Не обнимай холодных статуй. Часть последняя

Древние Дельфы лежали у ног Кузи фигурами городков - тир, часовые, колодец, пулемётное гнёздо. Отпечатком свиного копыта в грязи блестела сцена театра, лениво ползали по неправдоподобно зелёным на такой жаре склонам святилища мультяшные туристы, гудел насыщенный солнцем воздух - колокольно, отпевая тяжёлый день. Шёл пятый час пополудни, до закрытия музейного комплекса оставалось чуть больше сорока минут. Нафаня не появлялась - ни на красной шкодливой букашке, ни без неё, поломанной, брошенной где-нибудь у семивратных Фив, выплюнутая, например, жерлом автобуса - из тех, что с частотой метронома прибывали из Афин на пыльно-белёсую стоянку, умело спрятанную от объективов фотоаппаратов над толосом Пронайи и обозреваемую только с высоты, с самой кромки Пифийского стадиона.

С утра, дойдя до входа в археологическую зону с вновь обретённой камерой на плече, успев по дороге проголодаться, возжаждать, захотеть в туалет, обгореть низко вырезанным сарафанным декольте, натереть средние фаланги малых пальцев золотистыми ремешками босоножек и не обнаружив ни Нафани в кафе, ни букашки на парковке, Кузя привычно вскипела, но настоящего беспокойства не ощутила - так приучена она была годами дружбы к нафаниной мутной, вязкой, безответной, все планы понадеявшихся на неё опрокидывающей бестолочи. "Промахнулась мимо въезда на автостойбище, а теперь отчаянно ищет посреди здешних ущелий, где бы развернуться - узнаю брата Колю!" - процедила она сквозь зубы, обнажённые в искательной, обращенной к бронзовеющему у шлагбаума детине улыбке - и, поймав его тяжеловатый для Средиземья взгляд, светски зажурчала:  "Did you see a little red car passing by - about half an hour ago?" Детина гыкнул, раздел, потом, поразмыслив, снова одел её взглядом, и ответил на сдобренном чернозёмом родном: "Шкода красная проезжала, да резво так, барышня вела, одна, чайница, я извиняюсь - шла по центру, а у нас тут - двустороннее!"

- "Барышня? Какая из себя?" - "Красуня!" - детина рубанул себя ладонями под ушами, обозначив каре причёски, и собрался было от души обрисовать щедрые Нафанины груди на рельефе собственных пекторалисов, но опять не решился, замер на полужесте. "Она! Спасибо!" - деловито прострекотала Кузя, - "она вернуться должна. Вы ей, когда будете её впускать, скажите, что подружка её , Вера, уже там, внутри!" Кузя махнула рукой в направлении стои, храмов, сокровищницы сифносцев. Детина осклабился: "Ага, сделаю, Верунь! А так вообще я - Миха. Слышь? Миха я! Если нужно что, я тут до закрытия дежурю, и живу воон там, в Галаксидоне! Пляжик, шашлычок, винишко, а, Верунь? И ты бы, Верунь, принакрылась чем, а то уже как рак варёный. Ведь сайт у нас - открытый лучистому Фебу, как понимаешь - не сайт, а солярий. Вот, хоть мою рубаху возьми, если больше нечем - ты не думай, она чистая, ненадёванная!"

Кузя, уже начинающая чувствовать жжение на плечах и лопатках, покорно взяла действительно ненадёванную, искусственной свежестью пахнущую Михину рубаху, с умеренной игривостью полоснула его глазами в знак благодарности, и, отвернувшись, беззвучно проорала в фокидские просторы: "Нафаня, вернёшься - убью. Убью я тебя, Нафаня. Потому что из-за тебя сначала вступишь в интимную связь с рубахой Михи, а потом уже и от самого Михи не отвертишься, на правах, так сказать, соотечественницы на чужбине". Проорала лицемерно: в глубине души и втайне от себя самой она была подловато рада возможности побродить по Дельфам в одиночестве, без висящей на ней скучным, ленивым балластом подруги.

..."О, Аполлон святочтимый, Делосский, Дельфийский, Мышиный, ты, поразивший Тития своей заострённой стрелою, Феб, Златолирый, титан, призываемый возгласом "иэ!", осеменитель, пастух, прорицатель, пифоноубийца, неукротимый, в себе сочетающий ясное с темным !" - русскоязычный гид, зачем-то втащивший свою пыльную, тихую, интеллигентного вида группу на атлетические высоты над гимнасием, устало подвывал, имитируя то ли жреца, то ли пифийски состязающегося в музыке и пении кифареда. Две мягко расплывшиеся, химически кудрявые, с заскорузло опухшими ногами, в следничках под ортопедическими босоножками тётеньки отошли от своих, встали, обмахиваясь панамами, рядом с Кузей. "Ах, красота-красота!" - ритуально, чуть задыхаясь, пропела одна над дельфийским пейзажем, - "и светлая какая красота, аполлоническая, не то, что мрачные, кровавые Микены!" - "И не говори! Свет Эллады!" - согласилась другая, запивая украдкой таблетку водой из бутылочки. "Клуши!" - гневно стукнуло в голове у Кузи, - "Тупорылые клуши, совершенно герметичные по отношению ко всему вокруг! Вам только что ваш же гид пропел часть орфического гимна о двойственной природе Аполлона, сочетающей ясное с тёмным, вы стоите над телом Пифона, трупные газы которого и лежат в основе легенд о парах, опьянявших вещую Пифию, а вам всё нипочём. Бог солнца, красоты и искусств, бельвердерский слащавый красавчик ваш Аполлон, Ален Делон эллинизма, и точка! И ведь потом вы будете выспренно и пространно рассказывать про эту светлую красоту дельфийских мертвяков подружкам, таким же, как вы, тёткам с небритыми ногами в следничках, и оргазмировать от сознания собственных интеллигентности и приобщённости к истокам мифа. Ненавижу!"

Кузе вспомнилось, как однажды, на семинаре по Древней Истории, называемой в их школе просто и кратко - дрист - во время пробега по заданным к уроку главам "Илиады" на эллинистических клише для чайников попалась Нафаня. На вопрос, какую функцию выполняет Аполлон по отношению к ахейцам, как влияет на характер боевых действий, она твёрдо, презрев суфлёрство Кузи, мхатовски артикулирующей на прямой линии её взгляда слово "чума", извергла из себя что-то про солнце и пение и получила неохотную "двойку" от их прекрасной, умной, тонкой эллинистки Добринской. Добринская тогда грустно спросила у Нафани: "Ты чего подругу-то не слушала? Ведь Кузнецова тебе дело подсказывала! Эх вы, две девицы под окном дрист учили вечерком. Небось, Кузнецова вчера после отбоя, в подсобке, вслух читала, а ты вместо того, чтобы внимать, носилась умом в элизиуме теней!" - потом захлопнула журнал и на память, по-новогречески, на ходу собирая подстрочник в гекзаметры, прочитала им "Измену" Кавафиса: "Спросила старцев скорбная Фетида: где быть изволил мудрый Аполлон, поэт велеречивый в час застолья, где пропадал он, о пророчестве забыв, когда её Ахилла в цвете лет убили? И старцы молвили в ответ, что Аполлон на поле боя к Трое сам явился и заодно с троянцами убил Ахилла. И ведь это так, Аполлон - он таков, и культура, выросшая из его духа, вся наша высокая культура - такова. Она по сути предательская - не из корысти, не из сребролюбия, не из страха, нипочему. Из одной лишь извращённости способна она сначала предсказать герою многую лету, мол, недуги будут пред тобой бессильны до самой смерти в старости глубокой, - а потом героя собственноручно убить на юном взлёте. А убери эту перверсию - и культуры не останется. Поэтому нужно осторожно с ней, с культурой. Любить её нужно, но до конца - не верить, как не верят ей простые люди. Это недоверие - их оберег. Аполлон, обманув Кассандру видимостью поцелуя, плюнул ей в рот - обнулив ценность её правдивых предсказаний в восприятии целевой аудитории. Вот и подсказки Кузнецовой не сработали и сработать не могли". Насупленно промолчала тогда Добринской в ответ простодыро недоверчивая Нафаня, оставив негодующе, за двоих обтекать плюнутую Аполлоном в рот другим на погибель Кузю.

... Верить в несчастье Кузе не хотелось, да в несчастье и не верилось. Упала в пропасть, пытаясь развернуться, столкнулась с бегемотовозом, бросила вышедшую из строя букашку и села, в надежде подъехать автостопом, в машину к маньяку - все эти страсти, забредая в голову, обжигали ужасом, перехватывали дыхание, но надолго в сознании не задерживались ещё и потому, что Миха, охотно включившийся в Кузин эмоциональный раздрай утешителем, позвонил в местную полицию, где у него работал земеля, и уверил её, что ни крупных аварий, ни брошенных красных машинок на трассе Амфиса-Фивы-Аттика за текущие сутки зафиксировано не было. Миха с унылым бескорыстием советовал ей подумать о себе, оставленной в полутораста километрах от Афин без денег и документов, проситься в автобус к одной из групп, ехать в столицу, где были посольства, турпредства и гостиница с оплаченной бронью, клятвенно обещал в точности передать Нафане всю информацию, буде она все-таки в Дельфах появится, - но Кузя медлила, тянула остающиеся до закрытия, до отъезда этой самой припозднившейся, с отвратно интеллигентными тётками группы, минуты. Их последний с Нафаней уговор встретиться у музейного кафе держал её как якорь, уехать означало смириться с её исчезновением, отринуть, предать.

Кузя включила камеру, бегло, на перемотке, просмотрела отснятое за день на пленере и в музее, особенно болезненно впечатлившись не древней, безмятежной, благодатно не ведающей судьбы своей юностью Возничего, но глумливой, пресыщенной, гадкой улыбкой чёрного, златовласого, хрисоэлефантинного Аполлона из сокровищницы Креза. Аполлон издевался над ней, его улыбка была не застывшей гримасой, не архаической миазмой, не каноном мёртвого искусства, блуждающего, наперекор всякой логике, по лицам всех человеческих изображений классического Средиземноморья, но вечно живой, в лицо плюющей гнусностью. С его издевательской ухмылки и с брака ваятеля, не сумевшего толком разрезать губы коры с Акрополя, оставившего её грустной, задумчивой, мечтательной - началось наше искусство, мастерство не канона, но личности. Кто говорил ей, Кузе, что она похожа на грустную Кору? Андрос Василиадис говорил, ждущий их сегодня на "Орестее". Андрос Василиадис! Конечно. Он же в Афинах и у неё есть номер его мобильного телефона! И Кузя с чемпионской скоростью побежала вниз, к шлагбауму Михи.

... - Ну, что я говорил? - триумфально встретил её тот, - жива твоя Савельева. Жива и относительно, не головой, так телесно - здорова. Только что отзвонился мой земеля. В Элевсине, в двенадцать двадцать две, вашу Шкоду засёк радар на превышении скорости. Сотней драхм штрафа, думаю, отделаетесь, не обеднеете. Она в Афинах давно, подружка твоя. И тебе туда надо. Поедешь вон, с Костасом, я договорился уже, он русских туристов везёт. Позвонить? Отчего же не позвонить! - Миха сморщился, увидев на визитке мужское имя, но самоотверженно набрал номер, дождался ответа, передал трубку Кузе. Та вцепилась в неё обеими руками: "Андрос? Андрос, дорогой, извини, до сегодняшней Орестеи я не доеду. Но ты можешь мне очень, очень помочь. Позвони в гостиницу "Царь Ясон", узнай, доехала ли до неё моя подруга. Ольга, да. Ольга Савельева". Кузя положила трубку на рычаг и осела, обмякла, осыпалась. Андрос перезвонил Михе за минуту до того, как должен был отъехать туристический автобус, к которому Кузю любезно и бесплатно пристроили. Нафаня прибыла в Афины в четверть второго пополудни, заказала обед в номер, смотрела телевизор, пережидала жару, наряжалась к вечернему спектаклю. На вопрос о том, где подруга, ответила равнодушно: "Осталась в Дельфах".

***

Кузя так и не смогла понять, как Нафаня, зная, что у нее нет ни паспорта, ни денег, ни адекватной одежды и обуви, могла бросить её одну посреди адского дельфийского пекла. Чего она добивалась? Просчитывала ли возможные последствия? Мстила ли за что-то? Действовала ли под влиянием минутного, накрывающего непроницаемым пологом оперативную память, затмения? Выяснить это у самой Нафани она не смогла ни истерикой, ни давлением на жалость, ни угрозами, ни шантажом. Нафаня лишь жалко, затравленно, оскорблённо молчала, занавесив чёлкой свои слишком пока ещё  живые, а потому могущие выдать её глаза. И молчание её было мощнее, убедительнее, обаятельнее всех логических и эмоциональных выкладок, оно было ключом ко всем дверям, несущей по жизни силой и охранной грамотой.