Покидая тысячелетие. Книга 1. Глава 19

Роман о том, как я социальный статус делал…
_________________________________________


Что может происходить на материке? Глупый вопрос, на который давно ответили люди, умеющие раздувать искры до костров, освещающих их имена. Классики русской литературы писали о людях своей Родины, что они пьянствуют и воруют. Разбуди, мол, того же Салтыкова-Щедрина и спроси у него о том, чем заняты в его родной стране, а он, не моргнув глазом, ответит, что пьют и воруют. В этом же были уверены и все остальные знатоки и патриоты своей Отчизны и девятнадцатого, и двадцатого веков. Почему именно Карамзин и Салтыков-Щедрин? И Зощенко об этом же писал и Аверченко, и Бунин, а классик, в бороде которого запуталась вся православная церковь, кажется, вообще ненавидел русский народ. Большое право говорить об уважении к своему народу имел основоположник советской литературы. Он также мог рассуждать о крестьянах России с красивейшего острова Капри.

Нравы и бескультурье других народов не способствуют трению тел и раздуванию вокруг своего имени летящих искр, от которых разгораются грандиозные костры. Только при свете их становятся известными имена авторов, даже если они педофилы, пидарасы и картёжники, слабо владеющие русским языком. Русский народ – их тема и единственный источник благополучия. Нерчинская каторга и последний обитатель этой каторги Колька Орлов – их порождение. Изуверство и ошибки всех этих авторов настолько очевидны, что не заметить никак нельзя. Но почему же не замечают? Или отсутствие анализа и логики на генетическом уровне?
Чем же ещё должен заниматься русский народ? Конечно, только пьянством и воровством вместе со всеми авторами текстов о себе и своей жизни. Ведь других наук нет.
Неужели, обладая тончайшим лиризмом и гениальной чувственностью, русские литераторы, особенно поэты, лишены философского склада ума, а сумрачный германский гений для них вообще недостижим? Вся русская философия – не более чем подстрекательство к неадекватным событиям. Может быть, в силу этих причин любой литератор, имеющий в своей крови нечто далёкое от славянства, легко «обыгрывает» их на литературном поприще? Не рассуждает же, например, Диккенс о вселенской миссии, богоборчестве богоносного английского народа.
Какие только бесполезные темы не затрагивает беспокойный ум, какой дурацкий стереотип мышления выработан на пространстве нашего обитания, благодаря предыдущим умникам, какие не результативные сферы человеческой деятельности получили здесь чуть ли не государственный статус – религия и литература!
Не от этого ли мы здесь постоянно говорим и говорим, пишем и пишем о своих дурацких страданиях, о себе и других людях? О себе и снова о других, о других и снова о себе! И никому не надоедает, и никто не устаёт непрерывно обсуждать себя и других, других и себя… Со всех розеток, радио, ТВ и утюгов, не говоря о газетах и бытовых разговорах. И никто не сходит с ума. Или мы давно уже сумасшедшие?
Я стал замечать, что с экранов и эстрады, со страниц книг и периодики авторы, особенно так называемые юмористы, нещадно злорадствуют и поносят национальные особенности, вызывая небывалое одобрение у народа. Это какое же умственное развитие должно быть у человека, чтобы глумиться над самим собой и похваляться своими уродствами?
Вряд ли такой «юмор» присутствует в государствах, где в обществе доминируют занятия естественными и точными науками. Но и развитие в этих странах совершенно другое, чем у нас. У нас главенствуют литература и ТВ, а раньше – религия, которое и уничтожили как конкурента литературы и предшественника ТВ, считавшегося важнейшим из всех искусств. А как же иначе одурачивать народ? И вся борьба между всякими «левыми и правыми» сводится только к одному – за право одурачивать народ на свой лад…

Я дописывал уже второй блокнот, когда перед глазами показалась юбка Вики. Как стюардесса! Она поставила очередную чашку кофе и также неслышно удалилась. В кафе, как и всегда, была приятная и убаюкивающая тишина. Я появился здесь сразу после открытия, а сейчас уже наступало время обеда.
Утром мне вдруг стало невыносимо душно в редакции и кабинете, где я прожил четыре с лишним месяца. К тому же угнетало тягостное молчание Барабаша, в которое он погрузился после того, как я дал ему заявление об увольнении. Редактор, которого я почти не видел, был на очередной сессии высшей партийной школы, заместителя в этой «Правде района» не держали. Всем и всеми заправлял Барабаш.
- Ты шутишь? – Такой была первая реакция  Нестора Сергеевича.
- Тебе просто надо съездить домой? – Вторая реакция.
- Через сколько дней вернёшься? Я тебе лучше командировку организую. На месяц. Газета заряжена на полтора месяца, информашки мы тут насобираем! – Это было уже выплеском.
- Сергеич! Не знаю. Ничего не знаю. Мне надо ехать. Может быть, и вернусь. Дай подумать. Дай уехать!
И, взяв пару новых блокнотов, я отправился в кафе, где и запрыгал снова неуловимой обезьяной мой ум, перебирая щекочущие темы и сюжеты. Иногда такое прыганье и кривляние становилось невыносимым. Интересно, как другие люди справляются с этой обезьяной, которую мы называем своим умом?
Увидев, что я оставил блокнот, ко мне заспешил Влад. Он нёс уже десть бумаги. «На номеров пятнадцать газеты», моментально определил я содержимое бумаг Влада.
«Цикл?»
«Да, продолжение!»
«Другие темы будут?»
«Готовлю. На днях покажу…»
«Отлично!» - Мы бурно беседовали жестами и глазами.
Будь сейчас здесь Барабаш, он бы не поверил. Но какие же это журналисты, если не знают ни стенографии, не слепого буквопечатания, ни языка жестов и прочих естественных способов коммуникации? Весь мир в самых разных способах и методах общения.

В редакции Барабаш задал только один вопрос:
- Когда?
- Хотел бы через неделю. Но ты же скажешь, что нужны две недели отработки.
- Хорошо. Через неделю. Заявление перепиши и дату измени, чтобы две недели отработки получилось. – Он был спокоен и весел. – Езжай. Материалы твои будут идти ещё месяца два.
- Вот Влад дал. Тут на месяц.
- Тоже в задел! В горисполкоме о твоём отъезде я говорить не буду. Комнату обязательно пробью. Тебя не будет, редакции пригодится. Но ты, надеюсь, будешь. Теперь ты сын острова и каторги! – Пафос был неподдельный, но Барабаш рассмеялся.
- Ты сейчас зарыдаешь! – Заметил я, расчувствовавшись.
- Ладно, занимайся. Вечером я тебе пирожков подброшу…
Вечером я ел пирожки и продолжал свой нескончаемый роман.

«После ноябрьских праздников заметила Светланка бледную желтизну на щеках мужа. Побрила и отвела его на приём к врачу. Положили Кольку в инфекционное отделение.
- Живуч человек, - качал головой врач.
Ночью Колька прокрался тёмными узкими коридорами в процедурный кабинет и, достав из стеклянного стеллажа то ли спирт, то ли йод, торопясь и захлёбываясь, выпил. Зачем это сделал, он и сам не знал. По привычке. Надо ли было как-то и зачем-то себя одурманить? Или совершить что-то противоречащее нормам поведения? А может быть и досадить кому-то и неизвестно за что? Он всю жизнь торопил события, это маленький, наивный Орлов.
Потом он выбрался в окно в больницы и звёздной иссиня-черной темью шёл опьяневший по тихим ночным деревенским улочкам к Светланке и напевал свою любимую:
Ты ждёшь, Лизавета,
От друга привета,
Ты не спишь до рассвета…
Упал, не дойдя до калитки. Утром на него наткнулась соседка. Он лежал маленький, почерневший, в больничном халате, и холодный утренний ветерок играл его рыжими вихрами, в углах сухих посиневших губ леденела пена. И, может быть, только Светланка знала, о чём он ещё хотел сказать, что творилось в его больной и отравленной душе.
Через три дня Орлова похоронили.
Время потекло дальше, и деревня вспоминала о нём все реже и реже…»

Эти осенние дни вспоминались чётко и ясно. Но описывая смерть Орлова, я начинал презирать себя и свой роман. И почему-то обращался к тётке. Будет вам, Белла Иосифовна, престиж рода Шарлановых-Азаровых, будет. Две фамилии впишу. И социальный статус никуда не денется, и философия, и аналитика, и политика. Всё будет в одном лице. И враг народа тоже будет. Дайте только время…
Провожали меня Барабаши. Людмила даже чуть всплакнула, но тут же стала смеяться.
- Ничего, сына, поезжай спокойно, - шутил Сергей Нестерович.
- И ты батька бувай!
- Пиши! – Людмила чмокнула меня в щёку.
Пройдя уже на посадку, я всё ещё чувствовал их присутствие.
В салоне стюардесса выдала пассажирам оранжевые спасательные жилеты. Это надо было понимать, как «Здравствуйте, дорогие жители океана!»
Двигатели долго и тревожно набирали мощь, и вдруг самолёт весь затрясся, показалось, будто подался назад, а потом стремительно рванул по взлётной полосе. Долго я смотрел в окно иллюминатора на аэропорт, город, Татарский пролив, остров, потом показался залив Терпения, а над островом – огромный смог. Неужели мы так активно живём? Тогда какие же выбросы над материком?
Так, борясь со своим прыгающим умом, я летел на материк, дописывать свой роман и обрести, наконец, социальный статус.

Конец первой книги


........................................................