Упырь

Как же пахнет прихваченная первым робким морозцем земля! Иван зарылся лицом в хрустящие, отжившие листья, жадно втягивая терпкий запах. Этот запах не выветрили годы гари и пепла, годы тоски по податливому телу благодарного поля.

Нет, не так пахло на чужбине. Там и дышалось по-другому, а как хотелось вздохнуть полной грудью, как хотелось посмотреть в ждущие глаза отца, обнять сухонькую фигурку матушки, как мечталось посмотреть на сыночка Васечку, которого и не видел! Шестой годок мальцу, в разум входит. Еще недавно грезилась Василина, вспоминалось, как под венцом стояла белой ярочкой: глаза опущены, по щекам — не то румянец, не то отблеск свечи. Вспоминалось, как обнимал, как верил, что закроет собой от злых языков, от лишений.

Молодой вдовой взял Василину. Приехал в отпуск и решил разом. Не было житья Василине в доме бывших свекров после смерти Дементия. Иссохла до прозрачной бледности, изголодалась по слову ласковому. Поэтому и за него, солдата, под венец бросилась. Лишь бы спастись. Глуп был, думал, благодарность вроде гроша неразменного. Но разменяла Василинушка, пару лет и прожила женой верной, ждущей, а потом пустилась по дворам, по чужим липким рукам. Младенчика вон прижила невесть от кого. Родители приняли, суда его ждут, а какой он судья? Что он понял среди стонов и крови, чему научил страх? Думал ли, что так будет возвращаться с солдатчины? Что дорога свинцовой кажется, а не легким облачком?

Вставать с земли не хотелось, хотелось уснуть, утопить в забытье тягучие мысли. Иван с трудом поднялся на отяжелевшие ноги. Подхватил узелок и побрел, не разбирая дороги. Очнулся у кладбищенской ограды, поискал глазами сторожку, лишь черные кресты мрачным частоколом. Сумерки опустились незаметно. Куда идти? Где искать приюта?

Иван устало опустился у покосившихся ворот, запертых на большой ржавый замок. Его била дрожь — то ли стылый осенний воздух вымораживал огонь в груди, то ли застарелая лихорадка, будь она неладна. Очнулся, когда совсем стемнело. Хотел подняться, ноги не держали.

Иван лежал, вглядываясь в беспокойные тени. Из глубин кладбища донесся свист одинокой птицы. Какая птица, птицы давно улетели! Солдат приподнялся на локте, разглядывая тропинки между могил, светлеющие при лунном свете. Свист приближался. Какая-то белая фигура металась между крестами. Что за ведьмовство? Страх придал силы. Иван подскочил, пролез сквозь дыру в ограде. Фигура застыла, теперь это было похоже на столб тусклого света.

«Под обстрелом не сробел, а нечисти испугался», — подбадривал себя солдат. Резкий запах гниения исходил от белой фигуры. За последние годы он слишком часто дышал им. Теперь Ивана и застывшую фигуру разделяла лишь разрытая могила. Солдат крепко сжал ладанку, твердя молитву. Он старался не смотреть на остов, прикрытый кусками кожи, на обнажившийся череп с редкими спутанными локонами, на истрепанное полотнище, служившее саваном. Голос его креп, молитва звучала тверже.

 — У-у-у, — завыла фигура, взметнувшаяся вверх, — уйди, уйди, освободи мое место.
— Кто ты? Почему рыскаешь по ночам, вместо того, чтобы лежать, как остальные?
— Уйди! — рыдала фигура, кружась над Иваном. Она тянула к нему костистые руки, но едва коснувшись, отдергивала, будто обжегшись. Иван, изловчившись, сдернул саван с покойника.
— Отдай, верни! Скоро рассвет, надо туда, надо на место…
— Скажи, где был, тогда верну.
— Не могу.
— Кто ты?
— Я жених невесты, что венчалась с другим. Но я их забрал. Забрал и мою Фросюшку, и жениха ее.
— Где ты был?
— Был там, где свадебный пир закончится похоронами. Недалеко отсюда, вон за тем леском, в доме с красной крышей. И словно в ответ на его слова предрассветная тишина сменилась звуками раннего утра: ветер зашуршал павшей листвой, вдали послышался собачий лай.

— Отдай, петухи запоют скоро, нельзя мне.
— Как им помочь?
— Не успеешь, — рассмеялся дырявый череп.
— Тогда подождем петуха.
— Отдай! — кинулся мертвец на солдата, но тот вновь начал чтение молитвы.
— В притолоке спрятал кровь их. В большом горшке — жениха, в малом — невесты. Дай им выпить, если живыми застанешь, только отдай саван…

Иван бросил грязные лохмотья мертвецу и бегом устремился к лесу. Слабость отступила. Вскоре за деревьями показались черные избы, стянутые кривоватыми заборами. Слышался петушиный распев, которому вторили проснувшиеся собаки. Деревня просыпалась. Слышались поскрипывания калиток, хлопанье ставен.

Нужный дом нашел сразу, у ворот толпились празднично одетые люди.  — Здесь свадьба?
— Здесь, а ты кто — гость опоздавший? Пойдем, бабы перемены на столах делают, угощу, — ответил подвыпивший мужик.
— Молодые где?
— Где же им быть? В новую избу отвели, рано будить, небось, и сам помнишь, — мужик засмеялся.
— Веди к ним.
— Ошалел, что ли? Куда?

Но Иван не слышал, он пробирался по двору, уверенно шагая к новой избе, будто хорошо знал подворье. Толпа мужиков устремилась за ним. Кто-то схватил за рукав, но он легко стряхнул и отворил дверь в ладно сбитые сенцы. Пахло свежим деревом. В рассветном сумраке молодые казались совсем белыми.
— Дышат, дышат, — успокаивал Иван, шаря рукой по притолоке.
— Зажгите огонь! Он уже спешил с первым горшком к брачному ложу, едва не ставшему смертным…
— Захарка это, нехристь, при жизни шальным был и после смерти не успокаивается. За Фроськой бегал, только кто же ему девку отдаст? — рассказывал хозяин, подливая неожиданному спасителю из мутной бутыли.

Молодые, хоть и были еще слабы, но очнулись, и над ними сейчас хлопотали всеведущие бабки.

— Спасибо тебе, Ванюша, ты теперь мне вместо брата. Собрались на свадебку, а оказалось бы на похороны.
— Главное, успел. Теперь жить им долго.
— Дай Бог. Знаешь, что скажу? Вот мы бьемся, спину гнем от зари и до зари, а не всегда понимаем, что главное — это дети. Что бы я делал, если б Васятку своего мертвым на брачной постели нашел?
— Васятку? — Сына моего Василием кличут.

К обеду, трясясь на телеге хозяйского кума, вызвавшегося подвезти до самого дома, обложенный корзинами с подарками и укрытый новым тулупом, он жадно вдыхал бодрящий осенний воздух. «Васятка, Васятка», — поскрипывала телега.