Воля

"Но бывают минуты, когда любовь так измучивает человека, что, окончательно выбившись из сил, он понимает: тонкий механизм приводит в движение не река, а струйка воды. (...) " (А.Мердок, "Человек случайностей")


                *   *   *


Нет, она не была одной из тех одиноких старушек, что в чёрных пальто неуверенно выходят во двор при первом весеннем солнышке, погреться…
Конечно, на ней тоже надето чёрное пальто, но смотрелась она и в нём как-то по-особому, с некоторым ретро-шиком; шею всегда окутывала неярких оттенков батиковая шаль – по всей видимости, авторской работы. Да и не в этом, конечно, дело. Совсем не в этом.
Она любила смотреть на небо, на облака, на нежную первую травку, на любимую мопсиху Дуню.
И, когда присаживаясь на скамейку, непроизвольно доставала из кармана «Беломорину» , великовозрастный внук, если в это время оказывался рядом со своим автомобилем и замечал сие действо, укоризненно кричал: «Бабушка!..»
 
Она никак не реагировала, и вовсе не потому, что равнодушно относилась к предостережениям внука, просто самого разминания пальцами «Беломорины» ей было вполне достаточно, и она прятала её обратно в карман.

Неизменно её сопровождала мопсиха Дуня, солидно сидела рядом.
А раньше… - и беготня за мячиком, и игривые приседания, и обнюхивания-знакомства с другими собаками – всё это было.

Время, время сказалось на них – и на хозяйке, и на собаке. Время не тронуло только живых, в белую голубизну глаз хозяйки. Хотя… сколько ей – за семьдесят, восемьдесят, а может, и все сто, но при таком внимательном повороте зрачков, в припухлости стареньких щёк и век проглядывало то, ещё детское, лицо. И заподозрить её в старческой деградации или иных хворях пожилых людей было никак невозможно.

Сегодня все скамеечки уже заняты – парочками, мамашами с ребятишками, двумя азартно беседующими подругами. Свободное место оставалось только рядом с «моей старушкой в чёрном». Надобно сказать, что пальто у меня тоже чёрное, только шитое по самой последней моде, щегольское. И я присела с краю.

Весной я тоже люблю посидеть на скамеечке, вдохнуть новый воздух и синь неба, погреться на солнышке… И мой Джек бегал вокруг, опьянённый новыми запахами – радовался и любил мир чистой собачьей любовью.
 
Она нагнулась, протянула руку к подбежавшему Джеку.
- Как зовут? – повернула ко мне лицо в улыбке.
Голос её был низковат, но чувствовалось, что он не закоснел в одной модуляции, а имеет ещё и другие оттенки…
- Джек! – улыбнулась я.
Джек в это время пытался принюхаться к престарелой мопсихе, но получил такой равнодушный отпор, что тотчас потерял интерес.

- Дже-е-е-к!.. - протянула она и погладила по спине.
Мопсиха при этом не сделала ни единого движения ревности или интереса – видимо, хорошо знала свою хозяйку. И договор о верности и преданности между ними был давно подписан.
 
 - А я Воля. Воля Акимовна, - подняла она лицо от Джека.
«Вот как – Воля?...» - удивлённо подумала я.
- Да, Воля. Мама хотела назвать Валентиной. ( «Понятно, в честь Терешковой.» - опять мелькнула мысль. )
- Нет, не Терешковой.., - точно зная ход моих мыслей, отозвалась она, и сделала паузу.
- В честь моей тёти, сестры матери – когда-то она не дала умереть нам, детям от голода. Такие были времена...
 
Помолчала.

Отец настоял. И победил – назвал Волей. – голос повеселел.
- Он хотел, чтобы я была сильной, и от имени осталась только первая буква.
- Буква «В» , - то ли подумали, то ли сказали мы одновременно.

- А Вас как, деточка?
- Валерия.
- О…! – протянула она, - тоже «В» , – мы весело рассмеялись.
 
Опять помолчали.

- Почему же Вы, деточка, гуляете одна, с собачкой? Разве у Вас нет молодого человека?

Я не любила таких вопросов, особенно от пожилых людей; и внутри заскреблось противоречие: с одной стороны, я понимала, для чего она затеяла такой разговор, с другой стороны – он был мне неприятен.

Но и это поняла-почувствовала Воля и, видимо, чтобы загладить ситуацию, а может быть, почувствовав себя слегка виноватой… ( как же отменно она читала состояния другого!), спросила:

- А хотите, я расскажу Вам одну историю?
Ах, Воля, Воля, как я могла ответить «нет»? Меня снова развернуло к ней, как к солнышку.
- Конечно!

Воля начала не сразу, молчала какое-то время, внутренне обратясь к тому, о чём хотела говорить.
- Хорошо, - наконец начала она. - Его звали… Не скажу, как его звали. Тайна, – улыбнулась Воля. – Я называла его Доктор Ватсон, и не потому, что был похож на персонаж известной книги, а потому… Мы могли сидеть часами рядом, просто так смотреть друг на друга, молчать, есть или рассказывать всё подряд – и нам было хорошо, очень хорошо. Пространство вокруг нас было заполнено чем-то, что я не хочу называть «любовью» - это слишком заезженное слово, и ни о чём не говорит. Для наших отношений оно было слишком мал`о. Было заполнено – и всё.
Он обладал счастливой способностью рассказывать, а я – слушать. О студенческих годах во Львове, где он снимал комнату у старушки, которая по всем повадкам была – ну точно миссис Хадсон. «Ты – доктор Ватсон!» - говорила я, и мы смеялись. Ватсон не Ватсон, а доктором он для меня был, хоть и работал художником на нашей студии. Там и познакомились. И так всё это было… Поначалу так обыкновенно, просто классика служебного романа, прописи. Я была в неофициальном разводе – у него официальная жена и трое детей. И никакого притяжения, никаких там намёков – работаем все в одной группе, и всё.
Однажды засиделись, моя режиссёрша говорит: - «Проводи девушку, уже темно». Совсем не хотелось – я устала и мечтала об одиночестве, у него – продуктовая сумка с курицей, которая уже размораживается. Тоже, видимо, не горит желанием. Ну, ладно. Поотказывалась, но бесполезно. Фира – дама жёсткая, настойчивая. Поехали.
А у меня дома пустота, почти вся мебель вывезена, холодильник только в прихожей белеет. Туда он и положил свою курицу, когда стали пить чай.
Я, конечно, отнекивалась – знаем мы эти «чай-кофе» и чем это может кончиться. А потом почему-то сказала себе: «Ладно» Он походил по пустой квартире, порасспрашивал что да как. Почему одна живу. И всё. Было спокойно и безопасно. Попросил альбом с семейными фотографиями. На отца, говорит, похожа. В общем, всё чинно, сейчас заберёт курицу и пойдёт домой, а я лягу и буду читать, или не буду. Отдых.
А потом… потом… Потом опять классика жанра. Он обнял и сказал, что хочет остаться. Тоже пошлость – любви никакой, просто остаться. Ну, конечно, нет! Дома дети ждут, и курица, и вообще – зачем мне всё это? У меня свои проблемы. Я собрала чашки и пошла на кухню мыть – уходи, мол, пора.
И тут вода что-то сделала – она лилась и лилась на руки, точно смывая всё прежнее, старое… Лилась и лилась… И казалось, она за меня плачет, и завинтить невозможно…
Я вышла и сказала: – Оставайся.
Так всё и началось.
Утром волосы перепутаны, как так получилось – не помню. Вообще ничего не помню. Но влюбились сразу, до умопомрачения. Он уехал на студию, а я осталась расчёсывать волосы. «Не надо, - говорил он, - ты похожа на мадонну. Я вечером приеду». Вечером приеду. Я ждала – и не ждала. Ждала, конечно. И внутри говорило: приедет, и я всё-таки стала расчесывать волосы – нельзя же так, и хоть что-то делать, а то разорвёт от счастья, от непонимания – что-то случилось важное, а что? Всякие были мысли… С первым мужем – по любви, и ничего, кроме отвращения.
Ну и что же из этого вышло?
А вышло, что я ждала – и он пришёл. Ну, вот и всё – истории конец.
- Как конец? – возмутилась я. - А дальше? Рассказывайте же! – жаждала я.
- А что рассказывать? Встречались при первой возможности, любили друг друга. Мечта была одна: быть вместе всегда.
«Ты любишь детей? - спросил однажды. Я ошарашено молчала. – Я без своих девочек жить не могу…» - помолчал и он.
Вот, значит, как… Так, значит, вот как… На такой вопрос невозможно ответить, потому что люблю всё, что тебя касается, даже твою жену. Поэтому и молчала. Он понял. «Жена детей не отдаст», - сказали почти одновременно.

Ну хорошо, хорошо, хорошо… Как есть, так есть – я согласна, потому что: а как же иначе? Иначе никак нельзя.
Мой прекрасный старый дом! Люблю его до сих пор, тоскую до слёз. Была печь – голландская, с изразцами, с резной дверцей – огонь бросал блики, а за окнами деревья шумели от ветра – тени. Блики, тени… Мой дом был живой – весь был ветер и огонь, весь блики, движение. Сама Матушка-Природа, и мы в ней – может, центральная часть, а может, фрагмент. Грех – это когда излишество, а здесь нужда и насыщение. Время пропадало, всё пропадало – ненужное, лишнее, внешнее, придуманное.
И мы лежали в этих бликах и шевелениях. «Ты… - сказала я, - ты научил меня… любить… Ты – мой Учитель... Ты просто позволил быть… жить… ты дал мне… возможность…» - я запуталась и заплакала. Потому что слова на самом деле – ложь. И ничего ими не скажешь главного…
Он обнял меня, вжал в себя.

- А потом?
- А потом всё закончилось. Как? Этого я тебе уже не расскажу, деточка…
Она улыбнулась одними губами и полезла в карман за «Беломориной».

- Бабушка! – с укоризной крикнул через весь двор внук.