Петрович

ПЕТРОВИЧ


Я тогда инспектировал совхозы и колхозы от управления пожарной охраны Ивановской области. По просьбе местного районного инспектора я и ещё несколько малых, пожарных, помогли ему установить памятник на могилу, то ли его родственника, то ли родственника его жены. Дело сделали быстро. И, ожидая, пока остальные выпьют и закусят, я подошёл к свежей могиле, возле которой сидел кем-то забытый крепко подвыпивший мужик лет пятидесяти.
На деревянном кресте было выжжено «Н.В.Уткин», а между датами возраст в сорок лет.
- Молодой ещё, - сказал я, пытаясь вытянуть на разговор мужика, чтобы узнать, куда это так торопился покойный. – Чего это он так рано?
И эта, неделю не бритая морда, без раскачки и вступления, выдала мне историю:
- Кто? Коля Уткин? Да он чего? – простой мужик был. Не то, чтобы дурной, не то, чтобы хороший, одно слово – обыкновенный. Да только беда с ним приключилась. Стало ему всякое чудиться, и стал он заговариваться. И не то, чтобы он пил больше других, и не то, чтобы здоровьем хлипкий был, но морально оказался неустойчивый. Другие чего? – когда выпьют? – бабу, там, погонять, аль соседу в рыло. А этот в сарай норовит. Руками машет, сам с собой разговаривает, да чудно так, не по-нашему.  И главное дело, складно так, вроде с кем беседует. Он-то раньше, до того, как с ним приключилось и по-русски то двух-трёх слов связать не мог, да и то – ежели матом только. А тут, подишь ты, лопочет чего-то, а у самого глаза круглые. А зайдешь к нему, в угол сторонится, вроде как кого собой загораживает. Заглянешь, пусто. Чудно…. А то, с полгода назад, совсем пропал. Три недели не было. Мы всем селом искали, в пруду – баграми, значит, да в роще смотрели, может, с собой чего удумал. Анна-то, баба его, Нюрка по-нашему, совсем извелась. Молодая ещё, хорошая баба, сисястая. А он объявился – вроде и не пропадал куда. Только бледный весь, да глаза странные. Смотрит на нас удивлённо, вроде не его, а нас не было. Мы ж давай пытать его: «Где ж тебя носило к лешему? Сколь дней прошло». А он стоит чумной, только глазами зыркает. А потом отошёл чуток и стал нести околесицу. Про инопланетян, да про то, что он много лет жил на другой планете. Что у него там жена и детки, мол, есть уже.
Ну, тут Нюрку, бабу его, совсем повело, она аж на ногах просела. До чего ж бабы народ дурной: видит, что бредит мужик, а и в бреду такого простить не может.
Ну, мы тут всем селом, значит, диагноз ему и поставили, и порешили его свозить в районную поликлинику. А там что? – посмотрели, в разные места молотком постучали и говорят: «Он у вас не буйный, а не буйных держать у нас мест нет».
Он и так в последнее время тихий был, а как свозили его в район, притих совсем. И на мужика не стал похож. Не то, чтоб пить-курить, и материться перестал. А Нюрке и радость: не пьёт мужик, работает, двор справил, хозяйство повелось, ну и зарплату всю в дом. Моя вон холера и то стала попрекать: «И чего, - говорит, - они тебя, инопланетяне те, вместо Кольки не сграбастали». Одно слово – дура….
Ну да вот, всё бы ничего, мы и привыкли уж, что он такой, да только видим, хиреет мужик. Как ночь чистая, звёздная значит, так он, Колька-то, так и простоит всю ночь, задравши голову. Мы с ним и толковали уже, и к фельшеру его, всё одно – молчит, а как ночь – в небо пялится. Так и усох мужик потихоньку, так и помер от болезни душевной. Дела…
А ведь было дело, разговорил я его как-то. Он мне рассказал и про тамошнее житьё и про то, как и за что его воротили назад. Да так рассказал гладко, уж и не знаешь, верить или нет. Вроде, они там, лунатики эти, шибко правильные все. Красиво живут. Как в раю. И его всей общиной правильно жить приучали. Да только глубоко в нём привычки наши засели, - не смогли вытравить. Да мало того, они сами от него стали смуту в себе чувствовать. Ну и решили, от беды, вернуть его назад.
Вот такое, значит, вышло дело: и там не прижился, и здесь, видать, уже тоже не смог…
Мужик замолчал. Я ещё постоял, теперь уже с интересом всматриваясь в криво выжженные на кресте инициалы, слегка ошарашенный рассказом, и пошёл к своим. Они уже собирались.

2


Я стоял, скучая, опершись на перила сваренные из труб, у входа в столовую. Шёл третий час по полудню. На сегодняшний день всю планируемую работу мы с напарником сделали, и спешить мне было некуда, да и не к кому. Я был прикомандирован в районный государственный пожарный надзор около двух недель назад и никого, за исключением четверых работников пожарной инспекции, не знал. По крайней мере, настолько хорошо, чтобы можно было кому-то предложить скоротать вместе время. Дамой сердца я обзавестись не успел. И не потому, что был высоких моральных устоев, но потому, что мы мотались по району целыми днями, не задерживаясь на одном месте больше часа. При таком режиме трудно было с кем-либо сблизиться, а если брать во внимание, что встречали нас в лучшем случае настороженно, то это было практически невозможно.
Так вот и стоял я никому ненужный, в чужом, пыльном селе районного значения, меланхолично провожая взглядом всех проходящих и проезжающих мимо меня. Как, вдруг, из-за угла, нетвердой походкой выплыла знакомая мне небритая морда. Я сразу признал в ней мужика, на которого наткнулся неделю назад на кладбище, и с интересом стал за ним наблюдать.
Он подошёл, к стоящим неподалёку от меня, двум джентльменам сходной с ним наружности. По всему было видно, что джентльмены не только знакомы между собой, но и являются членами одного клуба. Между ними завязалась бойкая беседа, удивившая меня изысканностью речи. Под конец разговора, после нескольких трудно переводимых фраз, пара откланялась моему знакомому, вежливо указывая тому на его финансовую несостоятельность и учтиво предлагая ему идти в определённом направлении, упомянув при этом мужскую анатомическую особенность.
- Козлы, - глядя вслед уходящим коллегам, уже более доступным языком, выразился мой знакомый.
Он облокотился на перила и осмотрелся вокруг мутным взглядом.
Не узнаёшь, друг? – обратился я к нему.
Его взгляд стал более осмысленным, в нем появился интерес и надежда.
- Вроде нет. А что, может, когда выпивали вместе? – и он попытался напрячь память.
- Нет, не выпивали. На кладбище ты мне про Николая Уткина рассказывал, помнишь? – я подкорректировал его мысли в нужное направление.
- Ну, - согласился он, хотя по всему было видно, что он ничего не помнил. – Такие вот дела…  Коля помер, Сократ уехал. Не осталось хороших людей.
- Какой Сократ? – вырвалось у меня непроизвольно.
И мужика понесло, как во время первой нашей встречи.
- Да жил, ещё в прошлую осень, в нашей деревне философ, киномеханик, Женька Муслин, по прозвищу Сократ. Жаль уехал в город. Это он сам себе такое прозвище дал. Сам-то Женька дохлый мужичок маленького роста, рыжий и щербатый. Когда говорит, картавит, с присвистом, из-за отсутствия двух передних зубов. Но говорит шибко заумными словами. Он их нахватался из книжек в нашей деревенской библиотеке. Книжки те завезли к нам давно, ещё при Брежневе, по разнарядке. Но никто, кроме Женьки, этих книг читать не брал. Ну вот, начитался он тех книжек и стал называть себя Пеньковским Сократом. Пеньково – это так деревня наша называется. В общем стал ходить Женька по деревне и приставать ко всем, кого встретит, со всякими дурацкими вопросами. Ну, мужики даже побили его раз-другой с непривычки. Они же не знали ещё, что он Сократ. Тогда-то он и передних зубов лишился. А было дело так. Шёл с работы домой скотник, Макар Светлов. Под мухой, как и полагается после рабочего дня.  А навстречу ему Женька и говорит: «Вот ты, Макар, считаешь себя умным человеком?...  А на самом деле это не так…». А Макар, не долго думая, ему в зубы хрясь. Кому ж понравится, когда тебя дураком называют, да ещё, если ты к тому же под мухой. Вот тогда-то Женька и стал свистеть между зубов.
Ну а потом ничего, даже интересно было послушать. Как завернёт чего-нибудь, но никто не психует, только зубы скалят.
А вот ты сам послушай. Заходит он как-то в магазин и говорит Любане завмагше: «Люба, а ты знаешь про то, что море, где растут селёдки, стало жёлтым от ржавчины, от затонувших кораблей?»  «Ты чё, Сократ, совсем сдурел! Где ты вычитал такое?»  «Я, - говорит Женька, - сам до этого додумался, методом научно-причинного анализа, так сказать методом индукции. И осенило меня, Люба, прямо здесь, у тебя в магазине. Скажи, Люба, вот ты была когда-нибудь на море?»  «Да в прошлом году ездили с Иваном», - отвечает ему она.  «А Иван твой ловил ли рыбу в море?»  «Ну, ловил, ты чё выдуряешься».  «А какого цвета вода была в море?»  «Какой ей быть… никакого, прозрачная».  «А рыба какого цвета была, что Иван ловил?» - не унимается Женька. «Блестящая, белая, с тёмными спинками». «Откуда же тогда у тебя, Люба, в магазине селёдка такая ржавая?»
И ничего, стоит Любаня, улыбается. А спроси её кто другой, почему селёдка ржавая, дак она залепила бы тому этой селёдкой по роже.
Или вот, в другой раз: встречает Женька зоотехника и говорит ему: «Пал Палыч, слышал я, что шкуры и кости от крупнорогатого скота на мясокомбинате будут дороже мяса принимать. Что, нет? А я уж думал, что ты специально такую ребристую породу коров завёл». «Жируешь ты, Евгений от безделья. Шел бы лучше ко мне на ферму работать, - говорит ему зоотехник, - Покидал бы навоз, понюхал, вся бы дурь из твоей головы повыветрилась».  «Нет, Пал Палыч, кто-то должен и в людях копаться. А копаться в людях, всё равно, что копаться в дерьме, - столько вони!»
Нет, ты видал, чего выдумал!? Это он с подковыркой, про вонь-то.
А один раз он в клубе вместо кино лекцию устроил. «Зависимость роста населения от интеллекта расы или нации», - во какую тему завернул. Тогда его бабы наши многодетные чуть было не побили. Он же стал доказывать, что, чем человек тупее, тем больше у него детей. А ведь, если подумать, - его правда. Выходит, стало быть, чем умнее человек, тем обдуманней он к этому вопросу подходит. На западе, вон, или в той же Америке – один-два и стоп на этом. А в Африке племена всякие, дикари которые, плодятся как кошки.
А как он на собрании первых фермеров защищал. Колхозники уперлись, не дадим технику отщепенцам, говорят, и всё тут. А он знаешь, что сказал? «Мы, - говорит, - из зависти недолюбливаем тех, кто живёт так, как хотелось бы жить нам. А причина тому, что мы живём хуже, наша лень, пьянство и духовное уродство». Да-а… выходит, Что мы не любим других, потому что они не такие уроды как мы. И что ты думаешь? – дали ведь, правда, старьё, но всё же дали.
И вообще хороший мужик был. Если у него деньги водились, всегда выручал. А вот жена его скандалила с ним часто. «Ты бы, - говорит ему, -  вместо того, чтобы по деревне шляться, да языком чесать, огород лучше вскопал. А то я ломлю и на работе, и дома, а он, видишь ли, принц, боится на руках мозоли набить». А он ей на это: «Руки даны мыслителю для того, чтобы голову поддерживать». И смех, и бабу жалко. Ну не хозяин он был во дворе, а так, мужик хороший. Жалко, что уехал. Скучно без него стало на деревне. Чего уехал, говоришь? Так ведь клуб закрыли, кино возить перестали, чего ему здесь делать было…
Слушай, а у тебя рубля не найдется? – огонёк надежды ярче вспыхнул в его глазах. – Я тут вчера маленько хватил лишнего, мне бы поправиться.
Я наскрёб рубль мелочью.
- Тебя как по отчеству?
- Петрович.
- Держи, Петрович, может, придется когда, и ты меня выручишь.
Неделю небритая морда Петровича растянулась в довольной улыбке. По отчеству его, наверное, в последний раз называли, когда вручали родителям свидетельство о его рождении.
К столовой подъехал оперативный Уазик. Из него высунулась взъерошенная голова временного моего напарника лейтенанта Савченкова.
Хорошо, Лёш, что я тебя нашёл. Нас по рации вызывали. В деревне Смурино опять поджог. Я к тебе в гостиницу заезжал, там тебя нет, тогда я сюда, к столовой, думаю, может ещё обедаешь.
  - Поехали, - обрадовался я, - это всё лучше, чем лежать бревном в гостинице.
- Погоди, - Савченков умерил мой пыл. – Главное в работе пожарного что? – Главное не спешить. Раз уж мы оказались возле столовой, нужно зайти и выпить пивка. Дом всё равно уже сгорел, а составить протокол – делов на час. До вечера далеко, успеем.
После плотного обеда мне не хотелось ни воды, ни пива, но я согласился, чтобы составить ему компанию.
В углу за столиком сидел Петрович и, жмурясь как кот от удовольствия, макал свой крупный рябоватый нос в пивную пену.
Мой напарник в охотку выпил пару кружек, я не осилил и одной. Пиво было несвежим и водянистым.
- Не важное, - сказал я.
- Главное, что холодное, - возразил мне Савченков.
Мы пылили по разбитой гравийной дороге. На полный желудок, это было испытание не из приятных. Наш Уазик взбрыкивал, как молодой козлёнок. Две беды, на которые в своё время обратил внимание наш великий соотечественник, остались неизменными. И по сей день дураков в России не стало меньше, и дороги также оставляли желать лучшего.
Нужная нам деревенька пряталась за леском в десяти километрах от райцентра. Двумя рядами деревянных изб она тянулась сотню метров вдоль узкой речушки. Всюду видна была не ухоженность, и охватывало чувство обречённости.
  - Ну и пейзаж! «Гой ты Русь моя родная,…Хаты, в ризах образа…» - процитировал я Есенина, глядя на эту убогость.
- Да здесь на всю деревню живёт два десятка стариков, - вроде, как оправдываясь, сказал Савченков, подруливая к месту пожарища.
- Третья изба за неделю. Думаешь, опять пожог? – я вопросительно посмотрел на напарника.
- А то, что же ещё. Ты же видел на карте, что творится. Половина деревень района зачёркнуты крестами. А это значит или все уехали, или вымерли. А дома пустуют. И продать их не продашь, - кому они нужны. Кое-кто приспосабливает их под дачи, ну а остальные нанимают алкаша за литр водки, чтобы он спалил ихнее хозяйство, чтобы хоть страховку получить. А доказать, что поджог умышленный, не докажешь. Хозяева на время поджога находятся за двести километров в городе, у себя в квартире. Вымирает Россия. Ты бы видел, что творится в малых деревнях. По два работника на всю деревню, остальные пенсионеры. Случается, заболеет или запьёт доярка, коровы по три дня стоят, ревут не доенные. А председатель или бригадир бегают семидесятилетних старух умаляют, чтобы те коров подоили. Довели страну, - Савченков сильным толчком открыл дверь машины, - на каждого по пол Франции земли, а жрать за бугром покупаем.
Мы зашли на влажное, обильно политое водой, местами ещё парившее пожарище. По обгоревшим и уцелевшим брёвнам и по тому, как равномерно выгорело строение, было понятно, что поджигали изнутри используя бензин или солярку. Мы отыскали ближайших соседей, чтобы взять свидетельские показания. Как и предполагали, никто ничего не знал и не видел. Чтобы подписать бумаги, нас пригласили войти в дом. Внутренняя нищета соответствовала наружной убогости: дедовский шкаф и сундук, в углу Нэповская железная кровать, круглый стол и пара шатких венских стульев. Вот и всё нажитое тяжёлым крестьянским трудом богатство. Мне на мгновение показалось, что я попал в кадр фильма снятого в тридцатые годы.
- Грустное зрелище, - сказал я напарнику на выходе.
- Здесь так все живут. Поэтому вся молодёжь и разбежалась. Хлеб по таким деревням возят раз в неделю, а за остальным надо ехать в район. Благо, что за остальным им ездить не часто приходится. Пенсия у многих двенадцать рублей, только на хлеб и хватает. – В голосе Савченкова звучала неподдельная обида. – Я сам лет шесть, как из такой деревни уехал. У нас там такая красота. Лес, речка рядом, больше этой. А ведь жили же здесь наши предки. Быками пахали, а себя и город кормили, - заключил он с горечью.
На обратном пути нам встретился, одиноко сидящий на пыльной обочине, пьяный мужик. Это был мой знакомый, Петрович. Но я, вдруг, ясно осознал, что это не Петрович, а вся мужичья Русь оказалась на пыльной обочине.