Дом. В журнал Русский Пионер. Февраль 2017

ИЗБА КОЩЕЯ.

Местные звали его «кощеем». Высоченный, с длинными руками, весь седой, сутулый, с мешковатой плетенкой для продуктов. Шел и вдавливал свои длинные ноги в землю, а вместе с ними и шею приспускал, как бы прогибая когда-то лебединую жилистую в широкую ключицу. Вот, только из дома по проселочной, в продуктовый, и опять юрк в свою избенку, ветхую, как сама жизнь. И сидел там целыми днями. Ни в сад не выйдет, ну или совсем редко, если только траву покосить или снег расчистить. А так ни звука, ни шороха — аккуратист, словом. Тихий и медленный, со шлейфом былой стати и красоты.
 
Ну какой же он был «кощей»?! Это так, на первый и совсем не проницательный взгляд. Его густые брови лоснились, чернота ушла, а белесость грозно отблес­кивала, словно иней. Полностью седые и все еще густые волосы завивались у висков и образовывали небольшой чуб у лба. Сухая старческая кожа не теряла свою смуглость, оттеняя его невозможно голубые глаза. Но про них отдельно.
 
Что было в них? В них было что-то не то, уж точно. Даже рыбьи водянистые два ока что-то иногда выражают, не уверена, что именно; что-то похожее на страх я однажды видела на разделочной, хотя кто знает… Но у «кощея» не было даже рыбьих глаз. Голубизна, переходящая в синеву, а иногда та же белесость, что и у бровей, но никакого былого величия, никакого, совсем пустота. Такая бездонная пустота! Как может быть пустота бездонной, скажете вы! А вот может. Пустота синих глаз «кощея» была настолько бездонной, что появлялся страх, как у той рыбы, в нее провалиться. Ни сомнения, ни боли, ни радости или злобы, ни-че-го. Может, когда-то они проникали в эти зеркала, но не теперь. Теперь же здесь царило ледяное царство, граничащее с полубе­зумным «оторопением» и беспощадной статикой, прерывавшейся редким и неторопливым смыканием век.
 
Если кто-то в исключительных случаях попадал в его избенку, то непременно испытывал приступ полного отчаяния и суицидальные вибрации, а может, и вовсе делал для себя главные выводы в жизни, которые потом способствовали его счастливому и долголетнему временному пребыванию.
 
В крохотной деревянной избе была прихожая, что-то между кухней и столовой и небольшой зал. Стоял маленький черно-белый телевизор на кружевной тряпичной подставке с длинными антеннами в разные стороны и больше ничего. Честное слово, больше ничего. Не «ничего особенного» или «ничего интересного или приметного». Нет, совсем ничего, понимаете! Изба была пуста в самом прямом смысле этого слова! Ни посуды, или подушек, или стульев, или стола, или самовара, или чайника, в конце концов! Обрезанные провода от звонка на стене и довольно жесткий диван около маленького столика для телевизора, и на этом все!
 
Знаете, когда тебе показывают келью монаха и ты видишь тот аскетизм, в котором они жили и спали, иногда на полу, ты проникаешься чем-то схожим с трепетом, даже немного расстраиваешься оттого, что вряд ли тебе по силам жить так же. Но, как бы ни было, ты выходишь окрыленным, понимая, что человеческий дух сильнее всего бренного…
 
Но тут совсем другое, поверьте! Когда ты наблюдал эту картину в каморке старика, тебе хотелось разрыдаться горькими слезами, броситься ему в ноги и кричать о чем-то главном. Кричать ему в старческое длинное ухо, чтобы его два голубых зеркала хоть как-то всколыхнулись, а лучше разбились вдребезги и за ними показалось нечто настоящее. Полное отчаяние и уныние постигало твое существо, когда, охваченный паникой безысходности, ты понимал, что вряд ли кто-то что-то может изменить. Здесь, в этой лачужке, время застыло, воздух замер, а два зрачка все так же нетороп­ливо смыкались в полном безразличии.
 
Нет, все было в прошлом: гордыня, зависть, легкомысленность, эгоизм и алчность. И каждое из перечисленных было, может, даже лучше, чем теперешняя «стоичность», всяко лучше, чем теперешняя «мертвость» и глухота.
 
Поговаривали, что он покупает самый сухой и черствый хлеб, просит продать его дешевле, чем обычный, а дома запивает его водой из колодца. А еще — что он продал всю свою мебель, машину и даже велосипед, на котором любил ездить. И где-то под каким-то тюфяком хранит несметные богатства, копит всю пенсию и ночами слушает, как шелестят бумажные купюры. А родных он прогоняет со двора и затворяет крепко калитку, чтобы не смогли открыть. А когда ему кричат, делает вид, что не слышит, и запирает ставни.
 
Не знаю, что из этого правда и можно ли накопить несметные богатства, продав всю мебель в доме и откладывая пенсию, но вот что однажды я видела сама и долго еще не могла забыть…
 
Был вечер. Сумерки. Конец лета. К старику на участок забежали две кошки, потрепанные, продолговатые, дикие какие-то и некрасивые. Околачивались у перил, терлись спинами о лестницу и чего-то пищали как ненормальные, царапали друг друга. Завязалась драка, одна, более задиристая, как царапнет вторую, та визжать и бегом от нее. Окна старик оставил открытыми, та, которая позлее, в окно и юркнула. А через пару секунд выпрыгивает из него как ошпа­ренная, но с добычей. Отгрызенный большой кусок белой буханки у нее то ли во рту, то ли между лап зажала, но с ним и выскочила. Старик за ней.
 
Не поверите, вся его «мертвость» куда-то делась, он стал вдруг гибким и проворным. Тощими ногами он быстро преодолел расстояние и оказался подле дерева, на которое забрался кот. Вдруг вся его жилистость заиграла как единый нерв, он зачем-то прислонился к стволу дерева. Его тело изогнулось в форме ствола, и он замер. Кот застыл и с недоумением смотрел на него. А вот зеркала «кощея» вдруг заиграли. К исступлению добавились свирепость и концентрация на пределе. Куриный и в то же время алчный взгляд смотрел исключительно на цель, не моргая и не дергаясь. Дышал он, правда, так же ровно и почти неслышно.
 
Старик плавно обогнул дерево с обратной стороны, будто сросся с ним. Некрасиво скрючился, выгнул спину и за долю секунды схватил кота за шиворот. Кот завизжал что есть мочи, а «кощей» так беспощадно вырвал у него потрепанную часть буханки и швырнул его оземь, что кот не сразу и опомнился. Хотя потом, очухавшись и озираясь, рысью побежал восвояси, зализывать раны.
 
Через пару секунд старик уже шел к крыльцу своей избы все тем же медленным, размеренным шагом, вдавливая ноги в землю и приспуская голову вместе с шеей, слегка покачиваясь. Его смуглое лицо было снова мертво, а глаза опять покрылись бездонной синевой, излучая белесый холод.