Татьянин День

   

  1 

  12 января 1898 года Танечка Кравцова сидела в кресле вполоборота к камину и задернутому шторой окну. Атласный рисунок шторы, отражая всполохи слабого пламени, казался клубящимся в ущелье розовым туманом.
В камине, сипя и сухо кашляя, догорало полено. На стене часы с тяжелым хрипом двигали стрелки, но не смотря на старания механизма, была еще только половина седьмого. Из кухни доносился слабый стук ножей и по всему дому расползался запах жареного лука, который Танечка не могла выносить. Еще ей были невыносимы такие вот минуты словно застрявшего времени, когда спать еще рано, гулять уже поздно и совершенно непонятно, что делать. И зачем?
Помимо далекой кухонной возни, совсем недалеко от сидящей в кресле девушки периодически рождались иные звуки. Медленные, никак не связанные со срочным делом. Это у себя в кабинете отрывался от письменного стола Павел Антонович – Танечкин отец. Походить, разминая ноги, поискать спички, закурить и снова пружинно сесть за работу. Павел Антонович серьезно занимался литературой – писал педагогические статьи в местные и одну московскую газету, сочинял рассказы из жизни охотников и готовил к публикации свой второй роман.  Начинался который так: «Стояла невыносимая жара…»
Что же мне делать? – грустно вздохнула Танечка и слегка раздвинула закрывающую окно ткань. Часть стекла утолстили серые завитки мороза, рисунок их был похож на кленовые листья. Но выше, к форточке стекло было чистым, из этого черного прямоугольника смотрела холодная наружная темнота, пронзаемая единственной звездочкой.
Угол, где несколько дней назад стояла елка, сейчас казался таким пустым и глубоким, словно в этом месте начинался коридор.
Как странно, - думала Танечка, старясь в этот темный угол не смотреть, - Сколько радости я испытывала, когда устанавливали и наряжали елку; и как было скучно потом окутывать шары соломой и перевязывать коробки с украшениями.  Их убрали и на целый год забудут.
Кроме прислуги и отца в доме не было никого: мать Танечки уехала на несколько дней к сестре, отчего дом стал еще больше и скучнее. На рояле второй день в незакрытом футляре лежала скрипка – музыкальные занятия были прекращены из-за болезни учителя музыки Карла Ивановича, дотошного старичка, пытающего извлечь из танечкиной скрипки звуки, на которые инструмент был не способен.
В корзинке под ногами лежало начатое вязание – очередная салфетка под очередную безделушку, которые так любила привозить из гостей Вера Львовна.
Танечке не хотелось ничего: ни вязать салфетку, ни читать присланные гранки романа, невзначай подсунутые днем папашей, ни слушать, как догорают дрова, ни смотреть в черное, похожее на дно колодца небо.
Сейчас бы в Москву! - думалось ей, - Вот где настоящая жизнь, независящая от времени дня, погоды и настроения. Вот где никогда не прекращается движение, о смысле которого даже не возникает вопрос, потому что это не праздное перемещение в пространстве, а достижение определенной цели. Цели общей, благой… Чтобы всем (она несколько раз прошептала «всем!») стало лучше. Чтобы можно было ходить в библиотеки, заниматься на курсах, изучать разные науки. Чтобы каждый мог рассказать что-нибудь интересное и умное, о чем потом думаешь несколько дней. Вот как недавно я услышала от Ники: «если человек рожден для счастья, как птица для полета, значит полет и счастье – это одно и то же!». Какая прекрасная мысль, чтобы люди научились летать! Или чтобы жили, не старея, до восьмисот лет, как Адам. Как много можно успеть за восемьсот лет. 
Как я же хочу в Москву! Боже! Туда, где тысячи извозчиков, яркие огни фонарей, бесконечные улицы, перекрестки, снова бесконечные улицы, магазины, кругом офицеры или студенты, поднявшие воротники своих шинелей… Театры, где каждый вечер звучит волшебная музыка.  Бесстрашные городовые с усами и саблями, доктора с саквояжами, спешащие на санках к больным, дамы в собольих шубах… В домах весело и шумно. Кому-то шьют новое платье, кто-то рисует натюрморт или изучает анатомию. Кто-то изобретает особый прибор с живыми картинками. Господи, как я хочу в Москву! Чтобы прекратить свое пустое существование в этой сонной глуши с остановившимися часами. Чтобы прекратилось, наконец, отравление ожиданием неизвестно чего. В Москву! Кем угодно! Актрисой в варьете, сестрой милосердия в военный госпиталь, гувернанткой, наборщицей в типографию. Или пойти учительницей в начальные классы гимназии. Или занять место за прилавком кондитерской. В натурщицы, в конце концов, у меня смелости хватит! Далекая, далекая Москва… Тысячи лиц: счастливые дети, юркие старухи, дамы, без всякого выражения на своих прекрасных лицах, бородатые физиономии дворников и уставших за день рабочих. И у каждого своя судьба, свои тайны, свои мечты.  Вот так посмотреть и мгновенно понять, от чего этот человек так печален. Или весел. А мне не весело. И сколько бы я ни смотрелась в зеркало, никогда не смогла бы понять, отчего мне так грустно и скучно. Даже плакать хочется.  Хотя завтра День моего Ангела…  Или именно поэтому? Да! Потому что мне нужно будет вставать чуть свет и ехать в Золотов на службу, а потом на долгий праздничный обед к тетушке. Что же делать, господи!
И тут Танечка Кравцова засмеялась – настолько простым был ответ.
Она спрыгнула с кресла, чуть не опрокинув корзину с вязанием, задула лампу и побежала в свою комнату.
За ужином Павел Антонович, выпив за здоровье завтрашней именинницы рюмку водки, словно продолжил внезапно начавшуюся сказку:
- Тебе, Танюша, давно известна моя, мягко выражаясь, несимпатия к церковным обрядам. Тем более, что нынешнее мое внимание сосредоточено на материях весьма далеких от духовных мистерий.  Поэтому, ты уж… но завтра я с тобой на молебствие не поеду. Прости, меня дитя. Тем более, что ты уже не дитя. А чтобы утром друг другу не мешать, считаю целесообразным поздравить любимую дочь с Днем Ангела прямо сейчас.
Павел Антонович, громко скрипнув отодвинутым стулом, встал, торжественно обошел стол и надолго приложился мягкими губами к Танечкиной шее. Между свитой в клубок темной косой и белым кружевом воротничка. А после странного поцелуя он протянул Танечке двадцать пять рублей пятью новыми купюрами. 
- А я, - хмурясь от радости, пролепетала она, - сразу как приеду в церковь, отошлю сани домой. А сама вернусь на Ваньке. Или нет!  Останусь на весь день в Золотове, и заночую у Ники Морозовой.
- Как тебе будет угодно. Если утром решишь оставаться у Морозовых, отправь записку с Ильей. Твое здоровье! – Павел Антонович выпил еще одну рюмку и вышел из столовой к себе «работать».

   2
   С собой Танечка взяла, как ей казалось, самое необходимое – метрику, паспорт, книжку Бальмонта, полотенце, две смены нижнего белья и помаду.  Поэтому вещи легко поместились в небольшой ридикюль. В сани она садилась в темной шали, накинутой на легкую шубку и котиковую шапочку, чуть закрывающую уши. На руках тонкие, скорее для красоты, а не для тепла перчатки. На ножках шерстяные чулочки и элегантные сапожки на лаковых застежках.
У сизой от мелкого инея ограды собора она была в десятом часу утра, когда день уже начинал наливаться светом. Отпустив Илью в усадьбу с написанной накануне запиской «Остаюсь у Морозовых», Танечка зашла в собор и поставила свечку Николаю-Угоднику. Затем перекрестившись и бросив в кружку медяк, вышла.  И почти бегом от нетерпения отправилась на вокзал. 
Ей повезло: поезд до Константинова отправлялся через час. А через него в Москву в восемь вечера шел курьерский. Константиновский поезд не имел разделения на пассажирские разряды – либо общий, либо вагон третьего класса.
Танечка купила в общий – слово «общий» ей казалось менее оскорбительным, чем «третий класс».
Общий вагон оказался и хорош, и плох одновременно. Хорош тем, что был не так грязен, как боялась Танечка, и почти пуст – небольшая группа перемотанных тряпками мужичков и укутанных в платки баб сидела возле печки. Плох же тем, что тепла от маленького, окруженного людьми чугунного котла на весь  вагон не хватало.  У Танечки очень быстро замерзли ноги, а плед она с собой не взяла.
Чтобы отвлечься от холода и начавших шевелиться мрачных мыслей, она стала придумывать матери письмо, которое отправит, когда… Когда уже полностью в Москве определится, став либо наборщицей в типографии, либо нанявшись в приличный дом гувернанткой, либо устроившись в пекарню. Сейчас ей особенно хотелось работать в пекарне – всегда тепло и можно съесть свежего хлеба.
Но даже в уме письмо писалось трудно – отвлекал громкий, глупый смех мужиков, внезапные скрипучие остановки поезда, свистки паровоза и дрожь, уже полностью охватившая ее замерзшее тело.
На станции Сизино Танечка сбегала в буфет, где впервые в жизни выпила горячего чаю с ромом. От дяди Петра Львовича она знала, что чай с ромом согревает лучше и быстрее, чем чай без рома.
Ром в чае не почувствовался никак, но горячий напиток дал Танечке мгновенный прилив жара и легкой радости – ее поступок снова стал казаться важным действием, а не глупой, никому ненужной выходкой.
В вагоне прибавилось народу. В основном мужики, которые постоянно курили и ругали царя. Дым самосада слегка запьяневшей Танечке нравился, мужики казались очень забавными. И замечательным было то, что ей теперь нигде не холодно: отогрелись пальцы ног, ладошки, и шея, на которую не хватало меховой опушки ее шапочки.
Но самым прекрасным было то, что впереди Москва.
Танечка так и уснула с легкой улыбкой на губах и проспала до самого Константинова.  Там ее разбудил кондуктор, который галантно помог выбраться из вагона.
 До прибытия курьерского на Москву оставалось почти шесть часов, часть из которых Танечка решила провести в вокзальной ресторанной зале – она   со вчерашнего вечера ничего не ела, поскольку торопливая и нервная подготовка к побегу лишила ее аппетита.
Зала была полной. И по сравнению с сизинским тесным буфетом показалась Танечке чертогом роскоши. Обедавшая публика была именно «публикой», состоящей из людей, облаченных в сюртуки, кители, мундиры, погоны.  Были дамы и девицы, но их присутствие растворялось в густой мужской атмосфере. Кисло пахло сигарами и очень вкусно шашлыком.
К Танечке, ее заметив, подошел официант:
- К сожалению, мадемуазель, могу предложить вам место за столиком вон с теми господами-с.
И он мизинцем показал на круглый столик возле колонны, за которым сидели два офицера.
- Есть еще одно место, но там кушает семья из пяти персон. Вон там, у кадки с пальмой.
- Лучше я сяду с господами офицерами.
- Прекрасно. Позвольте помочь вам раздеться…
Через пять минут Танечка Кравцова сидела за столиком возле розово-мраморной колонны, напротив двух молодых офицеров, спиной к небольшой оркестровой сцене в эти часы пустой. 
Еще через пять минут смущенная офицерским вниманием Танечка знала, что заказ еще не сделан, что черноусого офицера зовут Мишель, и он в чине ротмистра.  Имя светлоусого также было на французский манер -  Серж, и он гвардии поручик. Оба едут в Москву в отпуска.  Фамилия кудрявого и веселого Мишеля – Черняховский. Фамилия элегантного голубоглазого Сержа – князь Езерский.
- Ну а вас? Как же вас, mademoiselle, величать? – спросил Черняховский.
- Татьяна…
- Господи! – воскликнул Черняховский так, что несколько человек на него посмотрело, - Вы же сегодня у нас именинница, Танюша! Вы позволите, я буду называть вас по-братски Танюшей? Представьте, что я ваш старший брат, желающий вам только добра. Никакой фамильярности!
Танечка замялась, не зная, как нужно отвечать.
- Ты видишь, девушка смущена, - строго заметил Езерский, -   Не пугай нашу гостью. Ваше имя-отчество, сударыня?
- Татьяна Павловна Кравцова.
- Прекрасно, Татьяна Павловна! – Черняховский склонил голову, -  Хотя лучше бы я звал вас по-братски Танюшей! У вас есть братья?
- Нет. Я у родителей одна.
- Вот видите! В любом случае в честь ваших дражайших именин сегодня угощаем мы, - и он энергично махнул рукой, подзывая официанта.
Заказали шампанского, бутылку красного вина, испанскую паэлью, рябчиков - специально для Танюши, себе ко куску ростбифа, еще несколько блюд, название которых она не запомнила, графинчик водки и коробку шоколада.
Шампанское было принесено в ведерке со льдом. Официант бесшумно откупорил бутылку и виртуозно наполнил высокие фужеры.
- За именинницу пьем до дна, - провозгласил Черняховский, - пока не выдохлась пена. За вас, Татьяна Павловна!
После шампанского Танюша оказалась в сказке: ресторанная зала превратилась во дворец, где собрались самые приятные и веселые люди, какие только могли найтись в империи. Плавающий под потолком дым казался ей тяжелыми морскими волнами. Свисающие с потрескавшегося расписного потолка люстры с мутными хрустальными подвесками выглядели теперь загадочными кораллами, переливающимися жемчужным светом. Осетр, несомый мимо на подносе, был живым. Кадка с пальмой превратилась в гигантскую водоросль, застывшую в тяжелой прозрачности воды. А сами они – Танечка, милые офицеры, сидящий за соседним столиком господин в монокле и все остальные стали обитателями заставленного креслами и столами морского дна, где вместо золотого песка блестящий темный паркет, по которому движутся смешные тени. От этого превращения душа Танечки смеялась, и ей было так хорошо, что даже не хотелось в Москву.
- Неужели я пьяна? – подумала она, но ответить не успела – Черняховский налил еще, - Бог любит Троицу, Татьяна Павловна. Поэтому за ваши именины придется выпить еще дважды. И оба раза до дна. Не подумайте, однако, что, пользуясь неопытностью вашей юности, мы таким образом пытаемся вас напоить. Честь мундира! Но традиция – есть традиция. Все равно, что приказ. А приказы, как вам должно быть известно, не обсуждаются. Прошу!
После второго бокала окружающее перестало иметь значение – Танюша полностью сосредоточилась на своих ощущениях. Ощущения были великолепны: она необыкновенно бодра, полна безрассудной отваги, так необходимой в путешествии, и слегка пьяна.  Но это ничего не значит, поскольку опьянение лишает застенчивости, от которой она знала, что краснеет.
- У меня красное лицо? – спросила вдруг Танечка у Езерского и, как ей показалось, пристально посмотрела ему в глаза.
- Мне кажется, - голубые глаза князя потемнели, - что вы стали бледнее.
- Это от голода. Я со вчерашнего дня ничего не ела.
Танюша понимала, что говорить об этом не следовало, но нарочно сказала, чтобы поразить Езерского, который ей все больше и больше нравился.
- Тогда скорее откушайте рябчиков – это вас укрепит.
- Птицу, прошу прощения, едят руками, - вставил слово Черняховский, - Так быстрее и пикантней. Вам знакомо такое слово, как пикантность?
- Острота?
- Браво, Татьяна Павловна! Но есть еще одно значение. А именно -привлекательность. Вам никогда не говорили, что вы очень привлекательная особа?
- Карл Иванович…
И вот опять. Зачем поминать Карла Ивановича? Но с другой стороны, почему бы о нем и не сказать?
- Карл Иванович, мой учитель музыки, говорил, что у меня превосходный слух.
- Он молод? – Черняховский делано нахмурил брови.
- Нет. Он старик. Ездил в Лейпциг на могилу Баха.
- Тогда честь ему и слава.  А если б ваш Иван Карлович был молодым, то мне пришлось бы вызвать его на дуэль. Три шага через платок. Серж, у тебя есть платок?
Шутка с платком показалась Танечке очень смешной, и она долго над нею смеялась, видя в это время направленный на себя строгий монокль господина, сидящего за соседним столиком.
- Ну! По третьей! Еще раз с Днем Ангела, милая Татьяна Павловна! – Черняховский разлил остатки, и из одного бокала на скатерть с шипеньем побежала пена.
После третьей порции шампанского Танечке стало трудно говорить. Слова никак не складывались в нужные фразы. Поэтому она старалась заменить разговор кивками. И получалось так, что она во всем согласна с Черняховским, который засыпал ее вопросами и после каждого вопроса гладил ей руку. 
- Так значит вы любите музыку?
Танечка кивнула.
- Прекрасно! А вам известно, что те, кто любят музыку, также обязаны любить и танцы? Что такое танец? Танец - это музыка тела. Вы же любите свое тело? В смысле, его танцевальные движения?
Тенечка снова кивнула.
- Замечательно! Вы хотите танцевать?
- Я… - Танечка обернулась на сцену. От этого быстрого  движения  у нее закружилась голова.
- Нет! Что вы?! Не здесь, не в этом благочестивом парламенте. А в особо располагающей к танцам обстановке. В нескольких отсюда верстах.
Танечка кивнула.
- Чудесно! Это сейчас такая редкость – встретить родственную душу. Да еще в таком обличье. Мне кажется, что сегодня День ангела у меня, а не у вас! Сейчас мы возьмем тройку. Настоящую, с бубенцами, расписной оглоблей и полетим в один прекрасный дом, где собрались знатоки и любители танцев.
- Черняховский, прекрати! – попросил Езерский.
Но Черняховский не прекращал:
- Представьте: мы в санях. Слева вас охраняет Серж. Он кстати, сегодня встал не с того сапога. Справа вас охраняю я! Сверху нас всех охраняет медвежья полость. Бьют копыта, комья снега, распугивая лисиц и белок, летят по сторонам, из лесу слышится волчий вой.  А мы, дружно, по-братски обнявшись, едем пить шампанское и танцевать! Да?
- Да! - Танечке действительно хотелось танцевать. Только не с Черняховским. А с молчаливым Езерским, который грустно ей улыбнулся:
- Татьяна Павловна, а не попить ли нам кофе с конфетами?
- Здесь до вечера музыки не будет, - не унимался Черняховский, умудрившись поцеловать Танечку в ладонь, -  А если и заиграют, то что-нибудь в духе Пахельбеля. Вы подумайте: Кузьма Евлампич уточкой себя потчует, а в эти трепетные моменты Пахельбеля играют.  Попробуете вина? Всего один глоток?
- Она больше пить не будет! - твердо ответил за Танечку Езерский,  - Ты можешь употреблять без меры, но Татьяну Павловну прошу, не совращай. Имей совесть, наконец.
Черняховский налил себе рюмку водки, закусил лимоном и спросил:
- Неужели я вас совращаю? По мне так наоборот – вы, Танюша Павловна, совращаете меня на глупости. Вот взял сейчас и зачем-то выпил водки! Спрашивается, зачем? Ведь мы к Боренкову собирались, верно?
Танечка не поняла вопроса, но кивнула.
Кивнула не Черняховскому, а Езерскому - единственному в этом пьяном, расплывающемся мире человеку, которому можно доверять. В этом Танечка была убеждена абсолютно. Вопреки нарастающей дурноте и тоске.
- Тогда не будем терять время, - Черняховский выпил еще водки и подкрутил усы, пока они оставались влажными, -  Едем!
- Куда? – внятно произнесла Танечка, - В Москву?
- В Москву мы отправимся позже, а сейчас к Боренкову.  Моя кадриль первая. И вальс за мной.  Официант!
- Никуда мы не поедем, - очень тихо сказал Езерский.
- Ты хочешь, чтобы она здесь за столом уснула? – так же тихо ответил Черняховский.
И Танечка поняла, что говорят о ней. И ей от этих сказанных шепотом слов захотелось домой. Тихо пробраться в свою комнату, закрыться одеялом и заснуть… Таким крепким долгим сном, чтобы все сейчас происходящее в этом сне навсегда и осталось.
Чтобы избавиться от обиды, бессилия что-либо изменить, а более себе на зло, Танечка налила себе рюмку красного вина и залпом выпила:
- Так едемте!
- Хорошо, - Езерский помог ей подняться, - Но я не отойду от нее ни на шаг.
- Отлично, я тоже.
Когда оказались на улице, выяснилось, что Танечка потеряла перчатки. Как нанимали тройку и как в нее усаживались, она не заметила – наступающая темнота переплеталась с короткими провалами в дрему. В санях ее сильно тискали чьи-то руки: бедра, плечи, грудь.  И ей казалось, что она просила «не надо». Или не просила, а только думала, что просит. Потом для Танечки наступил короткий провал…
И как давеча в поезде ее растолкали. Тройка стояла возле освещенного крыльца: распахнутые настежь двери, из которых валит пар. Из дома слышен топот, цыганское завыванье, визги скрипок и бешеное бренчанье гитар.
Короткого сна на морозе Танечке хватило, чтобы понять, в какое скверное положение она попала. Ощупав себя, Танечка определила, что шаль и ридикюль исчезли.
Вдруг из пара выступил улыбающийся Черняховский, уже без шинели и фуражки, с бутылкой в руке. За ним, пошатываясь, следовал с седыми фельдфебельскими усами человек, одетый в халат поверх расстегнутого гусарского мундира. И тут, их опережая, с крыльца сбежал Езерский. Он был одет, затянут ремнями, а в руке держал Танечкин ридикюль.
- Я хочу домой! - крикнула ему Танечка и заплакала, - Нет! Домой мне сейчас нельзя. Я в безобразном виде. Что же мне делать? Что?! Я хочу домой. Нет, тогда в Золотов к Нике.
Езерский подошел к саням вернул Танечке дорожную сумку и нежно погладил по плечу:
- Конечно! Ни о чем не беспокойтесь, Татьяна Павловна!
Потом он крикнул кучеру:
 - Гони на станцию! 
- Как на станцию? – возмутился спускающийся по скользким ступеням нетрезвый Черняховский.
- Делай, что говорят! – повторил Езерский вознице, укутывая плачущую Таню и устраиваясь рядом таким образом, чтобы они друг друга не касались.
Когда кучер, взявшись за поводья, уже приготовился чмокнуть кореннику, князь быстро стянул с руки перчатку, скомкал и сильно бросил кожаный комок, попав им по щеке Черняховскому.
Обратной дорогой Танечка заснула по-настоящему. Так, как ей хотелось уснуть в ресторации – беспробудно, крепко и надолго…
Проснулась она у себя в комнате. Некоторое время, сгорая от стыда лежала без движения и вспоминала. Потом заметила светящееся в окне солнце, делающее занавески апельсиновой кожурой. Чуть позже пошевелила руками, коснулась пальцем одного неприятного места на левой ножке, оказавшегося ушибом. Затем снова замерла и прислушалась. Из гостиной доносился негромкий мужской разговор.   Голос одного Танечка узнала – это был отец. Голос второго также показался знакомым, но где она его слышала, Танечка определить не могла.
Накинув халат и едва прибрав волосы, Танечка на цыпочках вышла из комнаты и пошла в гостиную, чувствуя все больший и больший страх. Войдя в гостиную, она замерла, увидев сидящих за чаем отца и князя Езерского.
- А-а… Вот и наша путешественница! – строго посмотрел на Танечку Павел Антонович. А мы с Сергеем Васильевичем тебя уж заждались. Он мне все рассказал.
- Что?! – Танечке показалось, что она сейчас упадет.
- Как что? Было что-то еще?
- Ничего, - мягко вступил в разговор Езерский, - кроме того, что я вам уже доложил – познакомились у Ники Морозовой. За ужином Татьяна Павловна выпила рюмку прошлогодней самодельной настойки, ей стало плохо, и я почел своим долгом доставить Татьяну Павловну домой. Дома, как говорили в старину, и стены лечат.  Как вы себя чувствуете?
- Значительно лучше.
И Танечка, не выдержав нахлынувших чувств, главным из которых была бесконечная благодарность этому голубоглазому человеку, снова заплакала.
- Ну полно, полно. Примите, господин Езерский, мою отцовскую благодарность за проявленную заботу об этой еще весьма доверчивой девице. Пить домашнюю наливку? Какая наивность!
- А я имею честь, уважаемый господин Кравцов, просить руки вашей прелестной дочери.
И князь Езерский, подойдя к Танечке встал перед ней на колено…


     Эпилог.

     Остается гадать: существуют ли на самом деле Ангелы-хранители, имелись ли в те времена благородные князья младшего офицерского звания или это выпадающий раз на миллион случай обыкновенного везения?  Точный ответ не возможен. Да и не нужен.
Предложение князя было с радостью принято. После Светлой Татьяна Павловна и Сергей Васильевич венчались. В Москве, в небольшой церкви Архистратига Михаила.
В сентябре того же 1898 года князя повысили в звании и перевели служить под Петербург в Гатчину.
Через год у Езерских родился сын. Через три года дочь.
После ранения Сергея Васильевича (служил у Врангеля), в 1920 году семья смогла перебраться во Францию. Князь не любит, когда его называют «князем». Он работает в конструкторском бюро на автомобильном заводе «Renault» в Иль-де-Франс. Надежда Павловна, как ей когда-то и мечталось, печет круассаны и багеты в пекарне «Balzac». Сын (Жан) учится в Сорбонне. Дочь (Софи) посещает Школу Искусств.  Оба постепенно забывают русский язык.
Иногда супруги уезжают в Париж навестить детей.  Все вместе ходят в русский ресторан и гуляют по городу.  Но иногда, только вдвоем – Танечка и Серж катаются по ночному городу на такси. Однажды их несколько часов возил по Парижу Гайто Газданов.  Но кто ж такого знает? Это же не кислый Бунин, не мятный Чехов, не прогорклый Толстой и даже не имеющий никакого вкуса Боборыкин.