Покидая тысячелетие. Книга 2. Глава 13

Роман о том, как я социальный статус делал… Все совпадения случайны.
_________________________________________


- Снова в нашу обойму войдешь? – Поинтересовался Сашка Ленинг, собираясь, видимо, писать материал и готовя для этого пишущую машинку. – Сейчас только наша газета на взлёте. «Острожский рабочий» почти на грани закрытия.
- А куда мне ещё. Если только возьмут.
- Возьмут, возьмут. Петухов обрадуется. Завтра вместе и пойдём. Не серу же готовить в тайге. Вообще, дела интересные разворачиваются.
- Бухнуть бы! – Мечтательно вздохнул чернявый Жора.
Кроме казенной, я подходил для любой обоймы. Но газета была казённой. Казус, конечно. А вот эти «жорики», как я назвал про себя, новых обитателей «кошары» рождены были для обитания только в пролетарских районах с чёрно-белыми телевизорами, собранными на свалках.
Один из них и вещал в большой комнате «кошары», где было три кровати.
- Давай что ли, - хмыкнул русоволосый Григорий, которого я лучше буду называть Гошей, не уподобляться же Ленингу и обзывать человека Кирей. Немец он и есть немец, русские слова у него не складываются в естественный звукоряд.
- Что давай?
- Деньги. Бухнем помаленьку.
- Так пойдём добывать.
- Куда? – Жора даже привстал из-за стола.
- В жизнь. – Я тоже встал и, оставив свой блестящий чёрный дипломат у провалившегося безнадёжно дивана, направился к выходу. В дипломате хранилась сберкнижка с тремя тысячами рублей и ещё двести рублей наличными. Но они хранились не для таких обстоятельств.
Жорики уныло поплелись за мной. Ленинг упорно вколачивал буквы в старую пишущую машинку, которую он привёз из Энгельса, города на Волге, который считал своим Vaterland.
- Работать будем? – Скучным голосом спросил меня на улице Гоша, разглядывая носки стоптанных коричневых туфель. В серой куртке и серых же штанах выглядел он не очень мужественным строителем коммунизма.
- Для того, чтобы иметь деньги надо работать.
- И ты в этом смокинге? – Ехидно спросил Жора.
Действительно, я даже не подумал об этом. На мне было нечто похожее на смокинг, который достался из посылки дяди. Это был хороший чёрный костюм с отсвечивающими атласными лацканами и какими-то никелированными, но чёрными же, пуговицами.
- Это моя рабочая униформа. – Задумчиво пробормотал я, оглядывая двор и замечая в углу под мощными тополями ряды мусорных контейнеров и свалку.
Как и ожидалось, там повсюду валялись бутылки. Разные – 0,5, 0,7, иногда 0,25. Сюда их, видимо, стаскивали жители нескольких домов. Остатки роскошных советских гулянок, свадеб, юбилеев, запоев начальников лежали повсюду. Повесив свой костюм на забор и закатав рукава белой рубашки, я тут же нашёл несколько ящиков из-под водки и напитков, расставил их в ряд и начал складывать туда, сортируя, бутылки. Жорики изумлённо уставились на меня. Потом их изумление сменилось унылым презрением.
- Ты что это, а? Зачем это, а? Ты что хочешь?
- Сдавать будем. Тут куча денег просто так валяется.
- Так ты же сказал, что выделишь?
- Вот заработаем и выделю.
- Не-е, мы так не договаривались.
- Ну раз не договаривались, тогда валите отсюда. Где тут поблизости колонка.
- Ниже, в переулке, метров двести отсюда.
- Ну вот и хорошо. Гоша, ты бы подтащил поближе во-он ту штуковину, это кажется детская коляска. Почисти его заодно.
- А зачем, чудило?
- Бутылки возить, терпило! Сначала на колонку, промыть там, а потом в пункт приёма стеклотары. Тут на Лермонтова-15.
- А деньги?
- Деньги, ребята, валяются повсюду. Вышел за город, там – сера, лекарственные травы, вошёл в город – сразу мусор, бутылки. Пришёл в деревню – уйма работы, начиная от пастьбы коров, чистки уборных, копки колодцев.
- Ну, ты и фрукт! – Протянул Жора, закатывая рукава и собираясь помогать мне.
- Откусывать не вздумай!
- Тебя куснёшь, коньки отбросишь.
- Так вы на ТВ без зарплаты работаете?
- Только поступили. Еле договорились. Ленинг помог, там его шлюхи работают.
- А как с Ленингом сошлись?
- Характерами. Бухали на речке, там и познакомились.
Работа уже кипела вовсю. Бутылки, ящики, тележка – колонка, бутылки, ящики, тележка – колонка. Заодно становился чище и двор. В одном углу мы соорудили из кирпичей целую мастерскую.
- Тут наш цех, где мы будем готовить сырье! – Торжественно объявил я, считая готовую для сдачи продукцию. – В общем, здесь наш город-сад!
Вот так: вчера я был подающим надежды классиком Байкальского региона, а сегодня – бездомный бродяга в смокинге.

Теперь о моей новой кампании.
Облаченный в довольно чистый коричневый пиджак Жора, он же Сергей Жеребцов, бывший прапорщик, бывший студент истфилфака, ныне помощник оператора на местном телевидении, чернявый юноша почти в ноль похожий на артиста Боярского.
Русоволосый хозяин задорной бородки Гоша, он же Григорий Синицын, бывший замкомвзвода бывшего прапорщика Жоры, бывший бульдозерист, уволенный за то, что пытался пропить бульдозер, ныне – корреспондент программы «На Ниве» местного телевидения, начинающий поэт. Из последнего следовало, что непременно должны быть заканчивающие поэты.
В общем, Жора, Гоша и Витёк – бутылёк плюс бутылёк, тёплая кампания.
Через три часа мы были уже закадычными друзьями и шли из магазина с полной сеткой разной всячины, основными из которых были пакеты с рожками, комбижир, булки хлеба и три бутылки водки.
- Ничего же не стало в магазинах! – Жаловался Жора, жуя мякиш хлеба.
- А нам ничего и не надо, - весело отвечал я. – Что нужно человеку для жизни? Да ничего из того, что предлагают в магазинах.
- Витька, ты вообще классный мужик! Стихи, наверное, пишешь? – Интересовался начинающий поэт Гоша.
- Конечно, пишу. Почти заканчиваю.
К нашему приходу Ленинг уже храпел, на столе остывала пишущая машинка и валялись листы бумаги. Вскочил он мгновенно.
- Вот это я понимаю: прибыл Абрам и начался программ. Жизнь, конечно, лучше не стала, но намного ярче, чем была.
- Сашка, ты – тамада, а я – повар, - распределил я роли. – Жорики – на подхвате. Мне не наливать.
- В ум вошёл? – Хмыкнул Ленинг.
Он был действительным немцем. И не отказывался от этого обстоятельства своей судьбы, наоборот – подчёркивал. Не в пример своим сородичам – бродяга, кутила, матерщинник, всю жизнь обитавший в страшном беспорядке и неуюте. Но – писаный красавец – греческий профиль и кавказские усы, атлет – молодой Давид с пращой, талантливый гитарист с мелодичным баритоном, друживший по этому поводу некоторое время с Розенбаумом.
Принародно высказывал немецкую нелюбовь к евреям, принародно дружа и братаясь с ними. Все эти качества привели его к безудержному разврату и косоглазию в определённые моменты. Я дружил с ним ещё со времён торговли серой.
- Наоборот – вышел, - ответствовал я Ленингу.
- Теперь будешь начинать свои рассказы: «Когда я был человеком…» Ну, мужики, вздрогнем за возвращение Азара, то есть Витьки! Уехал он в лохмотьях, а вернулся в смокинге. Поехали!

Поехали они так, что к утру еле приехали. Было видно, что ночью Ленинг выгреб остатки своей зарплаты, и ребята бегали куда-то за самогоном.
Наблюдая за реакциями членов новой среды обитания, я думал о том, что всё-таки гуманитарии придают человеческому организму слишком уж большое значение. Ведь мозг не различает ни добра, ни зла. Они придуманы человеком, как и всё что относится или исходит из этих понятий. Например, религия. Ведь, на самом деле, это продукт искусственного развития человеческого мозга, ставший его главным дефектом, который мешает развиваться каждому из нас. В итоге всё вокруг стало дефектом, особенно в той части, где работает понятие «гордость». Там будут работать только по принуждению, там работа – не естественное состояние организма, действующего по обстоятельствам. Там устремляются в будущее, даже не пытаясь работать. К чему может быть интерес у таких людей? Да ни к чему.
Может быть, мне навестить Василия Нилыча, если он, конечно, в своей мастерской-коморке? Людоед, наверное, должен быть в мастерской, что напротив отдела милиции. Он давно не живёт в своей семье, а жена его, Вера Петровна, кстати, замечательный пианист, и не претендует на его присутствие. Рановато, рановато, Виктор Борисович. Время есть, впереди – вся жизнь, которая, может быть, и пройдёт в этом Остроге.
- Четвёртые сутки, - мелодично тянул корнет Ленинг.
- Пылают станицы, - подпевал ему поручик Гоша.
- …дождями донская земля… - выводил прапорщик Жора.
У этих людей нет и никогда не было настоящего. Они будут смотреть в будущее и стремиться туда с повёрнутой назад головой. Бутылки собирать их заставит голод, который наступил из-за их же системы ценности, о котором, на самом деле, они не имеют никакого представления.
После роскошных апартаментов Баржанского спал я в «кошаре», как убитый, спал так, как будто и жил всю жизнь в этом вонючем и тёплом чреве города Острог.

На работу меня приняли сразу, но со скрипом. В «Комсомольце окраины» были чрезвычайно уязвлены тем обстоятельством, что у Азарки, как меня звали здесь женщины, есть публикации в толстом сибирском журнале, а теперь будет издан ещё и роман.
- Кажется, на твоё СОЭ в органах уже махнули. В «Правде Байкала» пишут, что ты сегодня самая яркая звезда на литературном небосклоне региона! - рассмеялся редактор Петухов. – Хотя это такая контора, где ничего не забывают.
- Но умение выдавать вторичный продукт, то есть материалы в периодику, у меня никто не сможет отобрать, - рассмеялся в ответ я.
Виктор Васильевич Петухов, симпатичный молодой человек, с заметным чернявым кучерявым чубчиком, который мог бы выглядывать из-под лакированного козырька казачьей фуражки, чёрными и насмешливыми глазами, был моим старым знакомым ещё по тем временам, когда случались литературные праздники. На них свозили учеников со всех концов каторжного края, преуспевших на конкурсах сочинений по теме «Моя малая Родина». Умаленные родинами, считались надеждой каторги. Но на каком-то этапе я выпал из этой обоймы и превратился в СОЭ – социально-опасного элемента.
- Ладно, приступай. В «кошаре» не буяньте. Тебя там пропишут. Документы в порядке? – Заботился обо мне Петухов.
- После острова не прописывался, Васильич.
- Плохо. Мороки много будет. Ладно, как-нибудь уладим.
Прописка и военный учёт – всегда морока. Если не прописан, не поставят на военный учёт, не стоишь на учёте – не пропишут. Нет одного из штампов – не возьмут на работу. Опять же могут отправить в исправительную колонию, особенно, если ты неблагонадежный элемент. А какой ты благонадёжный, если без прописки и учёта?
Всюду – паспортный стол, милиция, общага. Или колония.
Один мой приятель таким образом дошёл до строгого режима и числился рецидивистом. Его то не прописывали, то не ставили на военный учёт, а из-за этого не брали на работу.
Кроме этих «недостатков», у меня была заслуженная отметка социально-опасного элемента в органах госбезопасности. Всё это и должен был одолеть социальный статус. Теперь он нарастал и набухал с каждым упоминанием моего имени, одолевая процедуру прописки, военного учёта и незримый барьер моей жизни – отметку о моей социальной опасности для государства. Из возможных врагов народа я становился другом народа.
Все Первые и Вторые, которых я беспощадно проклинал и материл, а также мои друзья – Чижовы, Барабаши, Мельниченко, Баржанский и другие, а теперь и Петухов, оказывается, на самом деле создавали мне этот социальный статус, уравнивающий в правах со всеми. Ведь они позволяли мне работать! Я становился не только другом народа, но и таким же, как все, что гарантировало мне абсолютную безопасность и возможный социальный пакет с полагающимися советскими удобствами, которые никто не мог представить, ибо не хватало воображения.
И всё же ради этого мифического пакета стоило выдавать вторичный продукт. Как говорится, не до жиру. Конечно, я могу выжить и один, но для того, чтобы стадо не увлекалось топтанием на мне… К тому же, социальный статус не только уравнивает, но и возвышает. Тётя Белла знала, что делать, я ограждён и возвышен.
Вторичным продуктом я называл журналистский материал. Ничем иным в моих ощущениях он и не мог быть. Ведь первичный продукт должен пройти через пищеварительную систему (тракт) и только потом стать вторичным, то есть предназначенным для широкой публики. И даже, изучая и ковыряясь в нём, никто и никогда не сможет догадаться, что же было первичным элементом этого продукта. Вот для чего создана эта система, за что она и платит.
Живая форма мысли – это Жизнь. Но ведь она непознаваема. Утешив себя таким образом, я вступил в новый этап продолжения своего романа. Напишу же я его когда-нибудь.

Продолжение следует.

Иллюстрация: "Утро нашей Родины". Ю. Круглов. 1989 г. Тушь.