Лицо

       У неё было такое лицо… Никакое. Такие лица называют «актёрскими» . Чуть мазнёшь румянами – красавица, а так мышь-мышью, в толпе не отличишь.
       Она становилась красивой, когда этого хотела. Прямо так и говорила себе: «Сейчас стану красавицей!» , и становилась.  Даже без румян, подводок, и прямо в том халате, в котором ходила дома. Она включала музыку – любую, халат подвязывался рукавами на талии, получалась вроде длинная юбка с разрезом… И начиналось.
Сначала были танцы. Чистый импровиз. Она поглядывала на себя в зеркала и отражения в шкафах.., потом забывала. Забывалась. А танец набирал оборот – « Царица Шева прекрасна, но она не при чём …» - шептала она в такт танца, а танец становился всё более шаманским, и движения были какие-то… ведьминские. И она уже летела, летела, и гнулась, и падала на колени, и поднималась одним ловким движением… И вся древняя Индия, инки, жрецы вуду и престарелые цыганки смотрели на неё, одобрительно покачивая головами.
А один чёрный цыган с золотой улыбкой всё кричал ей – «Жги…! Жги! Скучно в доме, если в доме ни креста, ни ножа…!» «Хотел уйти, но в доме спит моя госпожа» - дошёптывала она фразу.
Госпожа-а-а-а…
И старый страшный цыган превращался в Дона Хуана. Хуан сидел на красной табуреточке, и любил гитару так, как не любит самый пылкий новобрачный в первую ночь. Начиналось фламенко. Хуан смотрел ей в глаза, и она их закрывала, прятала – слишком откровенно любил Хуан, от такой любви – бежать, бежать… Она и бежала. Она говорила ему – «никогда я не буду твоей, я ничья, я свободная, я сама по себе. Никогда ты не прикоснёшся ко мне – ожоги мне ни к чему.» Так говорила она в танце Хуану, и Хуан исчезал; а она танцевала уже другой танец: он ушёл.., да, как это печально, больно, так больно.., разве можно жить с такой болью, точно босая по битому стеклу, а крови нет.
Нет, потому что пол паркетный, светлый. И она ложилась на пол, отдыхала, рассматривала пылинки…
А потом вставала совершенно трезвая, снимала с себя всё это промокшее, и шла в душ.
Вода смывала всё. Волосы становились блестящими, и лосьон для тела «Венеция» благоухал лимоном.
И тогда начиналась настоящая красота. Она смотрела в зеркало – вся чистая, и лицо…
Лицо по-прежнему никакое, но совсем не то никакое, как прежде.

Потом, уже в комнате, к туалетному столику подходил, или скорее - вваливался развязный модный стилист. Доводил последние штрихи на лице, ароматным воском укладывал волосы.  И вёл её одеваться. И вот всё готово. Стилист последним оценивающим взглядом, развалясь в кресле, с прищурью смотрел на неё. И почему-то брякал: «Трансвестит так бы не оделся.» - «Я не трансвестит, я – девушка.» - отвечала она, хотя можно было и промолчать, что с ним говорить – пустое место.
«Я девушка, девушка… - пела она в зеркало, - прекрасная девушка… Всем хорошая девушка, кабы…» - глаза её печалились, но этого допускать было нельзя, и она вскидывала ресницы и долго смотрела в зеркальные свои глаза. Долго, долго… И в эти глаза она говорила себе твёрдо, убеждённо, чётко – « Я девушка. И зовут меня… Зовут меня… Сегодня моё имя – Эсмеральда!» Эс-ме-раль-да. – повторила она по-слогам. Сегодня я уличная танцовщица, и обещаю влюбиться в Квазимодо!
Эсмеральда – значит «утешение». Эсмеральда Веласкес  -  вспомнила она. Как хорошо – написать одну песню, и какую! А потом просто жить. Украшать свой дом, любить сына. Я бы всё отдала, чтобы любить своего сына…
Слёзы чуть не испортили всё дело. «Эй, Эсмеральда! Эй, р-р-р, Эсмеральда!!!» - откуда это кричат – с улицы? Это кричит она сама, Эсмеральда.
Итак, Горбун. Да, он уродлив, ну  что же? Это во-первых, а во-вторых – кто сказал, что он уродлив? Он красив. Он влюблён, а значит красив. Разве не достойно любить того, кто любит? Достойно..? Это не то слово. Эсмеральда пыталась подобрать слово, задумалась, присела на край дивана. Итак… Любовь, красота, уродство, награда, утешение, отчаяние, слёзы, боль… Да разве об этом нужно думать такой красотке, как Эсмеральда? Но Эсмеральда думала об этом, и думала часто… Почему любовь приносит боль, почему доверие, близость и бескорыстие оборачиваются обманом…? Порой разгадки казались так близки. Когда проносишься в вагоне метро, и смотришь в окно на все эти переплетённые провода – зрачки мелькают, мелькают…, и вдруг кажется – вот ещё чуть-чуть.., и ты поймёшь всё, вообще ВСЁ. Вот ещё чуть-чуть.. Но не происходит этого «чуть», только вдруг безмерно устанешь и захочется присесть на скамью, и знать, что ты – человек, едущий в метро, в освещённом желтом вагоне, скамья холодная и твёрдая, и кругом люди. Читают, говорят по телефону, или просто сидят и ждут своей остановки. А за синим окном – да – переплетённые провода, толстые и тонкие, и всякие технические штуки. И тебе никогда не понять, как оно там всё устроено. Может быть потому, что ты чистый гуманитарий, и едешь сдавать историю чего-то там древнего. Древнего, древнего…

Эсмеральда спускалась по лестнице, стуча каблучками. Сначала быстро, а потом всё медленнее и медленнее, слушая стук. Стук каблучков прекрасен. Может быть потому, что он говорит о том, что есть Жизнь, если есть женщина, которая их носит.

И вообще всё хорошо, Эсмеральда! Солнце полыхает на улице, гомонят эти маленькие, серые, ну воробьи, конечно! Она к воробьям относилась благосклонно. Во-первых: они знают, что делают – крошки собирают, строят гнёзда, в особо холодные дни сидят на нижних веточках хором, комочками. Знают – если будут так сидеть – согреются, а из подъезда выйдет добрая душа и набросает корочек.
А ещё один её давний поклонник – псевдохристианин, фанатик и патологический ревнивец, рассказывал байку, якобы воробьи подносили гвозди, которыми Христа прибивали. И за это их надо… , что он и делал. За что ревнивец пошёл вон, а воробьёв она полюбила ещё больше.

Ох-ох-ох, сколько такого в мире…, и всегда болело внутри у Эсмеральды, когда она слышала такое. Ведь она с детства решила – буду всегда за тех, кого гонят.

Итак, улица. Шумно. Шёл матч, и улица была полна чьих-то фанов в шарфиках и милиции. Милиционер попросил паспорт. С паспортом порядок. – «А можно спросить, молодой человек, почему Вы попросили документ именно у меня?» - «Понравилась…!» - осклабился веснушчатый.
«Я прекрасная девушка, я всем нравлюсь, как хорошо, меня все любят…» - подпевала Эсмеральда воробьиную песенку.
«Меня любит Горбун.» - вспомнила она.
             Горбун не был горбуном. Он был довольно известным ювелиром, и даже сотворил какой-то особо ценный приз из серебра в виде замысловатой пирамиды. Видимо, действительно хороший был ювелир, если пирамиду выкрали прямо перед самым вручением. И это была его великая печаль и расстройство. Вот горе-то! Но не для Эсмеральды. Наоборот: если ты печален и влюблён, то утешение твоё близко, и это я – Эсмеральда.
             Итак, Горбун не был горбуном, но не был он и Квазимодо. И лепестки эсмеральды час за часом постепенно слетали с милой девушки, утешительницы печальных сердец. Когда последний лепесток опал, и Эсмеральда заскучала, в сумочке зашуршали банкноты, и она вышла на улицу – уже не танцовщица, уже не стуча каблучками, и уже в неизвестное время суток – то-ли вечер, то-ли утро…
Тут бы и проверять документы веснушчатому, но какой интерес, если такое лицо –
никакое.