперь-то я не бегу.

Всякому кораблю нужна своя гавань. Дизель-поезд медленно катил вдоль побережья, открывая всё новые и новые красоты и дали, несколько нефтяных вышек в проливе, стоявшие возле них судна, уходящую за горизонт точку траулера, а слева – беленькие домики станций и посёлков, зубчатую кромку леса.
У себя в редакции я продолжил линию Кольки Орлова, хотя давно уже считал эту тему малоинтересной. Но как о ней узнать, если не написать? Вообще, меня всегда удивляет, когда люди рассуждают о явлении, не представляя тему.

«Морозным декабрьским днём в доме Орловых скрипнула тяжёлая, обитая войлоком, дверь. Светланка оглянулась и увидела мужа. Полина Андреевна кинулась к племяннику, но тот остановил её, вытянув вперёд закоченевшие от мороза красные руки. Маленький и худощавый, он чувствовал себя неуютно и, наверное, лишним в этой тёплой избе, обихоженной двумя женщинами.
- Картина Репина «Не ждали», - наконец просипел он, улыбаясь неуверенно, и, сняв заиндевевшую шапчонку, отряхнул с одежды снег на чистый, до блеска вымытый пол, потом прошёл к пышущей жаром печке. Губы Светланки тронула несмелая, тревожная, улыбка.
Теперь семья жила жизнью настороженной и выжидательной. Полина Андреевна попросила соседей заколоть кабанчика. Решила откармливать племянника. Поила его парным молоком, отварами из трав. Выглядел он неважно, кашлял по ночам надрывно. Молчал.
В ожидании любопытствовала и деревня. Водкой не торговали с осени. Народ пил что попало, лишь горело и горячило. Полина Андреевна и Светланка присматривались к Кольке. Он стал хмурым, безразличным ко всему. Редко выходил из дома, опасался случайных встреч и разговоров, будто бы боялся любопытной тишины.
Раздражало Кольку обострённое внимание к нему. Он как бы выпал из привычной колеи и должен был теперь заново учиться, жить и привыкать к своей деревне, искать другие слова и интонации в общении. В магазин он не ходил, даже за хлебом, как ни уговаривали его жена и тётка.
Полина Андреевна расспрашивала племянника о жизни в профилактории. Она считала, что там настоящая тюрьма чуть ли не с цепями и кандалами. Колька посмеивался над её страхами, иногда рассказывал ей о разных людях и о том, о чём старуха никогда не слышала, да и не могла слышать. Только раз разоткровенничалась:
- До войны увозили гепеушники людей. А куда – никто не сказывали. Жутко жили, особенно по ночам. О каких-то ежовых рукавицах говорили.
- О Берии не говорили тогда? – встряла в разговор Светланка.
- Нет, не говорили. Только о рукавицах этих. В пятидесятых была частушка «Берия, Берия, вышел из доверия…» А кто такой не знаю.
- Был там со мной один умный человек. Профессор. Германом звали. Голова! Не то что мы, деревенщина, - развлекал тётку Орлов.
- Профессор! И адали богодул?
- Тьма народу шатается без дела. И профессоры там есть.
- Неужто варнакам работы нет?
- Работы везде хватает. Но не всем глянется дурную работу делать. Герман говорил – смысла нет. Он в пяти спецприёмниках был.
- А что это за приёмники такие? С радио что ли?
- Да нет, это временные тюрьмы. Каталажки. Милиция там разбирается – откуда, кто, не болен ли заразными болезнями, почему без паспорта. Выяснят, паспорт выдадут, на работу устроят.
- Вот и ладно! – вздыхала старуха, но Колька тут же огорчал её:
- Устроят, значит, на работёнку бедолагу, а там его в общежитие не поселяют, на воинский учёт не ставят, ещё какие-то палки в его колёса навтыкают. А он, отпетый, к воле привык. Плевал на все страхи. Рванёт снова по нашим бездорожьям. Кому он нужен? Без бумажки ты букашка, а с бумажкой – человек!
Старуха мучительно размышляла и горестно вздыхала, подозрительно прикладывая к глазам ситцевый платок в горошину.
- А где живут-то бедолаги эти?
- Ты их жалеешь что ли? Они ещё те росомахи! А живут где попало и как придётся. В подвалах, на чердаках, а то и под теплотрассами, на кладбищах летом… В общем, дети подземелья.
- И на кладбище! – Старуха и истово крестилась, хотя не высказывали особого почтения к богу. – Поди, из нашей деревни тоже есть? – Спрашивала она осторожно и недоверчиво, видимо, боясь услышать знакомые имена и фамилии земляков.
Ей казалось, что своих среди таких непонятных людей вообще не должно быть её земляков и родственников, а нахождение Кольки в профилактории – не иначе, как настоящим лечением.
- Есть, - снова огорчал её Колька. – Брата Галимулина видели. Потом этот, как его, племянник Кулагина тоже бичует. Погодаевский младший уехал на Камчатку, пропил всё и прозябает сейчас в магаданских подвалах.
- Ох, жизнь наша, - снова крестилась старуха, слушая племянника, - не знаешь, что и приключится с тобой завтра…»

Примерно так мне виделась неровная пульсирующая линия жизни Орлова. Но ведь это только одна линия, а таких живых, немыслимо ломаных нитей, великое множество в огромном организме человеческой жизни. Какие из них видит Колька Орлов, начальники в районах и областях, Полина Андреевна, Влад из кафе, директор совхоза Анатолий Григорьевич Кузнецов?

«Мягко ступая валенками по рыхлому снегу, Шатурова подошла к дому Малинина, - писал директор-писатель. – Крыльцо и дорожка до калитки были чисто подметены. Рита осторожно подошла к крыльцу, опасаясь собаки и досадуя на себя, что не спросила хозяина об этом.
В доме было тепло и уютно.
- Проходите, проходите, чего остановились. Раздевайтесь. – Хозяйка достала из-за печки веник, подала ей.
Рита обмела валенки, разделась. Надежда Петровна продолжала стоять, рассматривая гостью. На взгляд хозяйки, Шатурова выглядела не такой, какой представляла её со слов мужа. Зоотехник была в тёмно-зелёного цвета платье, поверх которого белый свитер плотно обтягивал фигуру, чёрные волосы локонами спадали на покатые плечи. Приятной белизны лицо, тёмные дугообразные брови. Хозяйка решила, что Шатурова следит за собой. В этот момент она повернулась к хозяйке, слегка прищурила от яркого света серо-зелёные глаза. Лицо её с мороза было свежим, щёки покрылись румянцев.
- Я вас не такой представляла, когда мой дед сказал, что в совхоз приехала знающий дело зоотехник. Ой, да что я стою! – Хозяйка суетливо повернулась к печи.
- А что, Николай Фёдорович уже убежал на отару? Снег его испугал?
- Тут же, тут же убежал. – Надежда Петровна снова повернулась к Шатуровой. – Неугомонный он. Всю жизнь такой. Просил подождать, если придёте. Проходите в комнату, сейчас приготовлю чай, попьём со свежими сливками. Корова у нас отелилась, сливки свои. Да, а где вы молоко берёте? – И, не дождавшись ответа, продолжала, - можете у нас брать. У нас всегда лишнее, куда нам двоим-то. Дети давно разъехались.
В дом вошёл Николай Фёдорович. Поздоровался и заговорил, потирая руки:
- Здравствуйте! Как раз к горячему чайку угодил. Добро. Ты бы, бабуся, что-нибудь покрепче чая на стол поставила для гостьи. – Он вышел в зал и тут же вернулся с фужерами и бутылкой шампанского. – Вот с Нового года стоит. И выпить некогда. А теперь сгодится! – Хозяин был оживлён.
За столом Шатурова подробно рассказала о себе. Женское любопытство хозяйки после выпитого фужера возросло. И как ни увёртывалась Рита, а отвечать на вопросы пришлось. Многое поведала и Надежда Петровна.
- Знаю, Васильевна, что говорила с директором о комплексе. – Начал о деле хозяин. – Но с нашим директором нельзя в лоб говорить о деле. Мужик он знающий хозяйство, на отаре родился и вырос.
- Но он же не понимает, что комплекс пора строить.
- Пора. Но не торопись. Поговори с ним на эту тему через недельку. Нрав у него крутой, но надо, чтобы дошла до него мысль. Тогда – не остановится… Образования в нём, конечно, маловато.
- Наш директор Ставрополь с Севастополем путал, - рассмеялась Надежда Петровна.
- Зато наши куцаны, бараны-производители, первые места занимали! Давно это было… Пришла бумага из управления сельского хозяйства о том, что надо выбрать лучших баран из отары чабана Малинина для выставки в Ставрополе. А Устинычу втемяшился в башку Севастополь вместо Ставрополя. Вот и смешил всех, говоря, что повезём по железной дороге баран в Севастополь. Потом сам же над самим собой смеялся. – Продолжил Николай Фёдорович…»

В повествовании Кузнецова было совсем другое видение, другая обстановка, другой взгляд на жизнь, хотя, казалось бы, присутствовали те же самые люди, что и в Сосновке. Неужели этот директор не видел жизнь таких бедолаг, как Орлов, а я – жизнь думающих чабанов и специалистов. Но я ведь часто писал о них!
Единственное, что я знал из этих двух видений: ни мои Орловы, ни герои Кузнецова не смогут поднять развить и жизнь Нерчинской каторги какими бы они трезвыми ни были и какие бы комплексы не построили. Наездами из уютной избы не работают в степи или горах. Там надо жить, надо слиться с этими степями и горами, быть их частью, нервом и духом. Как это должен показать автор?
Ему следует научиться сравнивать внешние предметы и явления, которые не имеют отношения к автору лично, но вовлечь себя в эти процессы. Иначе всё повествование будет случайным, несуществующим, то есть не имеющим мысли. Ведь мысль возможна только в том, что существует, иначе говоря – в бытии. Если автору не удастся мысль, то это означает, что ему не удалось ничего…
Будем сравнивать. Оказывается, многие в городе стали выписывать нашу газету только из-за глав мой повести и цикла Влада, которые мы публикуем каждый день. И очень много уроженцев Нерчинской каторги уже звонили в редакцию, спрашивая об авторе и продолжении повести. Тоже домой захотели, рыба надоела?
Интересно, что происходит на материке? Здесь, на острове, я совершил потрясающие (себя!) открытия, но вряд ли такое возможно на материке, где нет движения океанских бездн. Но я – человек материка, без пространства которого мне невозможно жить.
И нужен ли мне социальный статус теперь, как говорится, в свете последних событий?

Продолжение следует.