Боли и Утешение. Новелла 1. В войну и после

Содержание:
От автора
Новелла первая    В ВОЙНУ И ПОСЛЕ
Новелла вторая    ЖЕНА-ИНОПЛАНЕТЯНКА
Новелла третья    БОЛЬ СЫНА НА СЛОМЕ ИСТОРИИ
Новелла четвертая  БОЛЕЗНЕННЫЙ ПУТЬ К ДОЧЕРИ

ОТ АВТОРА
    
    «Жизнь свеча перед ветром». Вроде бы, в Японии родилась эта максима, а вполне могла бы  родиться и на просторах России. Впрочем, ровно так же, как в любой, куда ни ткни пальцем, точке мира. Уж очень она хрупкая, ненадежная – особенно перед силами стихий - эта штука:  жизнь!
Но если бы только хрупкая. Она же  еще и крайне загадочная. Особенно, если мы говорим о человеческой жизни.  С неясным началом  и еще более неясным концом. А сколько и каких только вопросов не возникает по ходу жизни человека!  Ребус на ребусе. Начиная с младенческих лет и заканчивая глубокой старостью.
Конечно, можно прожить и,  не задаваясь никакими вопросами. Многие так и делают. И ничего. Но автор относится к числу тех, которым хочется  как-то разобраться, что ли. Хотя бы чуточку определиться. Может, даже попытаться  найти какие-то ответы  на самым естественным образом возникающие по ходу жизни: «Отчего? Почему? По какому случаю?»
Одно из суждений,  вынесенных  самим автором на базе  этих самых попыток: «Имея дело  исключительно с вершками, никакого вразумительного ответа ни на один вопрос не получишь. Нужно докапываться до корешков».  Придя к такому выводу, автор обзавелся лопатой. И, поплевав на ладони, чтобы избежать появления трудовых мозолей,  начал копать… «А вдруг какой-нибудь драгоценный камушек возьмет и выкопается!»
Копал долго и трудно. Устал, пропотел, состарился, седина, морщины, одышка  уже появились. Уже намеревался оставить эту затею и отправиться на покой и вдруг… «Дзы-ынь!».. Лопата на что-то наткнулась. Вот он! Этот самый камушек. Причем вполне драгоценный. Хотя по внешнему его виду такого не скажешь. И название у него не внушающее большого оптимизма: «Боль».
О Боли много небылиц ходит. Как правило, нелицеприятных. Как пример: «Боль без языка, а говорит». Или «Дай боли волю – уморит». И прочее и прочее. Автор считает своим долгом Боль, если не полностью реабилитировать, то в каких-то аспектах объяснить. Показать, что в чем-то она не столько  опасна, вредна, сколько благородна и даже милосердна.
Но, прежде всего, она повсеместна. Вездесущна. Одно из  неизбежных обязательных условий существования современного человека. А, может, и не только современного.
Наивно рассчитывать на то, что кому-то  удастся прожить, ни разу ее на себе, в той или иной форме,  не испытав.
От Боли  не свободны ни  простофили, ни высоколобые мудрецы, ни лишенные элементарного интеллекта  имбецилы, ни вознесшиеся до недоступных рядовому человеку духовных высот праведники. Даже разнообразного рода баловни судьбы, у которых не жизнь, а малина, могут быть поражены этим недугом. 
Формы проявления Боли могут быть весьма  разнообразными: от  самой примитивной, физической (допустим, пришелся молотком себе по пальцу) до боли тончайшей, изощреннейшей, свившей себе гнездо на самом донышке  человеческой души. 
Ее назначение  также может кардинально различаться.  Она может служить как беспощадным средством возмездия за совершенную человеком  низость,  так и эффективным, хотя и жестоким,  инструментом воспитания, возвышения  человека.
Человек почти никогда сам не ищет боли,   старается уберечься от нее. Но Боль хитроумна и, если поставила перед собой цель,  всегда отыщет лазейку. Ты ее в дверь, а она в окно. Тому иллюстрацией случившееся, например, с главным персонажем этого повествования. Автор намеренно, ради чистоты эксперимента  выбрал на эту роль человека никак  не выдающегося,  не мыслителя. Даже, простите за такую бестактность, не интеллигента. Лишенного любых крайностей  провинциала, живущего  обычной рядовой жизнью. И, наконец, что для автора  является особенно важным: человека физически и, самое главное, нравственно здорового. Полноценного во всех отношениях.  В общем и целом, как вы убедитесь, если удосужитесь прочесть, достойным уважения, но и не без «отдельных» недостатков. 
Все в этом мире, однако, кем-то или чем-то искусно  сбалансировано. Любому действию сопутствует симметричное  противодействие. К одним из  средств  противодействия Боли, помимо, разумеется, тех, что являются искусственными продуктами фармацевтики,  можно отнести и   самое естественное «человеческое» средство. К которому, правда, в силу каких-то причин, прибегают в последнее время все реже и реже. Оно  называется  Утешением.
Природа, источник  Утешения неясны. Скорее всего,  оно проистекает из  Добра. Приносит  с собою  Надежду. У Надежды, в свою очередь,  находятся силы, чтобы принять вызов и достойно сразиться с охватившим человека Отчаянием. И тут уж,  кто кого.
Битвы  бывают самыми ожесточенными. С заранее не определенным исходом. Увы, нередки случаи, когда берет верх все же Отчаяние. 
Если хотите узнать, каким исходом завершится эта схватка двух  невидимых простому человеческому глазу, или,  если строго «по науке», чтобы усилить эффект сказанного, имманентных  сил в душе одного человека, - милости просим. Читайте. 


Новелла первая. В ВОЙНУ И ПОСЛЕ

1.
Вопреки  заявленному  в заголовке, начнем все же не с войны, а с того, что произошло парой лет раньше, а именно: с момента, когда этот мир впервые дал  Алеше Борошневу почувствовать, что с ним, с этим миром, надо постоянно быть начеку. Зазеваешься, подставишься, не остережешься, как следует и: «На тебе! Получай за свое разгильдяйство!» 
 Ему тогда едва пошел третий. Зимушка-зима. Настоящая. Русская. С огромными, выше Алеши, сугробами. С трескучими морозами. Огромный амбарный замок. Ярко - белый. Как будто засахаренный. Чем не леденец? «Лизни! Лизни! - дружочек его подначивает. На пару лет постарше, поопытнее. Словом, авторитет. - Попробуй! Я уже пробовал. Вкусно».  Алеша  поддался уговорам – лизнул. И, кажется, ему  впервые в этой жизни стало по-настоящему «без дураков» больно.
Что последовало после:  стерпел ли? Впрочем, едва ли. Заорал на всю Ивановскую? Да, скорее всего. Бросился ли кто-нибудь ему на помощь, чтобы утешить, утереть слезы, как долго у него потом болел воспалившийся кончик языка, лечили ли его или ранка затянулась сама - все это вымылось из его памяти. Видимо, за ненадобностью. Осталось только это, длящееся, видимо, какую-то сотую долю секунды ощущение: все вокруг белым-бело, морозно, до того, что деревья трещат, а ему самому ой как больненько! 
А теперь можно и  о войне.  Потому что тоже ведь больно. Да еще как! И не столько Алеше, ему-то что?  Кроха. Он еще всегда может уберечься за юбками матери и бабушки. Но не уберечься тем, кто его постарше. Тем, кому  ни за бабушкиными, ни за матушкиными юбками не схорониться. А если кто-то и попробует, - таким не позавидуешь. Таких называют позорным словом «дезертиры». Таких  за ушко, да на солнышко.  Тысячи, миллионы потревоженных мирных людей. Каково им? Бесцеремонно выхваченным из привычного, устоявшегося, отстроенного, отлаженного  жизненного уклада.  Поставленным перед необходимостью идти на кровавую бойню. Настоящее пиршество для самой примитивной, пожирающей человеческую плоть боли. Ее, можно сказать, звездный час.
Война это всегда противоестественное, навязанное человеку извне. Хотя есть мнение, что это неизбежность (геополитика, экономика, а теперь еще и эргономика, словом, много всего). Что без периодически вспыхивающих войн, без массового масштабного смертоубийства человечество  через какое-то время вообще прекратит свое существование, как вид. Едва ли можно с этим согласиться. Инстинкт охотника – да. Это еще от наших прапредков.  Готовность, решимость  сразиться не на жизнь, а на смерть с себе подобными возникает куда позднее. Когда численность охотников увеличивается настолько, что им всем имеющихся в их распоряжении охотничьих угодий становится недостаточно. Когда возникает конкуренция. И пошло одно племя на другое. Вначале с палками, камнями, а там уже и с орудиями. Это, повторим, не инстинкт, это всего лишь элементарная борьба за выживание. Да, проблема, мало кто это отрицает, но обязательно ли решать ее с помощью, допустим, станкового пулемета, а там, смотришь, и термо-ядерного оружия?   
Тогда, в конце сороковых, войну поджидали, на нее настраивали, кто-то, кому это вменялось в обязанность,   к ней, конечно же, в меру сил и способностей  готовился,  а нагрянула она, как очень часто у нас случается, все-таки неожиданно.  Как гром с ясного неба.
Июнь. Месяц первых ягод (земляника), первого, длящегося обычно с пару недель, не больше,  слоя грибов-колосников,  длинных трав, пахучих сенокосов, бурных ливневых потоков, сбегающих с обнаженных глинистых склонов, трескучих гроз, начинающих колоситься хлебов, частых размашистых, в полнеба, радующих глаз разноцветьем красок радуг.  Много солнца, света.  Недаром говорится: «В июне заря с зарей встречается». Небольшая передышка сразу после трудоемкой весенне-полевой страды до первых июльских жатв. Да, можно чуточку передохнуть.
Где в  этом реестре июньских признаков хоть что-нибудь хотя бы  отдаленно напоминающее  о  войне? При всем старании, ничего не найдете. Отсюда, наверное, и этот эффект разразившегося с ясного неба грома. Приведшего в великое замешательство огро-омное количество народа   в  огро-омном количестве  больших и крохотных деревенек. Грома, разразившегося в  том числе и над  скромной приволжско-юхтинской  деревенькой Костюрино.   
Алеша был в этот момент на дальнем выгоне, в компании с пастухом,  следящим за мирно пощипывающими молодую  зеленую травку колхозными коровами. И вдруг кто-то бежит к ним со стороны деревни, орет, что есть  сил: «Паш! Сгоняй скотину!» «По что?» - удивленный Паша. «На собранье!»  «Зачем собранье?»  «Затем. Война, мать ее, растуды туды. Война-а-а!» 
 И настала в Костюрино  «и во всех его пределах печаль великая, и поднялся плач горький, и разнеслись звуки рыданий». Это о Куликовской битве. Однако вполне подходит и для Костюрино.
Не обошли стороной эти  «печали великие»  и  жилище  Борошневых. Нет, рыданий не было, Алеша за это ручается. А  если кто-то и пролил слезу, то так, что никто этого не увидел, и никто не услышал. Это была черта всех Борошневых: любой радостью охотно делиться, любое горе прятать в себе. Да, никто не рыдал, но тревога, напряжение  были  громадными. Даже четырехлетний Алеша как будто понимал: над ними сгустилась смертоносная туча. Только чудо охранит их всех от беды. Нет, в полной мере, как бы этого не хотелось,  не охранило. Борошневы, как и многие другие костюринцы, по окончании войны кое-кого из своих единокровных не досчитались. .
Что собой представляла средняя крестьянская семья в тридцатые-сороковые годы прошлого столетия? Если судить по признаку чисто демографическому – ее отличала многочисленность.  Вполне объяснимая. Жизнь была суровой, местами, временами – даже пугающей, - отсюда и подспудное желание: «Чтобы нас было как можно больше. Тогда и черт нам не страшен». Женщины рожали много и часто. Да, большой процент новорожденных умирал от болезней, - медицина пришла в деревни в последнюю очередь. Тем не менее,  далеко не редкостью были семьи, насчитывающие, в целом, до двух десятков членов.
Семейство Борошневых, в силу каких-то причин было относительно немноголюдно.   Бабушка Мария Захаровна сподобилась родить   дедушке Григорию Ивановичу всего лишь пятерых. Троих сыновей и двух дочерей. Одна из дочерей дожила только до трех лет. В итоге, из выжившей «молоди» накануне войны осталось четверо.
В чем секрет бабушкиной  неготовности рожать без ограничений? Дед был сильным здоровым мужиком,  безусловно, не давал жене покоя по ночам, но, скорее всего, в отличие от многих других деревенских баб, бабушка  знала секреты предохранения, умело ими пользовалась. Она-то, в первую очередь, и решала, насколько многочисленными должны быть Борошневы. Словом, она была  умна и предусмотрительна. А еще владела грамотой намного превосходящей среднюю статистическую применительно к небогатой крестьянке. Начатками грамоты овладела в церковно-приходской школе. Жаждала учиться и дальше, но ей пришлось стать  старшей у матери, а мать  ее в точности отвечала критериям средне-статистической деревенской женщины: она-то как раз  была плодовитой. То есть детишек у них в семье становилось все больше, и матери   понадобилась не «ученая» дочь, а добросовестная нянька.
У всех сыновей Борошневых, родившихся и живущих, понятное дело, уже в советское время, была  незаконченная  семилетка. Отчего незаконченная? У каждого на то имелись свои более-менее веские причины. Да тогда вовсе и необязательно было учиться «до упора». О высшем образовании задумывались единицы.  Выжившая  дочь Борошневых,  походила в школу всего три года. И то  со слезами. Тогда  дед изрек: «Все! Хорошего помаленьку. Читать, писать научилась –  и довольно. Будет тебе, - обращаясь к бабушке, - по хозяйству помощницей». К 22 июня 1941 года  старший из сыновей  успел обзавестись своей семьей,  и, в статусе примака, переехал на жительство  к родным жены в другую деревню. Средний,  наоборот,  привел жену в дом. А младшенького, любимца деда и бабушки,  забрали в армию и отправили на фронт, едва ему исполнилось семнадцать. Выходит, ни о каком жениховстве ему еще и мечтать-то  в такие годы, вроде как,  было рановато.
Однако, как бы не нехотелось, все же придется вернуться к войне. Никуда от нее, проклятой, не денешься. Тем более, что она на деле оказалась вовсе не такой, какой ее представляли то и дело навещавшие Костюрино городские лектора: не молниеносной и не победоносной. Едва успели очухаться от объявления войны, а она… матерьбожьяпресвятаябогородица!..  уже, считай, у порога. Ворог-то уже осаждает матушку Москву.
В  декабре 1941 года деревеньку Костюрино от наступающих отделяла  всего лишь какая-то сотня километров.

   ПРИМЕЧАНИЕ АВТОРА. 30 сентября 1941 года началась решающая битва за Москву; 20 октября в Москве и пригородах было введено осадное положение. В середине октября возникла угроза скорого вторжения на территорию Ярославской области вражеских войск — фронт проходил от её юго-западной границы всего в 50 км — неприятельские танковые части находились уже у канала Москва. Франц  Гальдер, начальник Генерального штаба сухопутных войск вермахта,  готовясь к докладу Гитлеру о планах наступления, в своем дневнике писал: «Хотя противник решительно ослаблен, окончательно он еще не разгромлен… Территориальные задачи: достижение Кавказа и рубежа Волги… Что касается районов тундры севернее Верхней Волги, то у нас к ним не может быть никакого интереса. Интересующий нас район ограничивается рубежом Рыбинск, Онежское озеро. Этот район следует сохранить за собой в качестве базы обеспечения оккупированных территорий экспедиционных сил…» Отметим, что линия обороны прифронтового города Рыбинска» приходилась на Кобостово, в   31 км от Рыбинска. Между Рыбинском и Костюрино еще  40 км

 А по мощенной камнем дороге Рыбинск-Углич, Костюрино впритык к этой дороге,  в ту и другую сторону, то с востока на запад, то, наоборот, с запада на восток передвигаются воины. В сторону запада – свежее пополнение, в сторону востока – те, кто уже поучаствовал  в боях. Потрепанные, попробовавшие, по чем фунт армейского лиха. Но те и другие чаще всего передвигаются ночной порой. Так безопаснее: в небе над Костюрино то и дело засекают шныряющие неприятельские самолеты. Поэтому и наши воины передвигаются скрытно, короткими ночами. День же, в основном, отдан во владение простому люду. В том числе,  измученным беженцам.  Последними,  как правило,  движет желание укрыться в более надежном месте: Рыбинск, со стороны которого они движутся, это сейчас почти передовая, Углич - тыл. Редко, кто на попутных грузовиках. Это счастливчики. Чаще гужевым транспортом. Но много и тех, кто идет-бредет пешком.
А что же Алеша? Какова его реакция на происходящее вокруг него бесчинство? Что-то происходит непосредственно с ним? Конечно, происходит. Да еще как происходит! 
Ему и  пяти не исполнилось, но он  как-то поразительно быстро, за эти какие-то несколько месяцев, возмужал.  Словно до сих пор жил себе какой-то бессознательной растительной жизнью, но стоило только нагрянуть  беде, так в Алешином организме, до сих пор безмятежно дремавшем, как будто прозвучала команда: «Эй, паренек! А ну срочно! Взрослеть! А то совсем худо будет»  Стал лучше видеть, слышать. Многое, чему прежде вообще не придавал значения,  схватывать, усваивать, что называется, наматывать на несуществующий у него ус. Надолго запоминать.  Кое-что из увиденного, услышанного сохранил в себе до «почтенных» лет.
Что он прежде всего  увидел, сохранил в памяти о том времени – это хлынувший по главной  в их краях магистрали Рыбинск-Углич людской поток. Да, в основном это беженцы, те, что находили  временный приют у Борошневых. Виновницей в том, что дом Борошневых пользовался тогда такой доброй славой, была, в первую очередь, бабушка. Это она не могла никому отказать. Дед, к слову сказать, он бригадирствовал и нрава был крутого, командирского, был от этой славы  далеко не в восторге. Понятно, отчего. Кому понравится, что в его доме постоянный людской табор? Но, видимо, он только    подчиненным ему, когда те в чем-то провинятся,  мог спуску не давать, - с бабушкой был не так крут. Выругается негромко, поскрипит зубами, потихоньку успокоится.   Еще иногда и подсядет послушать, что уже пришлось испытать бегущему от военных невзгод  народу. 
Для Алеши это людское нашествие, помимо каких-то неудобств, еще и источник новостей. Ведь радио по деревням фактически тогда не существовало. И вот он… возлежит на доброй, уютной, теплой печке, подползши к самому ее краешку, подпершись кулачком, свесив  голову, внимает  горестным повествованиям. Одно пугающее другого. И, если волосы при этом дыбом не встают, - только от того, что они слишком мягкие густые и длинные. Вот слушает Алеша, что этим людям уже принесла война, и задается вопросом: «Зачем все это? Взять тех же фашистов. Чего им дома-то, проклятым,  не сидится? Чего  они у нас-то хотят найти, чего нет у них?» И еще вот к какому неутешительному выводу приходит его детский умишка: «А ведь все эти ужасти, если все и дальше так же пойдет, как сейчас,  могут  добраться  и до  нас!» Тогда прощай теплая печка. Тогда или ты живешь под чудовищем, имя которому «фашист» ,  или ты также превращаешься в беженца, оставляешь родной дом, ищешь другой, в котором тебе позволят переночевать.
  Люди были измученными, но задержаться надолго у гостеприимных хозяев были уже не вправе. Иначе получилось бы почти по поговорке: «Посади свинью за стол, а она и ноги на стол». Едва  бабушка подымется, а подымалась она уже в начале пятого – нужно подоить корову, дать корму всей скотине, прежде чем отправиться на колхозный телятник, ее постоянное место работы, - так наступало время подъема и для гостей. Перекусят, чем Бог послал, - и дальше в путь-дорогу.
Однако от невзгод оккупации  костюринцам  все же удалось уберечься. То ли благодаря героизму, стойкости защищающего подступы к Москве нашего воинства, то ли низкий поклон  Господу Богу в лице нагрянувшего в эту пору на поля сражений его превосходительства генерала Мороза. В любом случае, в феврале 42ого опасность оказаться под пятой «чудовища-фашиста», вроде бы,  уже миновала.

  ПРИМЕЧАНИЕ АВТОРА. О существовании слова «немец» Алеша узнает лишь ближе к концу войны, когда он их увидит воочию. В виде смиренных военнопленных   

Немецкие полчища схлынули на запад, примерно, на пару сотен километров,  закрепились, судя по военным сводкам, на Ржевско-Вяземском плацдарме. Можно было вздохнуть с облегчением («На этот раз пронесло!»), верующим - перекреститься.  Волна ищущих временного пристанища беженцев схлынула.
Зато  к  Борошневым прибило  человека  совсем иной стати. Не имеющего ничего общего с только что отбушевавшей у костюринской околицы  войной. Человека в буквальном смысле этого слова страдающего от боли. А причиной боли  была вовсе не война, а нечто,  с чем Алеша, кажется, столкнется в своей жизни впервые.
Как назвать это «нечто»? Допустим, соберутся какие-то ученые мужи (жены тоже), начнут обсуждать….И что? Думаете, придут к какому-нибудь консенсусу?  Едва ли. Скорее всего, не сойдутся во мнении. Разойдутся, убежденные в недостаточной учености других. Слава Богу, автору нет нужды с кем-то по этому поводу советоваться, он сам с усам, вправе пользоваться только им признаваемой терминологией. Так вот, он утверждает, что то, чему свидетелем с появлением этого человека станет Алеша, вполне отвечает признакам определенного состояния человеческой души, которое называется «угрызением совести».   

2.
Произошло это  где-то в марте. В разгар дня. Из Борошневых в доме сейчас только сам Алеша, да тетка Нюрка. Та  Алешина тетушка,  которую нужно было когда-то силой понуждать ходить в школу. Ей на этот момент неполных пятнадцать. От того и «тетка» и  «Нюрка»,  что на полного взрослого  в ту пору экзамен еще не сдала. Перебирает картошку в подполье, Алеша, насколько это в его силах, ей помогает. Остальные, не мобилизованные войною: дед, бабушка, мать – трудятся. Кто где. Трудятся, прежде всего, во имя великой Победы. Ну, и ради трудодней немножко. Колхоз, надо отдать ему должное, несмотря на призыв «Все  фронту! Все для Победы!», что-то и для своих на пропитание оставлял. Нет, на сведение концов с концами   первомайцам хватало,   с голодухи никто не  умирал. 
Алешу нужда выгнала во двор. Только сделал, что хотел, слышит: «Тпру-у-у!»  Быстренько подтянул штаны, заправил рубашонку, вышел  на белый свет. Видит: напротив их избы  запряженная в телегу лошадь. В телеге двое незнакомцев: одетая в фуфайку и полушалок женщина и  мужчина в очках. На мужчине старенький овчинный полушубок с поднятым воротником.  Солдатского образца шапка-ушанка. Мужчина остался в телеге, а сидящая на передке женщина, спрыгнув с телеги,  зашагала  в сторону  дома.
-Малой! Борошневы здесь живут?
Алеша  хотя уже и повзрослел,  умишком подрос, но от природной стеснительности еще не избавился: отвечать не стал, предпочел юркнуть  обратно на двор, из двора, через сени, - в горницу. Криком, чтобы сидящая в подполье тетушка услышала:
-Тетка Нюрка! Тётка Нюрка! Выдь! Борошневых спрашивают!
-Кто?
-Не знаю! Впервой вижу! Но, вроде как, не калики.
Это бабушкино. Она всех, кто ходил от избы к избе и выпрашивал милостыню, называла «каликами перехожими».
Тетка Нюрка не спешит. Алеша выглядывает в  окошко. Женщина-то  уже поднялась на крылечко, смотрит, как отворяется дверь, а дверь изнутри надежно заперта. Бабушкин наказ: пока в доме малолюдно, двери нараспашку не держать и всем, кто, мало ли, постучится, без спросу не отворять.    Наконец, тетка Нюрка вылезла из подполья. Вначале к окошку. Убедилась, что женщину также первый раз видит. Из горницы – в сени, Алеша за ней.
-Чего надо?
Женщина из-за двери:
-Нам бы  Марию Захаровну Борошневу Она меня немного знает. Я Ольга из Кирьяново.
-А по что она вам?
-Больного к ней на исцеление привезла. 
Да, все правильно: Алешина бабушка действительно славилась своим даром исцелять безнадежно больных. Ее даже как-то в районную администрацию  по этому поводу вызывали. Вначале все Борошневы испугались, что посадят. Но она какому-то начальнику кисту перемочь помогла, с тех пор ее оставили в покое.
-Так ее дома нету. Она с телятами.
-А где это?
Тетка Нюрка племяннику:
-Слушай, покажи ей дорогу. А лучше сам с ней до телятника сбегай. 
 Дорога к телятнику Алеше  хорошо знакома и времени на «сбегай» у него ушло совсем немного. По дороге про больного ни словечком не обмолвились. Он же так пока и остался в телеге. А женщина только поинтересовалась у Алеши:
-Ты чей?
Алеша ответил.
-Знаю. Мы с твоим отцом на беседах  встречались. Он меня даже раз облапить хотел. Я не далась.
Это признание «Облапить хотел, но я не далась» смутило Алешу. Стал переживать и за мать и за отца. Поэтому, когда уже подошли к телятнику, наказал женщине остаться у двери, а сам прошел внутрь. Бабушка поила молоком из соски только вчера появившегося на свет теленка. Удивилась, когда увидела внука. Прежде он часто ее в телятнике навещал. Однажды поскользнулся, шлепнулся в свежее, желтое, только что схоженное. Перемазался. С тех пор носа в телятник не казал.
-Баб, там за тобой пришла какая-то. Говорит, тетя Оля из Кирьяново. Говорит, ее папка на беседе обнимал, а она ему не далась. Сама про то сказала.
-Бывает, - спокойно ответила бабушка. – Что ей от меня-то надо?
Алеша объяснил.
-Передай, пусть подойдет… А ябедничать, заруби себе на носу, распоследнее дело. Больше этого не делай.
Алеша четко исполнил бабушкину команду: вернулся к женщине, пригласил внутрь, но сам за ней уже не пошел. Стал дожидаться,  когда женщина вернется.  Долго не было. Видимо, бабушка не соглашалась, ее надо было уговаривать. Наконец, появляется. Довольная.
-Согласилась! Можно. Айда в дом!
Похоже, этот очкарик, которому понадобилась помощь бабушки,  был, действительно, плох, если не смог самостоятельно подняться на крылечко, женщина контролировала его восхождение.  Уже в горнице  помогла снять полушубок, валенки с галошами, оставила в одних вязаных шерстяных носках, усадила на огибающую угол в горнице скамью. Еще о чем-то негромко пошептались. Так, что Алеше было ничего не слышно. Под конец,  обнялись. Женщина за дверь, а очкарик остался. Вскоре донеслось «Но-о-о-о». Затарахтели плохо смазанные колеса телеги. Ни  телеги, ни женщины. А от лошади осталось, как Алеша скоро своими глазами убедится, кучка и  расползшееся по снегу желтое пятно.
Началось ожидание бабушки. Тетка Нюрка вернулась в подполье, предварительно наказав Алеше: «Глаз с него не спускай». Алеша  вскарабкался  на еще теплую после утренней топки печку. Ему отсюда, с верхотуры, особенно удобно выполнять тетушкино поручение: непрошеный гость как на ладони, любое движение под прицелом. Но мужчина не двигался. Молча, спокойно, не нервничая, сидел на скамье,  поглаживая при этом прикорнувшую на его коленах вечно брюхатую кошку Машку. Монотонно постукивал шарахающийся  вправо-влево маятник  настенных ходиков.
Что можно сказать о внешности этого человека? Давно не стриженый и не бритый. Ввалившиеся глаза, натянутая на скулы кожа на щеках. Сколько ему могло быть лет? Алеша в те его годы всех, кому перевалило за двадцать, мог считать пожилыми. Этому, очевидно, было намного поболе двадцати. Следовательно, мог вполне сойти даже за старика.  Неестественно хилый, тощий. Словом, дистрофик. «Неестественно» –  для привычно поджарых, вышколенных вечным крестьянским трудом деревенских. Толстяки в деревне это большая редкость. Уже какая-то болезнь. Но и совсем уж отощавших, дышащих, как говорится, на ладан…  В Костюрине, например, таких сейчас, точно, нет. Этот же дистрофик, скорее всего, именно  «дышит». То есть, выходит, по Алешиной классификации,  доживает последние денечки. 
Бабушка появилась в избе не раньше, чем закончила на это время суток все свои «телячьи» дела. Вернется к  питомцам, когда настанет время выдать им вечернюю порцию корма и пойло. Прошла к оживившемуся с ее появлением дистрофику, присела рядом на скамью. Деловито:
-Ну что, мил человек? Рассказывай. Что у тебя?
 У Алеши тут же ушки на макушке, он опять на своем излюбленном наблюдательном посту, то есть на печи, но гость  зашептал, бабушка стала ему вторить, то есть перешла на шепот, словом, оба засекретились, а все Алешины потуги, разобрать, о чем шла речь, оказались напрасными. Закончилось же все это перешептывание тем, что бабушка дала распоряжение поднявшейся к этому моменту из подполья тетке Нюрке, чтобы она покормила гостя. Сама, немножко всполошив Алешу, забралась на печку и занялась полатями, на которых, как Алеша  смекнул, собралась устроить гостя на ночлег .
В целом, какая-то таинственность окружала этого человека. И имя немножко не деревенское, скорее книжное  «Константин», и  бабушка как будто с некоторой почтительностью с ним обращалась, видимо, зная о нем такое, чего Алеше знать возбранялось.  Да и очки… В деревне мало кто их постоянно носил. Даже из стариков. Может, даже стеснялись своего плохого зрения.
В первую же ночь пребывания  дяди Кости в избе Борошневых, Алеша проснется от того, что услышит, как кто-то как будто мычит… Мычание доносится как будто  с полатей. На полатях их гость. Алеша подползет к полатям, тихо спросит: «Эй! Ты чо?.. Ты чего мычишь-то?» В ответ – тишина. Алеша только отползет к своей лежанке, мычание опять возобновится. Тогда Алеша сообразит, что ему надо делать: слезет с печки, пройдет за печку. Там, за занавеской,  стоит широкая двуспальная кровать, на ней коротает ночь  старшее поколение Борошневых. Остальные, кто где. Обычно Алеша крайне редко  заглядывает за эту занавеску, особенно в ночную пору. Он даже испытывает какую-то неловкость, когда видит  самых авторитетных для него сейчас по жизни людей, даже более авторитетных, чем  его собственные отец  и мать,   лежащими, в одном исподнем,  друг подле друга. В этом, то есть в том, что видит их рядом лежащими, Алеше  даже чудится какое-то святотатство. Только крайняя нужда может заставить его преодолеть это наложенное им самим на себя табу.
-Баб…Баб - шепнул, чтобы не нарушить покой лежащего вплотную к печке деда. Бабушка чуткая: мгновенно встрепенулась, а Алеша продолжил тем же шепотом.  - Там этот… на полатях… чего-то мычит.
 Бабушка тяжко вздохнула. Видно, как не хотелось ей  вылезать из-под ватного одеяла: в избе к утру маленький колотун. Наконец, недовольная,  стала подыматься, растревожив при этом еще и деда. Тот заворчал. 
Вскоре она напоит дядю Костю каким-то приготовленным ею еще загодя  травяным настоем. Это, похоже, поможет больному. Дядя Костя  перестанет мычать, заснет, а бабушке уже пора и вовсе приступать к каждодневной трудовой не знающей покою рутине. А прямо сейчас  время идти во двор, чтобы подоить  дожидающуюся ее, даже нетерпеливо бодающую стойло рогами  корову.
Потом все это будет повторяться. Чаще всего ночью, ближе к рассвету. Дядя Костя будет мычать, извиваться от боли, хватаясь при этом обеими руками за живот. Бабушка будет потчевать его своими настойками, отварами. Дед будет ворчать: «Не было у бабы заботы, порося завела».
     Что за хворь была у дяди Кости? Алеша  как-то спросил у бабушки, она ответила: «Заворот кишок». Пройдет много лет, примерно так же будет страдать, стонать, извиваться, хватаясь за живот,  шурин Алексея Ивановича. Его мучителем  будет рак кишечника. Скорее всего, этим же недугом был поражен и дядя Костя. А «заворот кишок» - это, скорее, не от бабушкиного незнания – Алеша мысли не допускал, чтобы она могла  о чем-то не знать. Скорее всего,  чтобы Алеша  от нее отвязался.
Проникнутые взаимной симпатией отношения меж  Алешей и дядей Костей возникли не сразу. Что старый, что малый были сдержанны на проявление чувств. Алеша, точно, какое-то время откровенно чурался их новичка. Постепенно пришло привыкание. А там и то,  что, с большой, конечно, натяжкой,  можно было назвать «дружбой» между нарождающимся и вырождающимся. Предпосылкой к тому, чтобы эта дружба возникла, служило то, что оба были одиноки: у Алеши сверстников в деревне раз, два и обчелся, а дядя Костя вообще, как перст. Дед его принципиально игнорировал, бабушка пропадала на телятнике, да и в избе ее всегда поджидала куча дел. Не с теткой же Нюркой ему душу отводить? Зато Алеша всегда под рукой.
Чаще всего они общались в раннее вечернее время, когда Алеша вскарабкивался на печку. Дядя же Костя вообще редко осмеливался покидать  полати: только за тем, чтобы поучаствовать в трапезе или пройтись во двор. Еще, если покультурнее,  это называлось «сходить до ветру». В избе, если не совсем темно, горит одна настольная керосиновая лампа. Редко, когда одновременно две: в жилой части горницы, где, в основном, толкутся обитатели дома,  и на кухоньке. Керосин экономили. Если с керосином  какие-то проблемы,  жилое помещение  освещалось уже допотопными лучинами.
Алеша и дядя Костя  один на один, один на печке, другой на полатях. Другие – дед, бабушка, тетка Нюрка, - занимаются чем-то внизу, их не видно и почти не слышно.  Алешина мать во всю  пору пребывания дяди Кости у Борошневых была на дальних лесозаготовках. Безотказную, никогда не осмеливающуюся постоять за себя, ее командировали настолько далеко от деревни, что не могла погостить дома – отъесться, помыться, постираться, - даже в единственный выходной. 
О чем же велись их разговоры? Чаще всего, об Алешином житье-бытье. Это только на непросвещенный взгляд взрослого кажется, что жизнь малОго проще пареной репы. На самом деле, в ребячьих ощущениях  любая мелочь может приобрести гипертрофического размера важность. Вот  несколько последних примеров. Прокравшаяся в ушную раковину противная жужелица, Бабушкин подзатыльник только за то, что потянулся к чугунку с вареной картохой вперед деда. Пришедшая в ужас при виде занесенной в избу  безобидной кротовьей  тушки тетка Нюрка. И это только за полдня!   
Словом, у Алеши жизненных впечатлений, которыми  мог бы поделиться, всегда предостаточно. Они его распирают. Дядя Костя его всегда внимательно выслушает, посочувствует, если сообщение печальное. Но   если Алеше  в чем-то повезет,  - за него порадуется. Иногда даст какой-то совет. Но что не устраивает Алешу: он так мало узнаёт о самом дяде Косте! О том, какие приключения выпали на его долю. Вообще, чем он до сих пор жил. Из того очень скудного,  что Алеша о нем узнал: последние годы  жил в Кашине, то есть на другом берегу Волги; работал при райсовете каким-то землемером… «Землемер»! Мало что говорящее Алеше. Представил себе, как дядя Костя с саженью вышагивает  по полю. Такое часто проделывает Алешин дед, когда замеряет, например, кто и сколько напахал, чтобы потом определить, скольких трудодней стоит выполненная работа. Но дед бригадир, а не землемер. Еще Алеша узнал, что у дяди Кости двое детей,  а жена учительница. Ну, вот, пожалуй, и все. Не густо. А хотелось бы куда больше. Ведь чувствует же своим нутром Алеша, что у этого человека много чего а заимке  за пазухой. 
Однажды дядю Костю особенно сильно донимали боли. Кажется, даже бабушкины снадобья на этот раз не очень помогли, что озадачило бабушку, заставило ее задуматься, как поступать дальше. Каждый раз, когда Алеше приходилось становиться свидетелем дядиКостиных  мучений, он и сам испытывал что-то вроде мучений, но они беспокоили не его тело, а то, что незаметно пряталось где-то внутри него. В тот раз, когда даже бабушка обнаружила свое бессилие, и дядя Костя метался, извивался, хватаясь за живот, больше обычного, уже дождавшись, когда боли все же оставят дядю Костю, и он, обессиленный, на какое-то время заснет, а потом проснется, Алешей овладеет желание хоть как-то утешить   дядю Костю. И вот как у него это получилось:
-Когда ты так мычишь, - да, он давно уже обращался к дяде Косте на «ты», дядя Костя его сам к тому поощрил, - жалко тебя становится. Самому тошнехонько. Хоть на стенку лезь.
 Утешение, очевидно, искреннее, не фальшивое. Оно растрогало дядю Костю. И вот, как он на это отреагировал:
-Эх, Алешенька! Ты славный мальчуган. Видно, закваска в тебе хорошая.  Добрая. Ты способен сострадать. Такое встречается не часто. Особенно в том возрасте, в каком ты сейчас. Детям, парням особенно,  до чужих страданий нет дела. Они и сами всегда готовы причинить страдания другим. Тем, кто не может дать сдачу. Взять хотя бы твоего приятеля…
 Тут дядя Костя  имел  в виду того самого Алешиного змея-искусителя,   который как-то  подначил Алешу на то,  чтобы он лизнул схваченный морозом амбарный замок.  Мало того.  Он же при случае донимал все живое, что попадалось ему в руки, начиная с невредных чаще всего бесхозных, забредающих из других деревень  собак (свои-то его уже хорошо знали, в руки ему не давались) и кончая глупыми доверчивыми лягушками. Последних,  изловив,  шмякал изо всех сил о камни так,  что из них кишки по все стороны брызгами разлетались. Алеша  как-то дяде Косте о его мучительствах рассказал, а тот, оказывается, запомнил! Привел в качестве примера, как могут поступать некоторые Алешины зловредные сверстники.
-А что касается меня, - продолжал дядя Костя.  – Что боли  мне досаждают… Тут ведь все не так просто, Алешенька, как может вначале показаться. Могу рассказать, если у тебя есть желанье меня послушать…
Алеша с готовностью за это предложение ухватился.
-Ну, тогда слушай… - он к этому моменту успел немного перекусить, напился молока с хлебом, а вообще он ел очень мало, и не от того, что его держали, что называется, «в черном теле», ему самому, как он утверждал, не хочется. -  Запомни. Все  в этом мире, в котором мы живем, завязано в один тугой клубок. Так и ко всему, что с нами случается, тянется своя ниточка. А с болью так мы вообще… можно сказать, породненные. Она с нами неразлучна.  Многим она досаждает.  Даже ты, еще только начинающий жить,  уже успел почувствовать ее на себе. А кого-то, как меня, например, видя, как я мучаюсь, успел пожалеть… Но если бы боль терзала только наше тело! Она замахивается и на то, чтобы не давать покоя нашей душе…
-А что это такое? – ухватился за не совсем знакомое ему слово Алеша. «Не совсем» от того, что хранит в памяти уже не один раз произнесенное в его присутствии «Душа из тебя (или из меня) вон!» Вопрос: «Что это и почему от нее будто бы  хотят избавиться?»
-Душа, Алешенька, - ответил, немного подумав, дядя Костя, - это то, что делает нас людьми. Без нее мы как хорошо знакомые тебе куры, овцы. От того, что у них нет души, они вовсе не делаются плохими. Но они другие. И живут они не по людским, а звериным или птичьим законам. Те, что без души, не отвечают за свои поступки, люди – да. Отвечают. Еще как!  Сказано в писании   «По плодам узнаете их». Или, иначе, по делам. Есть дела, на которые благословляет нас то высокое, что вложено в нас. Но есть и гадкое… которого нам не хочется в себе признавать. Но оно тоже есть. И нередко демонстративно выходит наружу. Вот тогда-то и происходит самое ужасное. Когда плоды, сотворенные этим таящимся в нас Гадом,  отравляют всю нашу дальнейшую жизнь…
-Как отравляют?
-Ты хоть маленько представляешь, что значит «Зло»?
-Представляю.
 Алеша и впрямь представил, как его тот же самый приятель шмякает несчастную лягуху, а из нее кишки во все стороны.  Разве ж это не зло? А дядя Костя  как будто догадался, что сейчас перед Алешиными глазами:
-Да. Примерно, так.  Примерно. Но не совсем. Если б мы творили  зло только, допустим, с тварями  животными! На деле зло  куда страшнее, громаднее.  Да, твой приятель мучает, допустим, бедных лягушек,  для него это    удовольствие, а кто-то может мучить своих близких… родных. Ну, не  бить, конечно, головами  о камень. Можно как-то…  исподволь…  в переносном, что ли, смысле. А еще можно запросто помучить самого себя. Да, бывает  и такое. И опять же с большим, я тебе скажу, наслаждением. А кто-то,  у кого много власти, может доставлять мучения целым народам. Пример у нас перед глазами. От кого мы сейчас страдаем?
-От фашистов, - догадался сметливый Алеша.
-Д-да, но не совсем. Те, кого ты называешь, фашистами, это тоже люди. Такие же, как мы с тобой. Но их обуяло Зло. Потому что над ними бездушный властитель-мучитель. Ты догадываешься, наверное, о ком я говорю.
-Да. Гитлер.
-Если б только он один!.. Земля, Алешенька, кишмя кишит злобными мучителями. Они далеко не всегда на виду. Они часто рядятся в красивые одежды, потому что хотят понравиться. Понравившись, входят в наш дом. Мы сами открывает перед ними двери. А дальше… мы становимся  беззащитными перед ними. Они начиняют причинять нам Зло.
-А что, разве их нельзя выгнать из дома?
-Конечно, можно! Но сложно… Тогда надо призвать на помощь силы Добра. Они сразятся со Злом. И тогда наступит возмездие… Разумеется, тебе сейчас это очень сложно понять… Если как можно проще. Возмездие это то, что ожидает всех, кто причиняет другому зло. От него не ускользнет никто.   Что бы  злочинник  не сделал, каким бы сильным или коварным  он не был. Раньше-позже, возмездие  настигает всех. А что было вначале?.. Попробуй вспомнить.
-Боль?  -  неуверенно произнес Алеша.
Оказывается, угадал!
-Умница!.. Боль … Это первый… можно сказать, симптом, наружный признак настигающего злочинника   возмездия… Боль, она ведь бывает самая разная. И страдать от нее можно по-разному. То, например, что  испытываю я, еще далеко не самое страшное. Ее еще можно терпеть. Есть намного похуже. Но я не стану об этом. Боюсь, я и так… слишком много лишнего тебе сегодня наговорил. Тебе теперь будет, о чем на досуге подумать.
-А отчего больно тебе? – решился спросить Алеша.
-Хочешь узнать, какое зло сотворил я, если испытываю сейчас эту боль? Так?.
-Ну, наверное, - Алеша вынужден был согласиться.
Дядя Костя задумался. Видимо, не так-то просто ему сейчас было отвечать. Наконец,  решился.
-Да, милый ты мой Алешенька. Видно, не напрасно я тебе обо всем этом… Ты же попал не в бровь, а в глаз. А теперь отвечаю на твой вопрос… Я тоже… Я также когда-то впустил в свой дом Зло… Оно лихо мною распорядилось. Я долгое время был у него в пособниках…  Но не станем  сейчас об этом. Не хочу бередить старые раны. Причинять себе лишнюю боль…
-А когда? – Алеша был настойчив.
-Хм… Тебе по-прежнему интересно!
Алеша подтвердил, что «да».
-Ладно, - нехотя согласился дядя Костя. – Так уж и быть. Но все равно не прямо сейчас. Когда буду чувствовать себя немножко посильнее. 
На  обещании когда-нибудь рассказать  и закончился тот памятный для Алеши разговор. Жизнь продолжалась. Боли не отпускали дядю Костю. Они то схватывали его, то отпускали, хотя через какое-то время  возвращались. Судя по всему, пользующая дядю Костю Алешина бабушка и не ставила перед собой задачу вовсе исцелить больного. Ей это явно было не по силам. Иное дело – утихомирить боль, смягчить, когда боль  особенно усиливалась. Бабушке временами  это удавалось, временами не очень. Когда «не очень», придумывала какое-то новое средство. Как-то  безболезненный период длился особенно долго. Даже появилась надежда, что  все самое худшее позади. Бабушка не спешила радоваться, но у самого дяди Кости, видимо, появилась надежда. Алеша  уловил этот момент, чтобы напомнить ему  о его обещании.
-Ты запомнил! – даже удивился такой Алешиной памятливости дядя Костя. – Надо же!.. Ну, ладно. Обещанное надо выполнять. Хорошо. Тогда слушай…

Рассказ дяди Кости

-У моего батюшки, Алеша, был  священнический сан… Ты, скорее всего, не знаешь,  что такое священник…
-Знаю, - возразил Алеша.
Да, так уж получилось, что Алеша буквально пару недель назад был с бабушкой в гостях у ее подруги в райцентре Мышкин, и бабушка с внуком,  перед тем пускаться в обратный путь по еще стоявшему тогда льду (сейчас, пожалуй, пройтись по нему осмелятся только самые отчаянные),  зашли  в большую пустынную холодную церковь.  Там бабушка  за чем-то повидалась с местным батюшкой. Они о чем-то по-приятельски посудачили. Батюшка даже немножко уделил время и Алеше, а потом бабушка, пока добирались до  Костюрино,  довольно подробно рассказала ему о священниках. В чем состоит их работа и почему они так необычно выглядят.
-Ну и хорошо!
Дядя Костя даже немножко обрадовался тому, что от него не потребуется тратить время на ликбез. Что он может сразу переходить к главному.
 -Так вот… Такой же сан был когда-то  и у моего отца. Мне,  если б все оставалось, как было уже много-много лет, суждено было также стать священником. Я и училище духовное с отличием окончил. В семинарию поступил… О семинариях, и вообще о духовном воспитании  сейчас судят только по книге одного бывшего семинариста, возмечтавшего стать писателем. Книжку серенькую  написал. Называется, «Бурса». Конечно, там есть вещи и справедливые, но, в целом, она лишь говорит о том, что,  если  сам человек изнутри не устремлен к Богу, то и учение ему будет казаться таким же уродливым, как  в той книжке. Я был, Алешенька, устремлен. Я искренне доверился Богу, испытывал желание Ему, в силу своих скромных возможностей,  послужить, но…  Как у тебя есть приятель, так и я не мог жить в безвоздушном пространстве. Мне, как хлеб,  был нужен друг,  и я его нашел. Тоже семинарист. Он часто приглашал меня к себе в дом. Погостить.  Особенно на большие праздники. А в доме – его сестра. На пару лет и меня и моего друга постарше. Она училась в гимназии… Это что-то вроде нашей школы, но обучали другому. И идеалы у нее были другими. Я же в нее безумно влюбился…
Любовь, Алешенька, ты еще не представляешь, что это такое. Тебе еще предстоит… Мой тебе совет, которым ты, конечно, вряд ли воспользуешься. Будь осторожен, когда в тебе пробудится это чувство - любовь. Не спеши, как говорится, вперед батьки в пекло… Все, что связано с этим, - переживания, страсти, - все это обоюдоостро. Это хождение по лезвию ножа. С любовью… если это настоящая любовь…  можно вознестись до небес, а если ненастоящая, - очень   сильно и больно пораниться. Особенно с такой еще не окрепшей, уязвимой душой, как тогда у меня.  Я  же - да. Я поспешил. И от того, что при всем моем уважении к батюшке его чуточку побаивался, то и советоваться с ним, когда почуял, что меня охватывает любовная лихорадка, не захотел. Да, поступил опрометчиво. Теперь-то я это понимаю… Словом, я был предоставлен самому себе и с головой нырнул в эту бездну….  Очень скоро между мною в всем, чем я жил до тех пор… моей наивной Верой… моим искренним желанием послужить Богу… наконец, между мною и батюшкой, которого я до тех пор безусловно почитал и всем сердцем любил… восстала непреодолимая стена…
Я еще не сказал тебе, что мой батюшка был на сельском приходе. У нас был очень скромный дом, большая семья, а жили мы очень-очень бедно. У всех, кто живет сейчас, даже у взрослых, вовсе превратное представление о сельских батюшках… Опять же больше всего об этом судят по известной картине. Нет, конечно, ты не представляешь, о чем я.  На этой картине едва держащийся на ногах после пьяного застолья батюшка. И все, кто смотрит на эту картину, конечно, осуждают батюшку, не принимая во внимание, что это Пасха, великий церковный праздник, когда священнику вменялось в обязанность обходить дома их прихожан, а те, конечно же, считали своим долгом угостить своего пастыря. В том числе и  вином. Не всякий батюшка мог отказаться от этого идущего от души угощенья. К концу обхода он действительно мог едва держаться на ногах. Мой батюшка отказывался. Я за всю жизнь ни разу не видел его пьяным. За это его особенно почитали.
Да, мы жили очень бедно, ничуть не лучше, а то и похуже многих крестьян, но мой  батюшка никогда не отчаивался, ни на кого не жаловался. За ним была крепкая чистая ничем не замутненная вера в Бога. Она помогала ему сносить все житейские невзгоды, нищету, несправедливости, откровенные ничем не прикрытые оскорбленья. В том числе и за его сан.  «Попов» тогда просвещенные господа не любили. Таким же, как он – стойким в Вере и противостоящим несправедливостям, - батюшка  хотел видеть и меня. Я тоже настраивался на это. На чистое бескорыстное служение Богу, а через Него – оказание посильной моральной помощи всем страдающим, отчаявшимся в этом мире. Но потом случилось это… на меня нахлынуло это наважденье. Я  влюбился до потери памяти, а девушка, в которую я влюбился, в Бога, в Его высокие заповеди  совсем не верила. Более того, она то и дело смеялась, издевалась над Ним. Я же не смел ей перечить, даже временами вынужден был ей поддакивать, потому что всеми силами, всеми фибрами своей души искал ее благорасположения. Я перед ней заискивал. А она осознавала это и мучила… мучила… Долго мучила меня… Ты слушаешь меня?
-Да, - тихо признался Алеша. 
-А потом грянула революция и мы стали с батюшкой  совсем по разные стороны баррикады. Можно сказать, батюшка остался там, где стоял, а я пошел, как в бреду, за своей  мучительницей… Да, так оно и было на самом деле: я стал жить, как в бреду. Меня как весенним половодьем… подхватило и понесло. И вот я мчусь куда-то со всеми заодно. Такими же ошалевшими, как и я… Самое страшное, ты знаешь, когда я сбрасывал колокола с колокольни  церкви моего детства, а он, мой отец, настоятель этой церкви, стоял внизу… Прямо подо мной. Я его видел… Наблюдал за мной. А когда я спустился на землю и намеренно проходил мимо него, он… нет, не проклял… он благословил меня… И лицо при этом у него было такое… Оно до сих стоит у меня перед глазами… - Видимо, дяде Косте в этом месте  стало трудно говорить. На какое-то время замолчал. Разумеется, молчит и Алеша. Наконец, видимо,  все-таки справившись  с волнением, вернув голос, заговорил вновь. – Так как же мне…как ты думаешь?  После всего, что я натворил…и ничего не  испытывать? Никакой…хотя бы  боли?.. Заслуженная… естественная кара… Ты еще не спишь?
-Нет, - ответил Алеша, - я слушаю.
-Молодец.
-А что дальше?
-Ничего, - коротко ответил дядя Костя.
«Ничего» значит, он просто не хочет продолжать. Алеша его понимает.
-Бабушка у тебя замечательная, - дядя Костя вдруг решил повернуть разговор в другое русло.
-Да, - охотно согласился Алеша, а потом сделал неожиданное признание. – Она тоже немножко в Бога верит. – Сказал об этом единственно для того, чтобы сделать дяде Косте хоть чего-нибудь приятное. – В церковь даже иногда  ходит… Мы с ней совсем недавно вместе там были .
-Да, у твоей бабушки хорошее доброе сердце. Я  это сразу почувствовал. Да и от других слышал. А раз так, без Бога, разумеется,  она не обходится… Но у нее, как мне кажется,  все же, скорее, на первом месте другой бог. Не тот, что был когда-то у моего батюшки. И которому когда-то хотел послужить я.
-А разве есть еще и другие? – удивился Алеша.
-Да. Есть. Например, то, что называется «Природа»… Представляешь, о чем я?
-Д-да… - неуверенно ответил Алеша. При этом увидел себя стоящим на берегу реки. Нечто  среднее между Юхотью и Волгой: от Юхоти позаимствовал быстроту течения, от Волги – раздольность, величавость. Вот и получилось это среднее.
-Твоя бабушка немного язычница, - продолжал дядя Костя. – Я это сразу заметил…
-Колдунья? – как-то догадался Алеша. А кто еще мог скрываться за этим новым для него словом «язычница»?
-Д-да… - ответил неуверенно дядя Костя. – Близко к этому. Но, скорее, все же  добрая фея. Волшебница. Она приносит людям добро.
-А тот… другой Бог, о котором ты говорил,  и чей колокол ты только что сбрасывал на землю… мою бабушку за это не покарает?
-За то, что делает добро?
-Нет. За то, что она волшебница.
-Нет. Тот, другой, как ты говоришь, Бог за такое не карает.  Потому что для этого Бога важно  не то, кем кто-то себя называет, к кому себя относит, а какой  он  на деле. Как себя ведет. Живет ли он по заповедям божьим или по законам антихриста. Или, другими словами, как он относится к своим ближним. И ко всем живущим вместе с ним на земле. Также как и к самому себе. Да, последнее тоже важно, потому что самые непростительные преступленья человек, как это может не показаться странным,  совершает именно по отношенью к себе.
-Ты тоже? – робко предположил Алеша.
-Да, Алешенька! Ты попал не в бровь, а в глаз. Мое преступленье в том,  что я начал свою жизнь как сын Отца, а продолжил, как прислужник дьявола. Я вероотступник,  Алешенька. Таких, как я, еще называют «выкрестами». Это как незарастающее со временем клеймо. И за то несу заслуженное наказанье… Не дай Бог и тебе когда-нибудь… отступиться от чего-то, что сделало тебя человеком. Оборотиться беспамятным неблагодарным зверем.   
  Тот, памятный для Алеши разговор, когда он так много узнал от дяди Кости, многим обогатился, кажется, на том  и закончился.  Видимо, то, что Алеша услышал под конец, стало чем-то вроде последней капли: дядиКостины силы истощились, он уже не подавал голоса. Алеша же также счел за лучшее в этот вечер больше к нему не приставать. Переварить бы то, что услышал!
Уже когда остался  наедине с собой,  с тем, что сейчас творилось в его голове,  захотелось как-то осмыслить, может даже, обобщить им только что услышанное. Еще  раз мысленно «прошелся» по бабушке. Точнее, по тому, во что она верит и что на самом деле делает.  ДядиКостино сужденье,  что природа у нее на первом месте, вновь не вызвало у него возражений. Хотя сейчас понятие «природа» для него приняло более расширительный смысл. Теперь уже, кроме двух родных Алеше рек, сюда входили и опоясывающие их деревеньку, тщательно обрабатываемые поля, а за ними – луга, еще дальше, уже почти у линии горизонта леса. А еще есть прячущиеся у прилесьев пастбища, где всю позднюю весну и лето выгуливают колхозных коров, коз, овец, телят, лошадей. Да и все Костюрино, от околицы до околицы, это и есть бабушкина «природа».
Но это не мешало ей все же  соблюдать какие-то традиции: например, держать образа в избе. Даже ухаживать за ними. Да, все лежало исключительно на ней. Дед даже демонстративно отвернулся от всех этих, как он это называл, «церковных цацек». По церковным праздникам зажигала лампадки из синего стекла. Алеша как-то, когда его никто кроме кошки не видел, забрался с ногами на табурет, стал на цыпочки, попытался задуть пламя в одной из лампадок – не сумел.  Стойкое оказалось пламя. Алеша больше такое святотатство проделать не пытался. Алеша хоть недавно и похвастался, что побывал с бабушкой в церкви, но такое случалось с ней не часто. Отчасти, может, еще и от того, что в самом Костюрине церковь хоть и стояла, но в ней держали молотилку, косилки, плуги. Ближайшая к ним действующая церковь в селе Охотино. В километрах пяти от Костюрино. Эка! Пять туда-пять обратно. Не всякий на такое путешествие решится. Особенно, когда и своя и колхозная скотина постоянно к себе внимания требует.
А в Охотинской, кстати, церкви,  еще младенцем покрестили Алешу. О чем доведут до его сознанья  только какое-то время спустя.  Быть его крёстной доверили тетке Нюрке. А крёстным  взялся быть  отцов приятель. Они, отец и крёстный, когда грянула война,  и попали в один призыв. Алешин  отец благополучно вернулся в Костюрино целым и невредимым,    а  крёстного же пуля нашла далеко от Костюрино, где-то на просторах, как Алеша  уже потом узнал,  федеральной земли Мекленбург-Передняя Померания. 
Так что не все так просто, однозначно, как кажется, было как  с самой бабушкой, так и со всем остальным, что касалось веры и безверия.
Действительно, с верой  в Бога, какой она выглядела  при царе, скажем, Николае Кровавом, в деревеньке Костюрино   определенно произошли какие-то перемены. Как и все живое и испытывающее желание продолжать жизнь и дальше, несмотря на все «вихри враждебные», вера в Бога попыталась адаптироваться. Понятное дело!  Почему бы и нет? «Попытка не пытка». Но, что принципиально важно, не исчезла вовсе. Скорее, из нее что-то выветрилось. Видимо, не самое нужное. То, без чего вполне себе можно просуществовать.
Ведь что, например, периодически происходило  в избах костюринцев  после длинной затяжной зимы? Проветривались сундуки и чуланы. Выносился  на улицу не пользующийся спросом в зимнюю стужу, обильно пересыпанный нафталином, подзатхлевший  за время заточения гардероб. Двери в доме на какое-то время держались нараспашку. Гуляй, сквозняк!
Примерно, та же история с верой-безверием. Многое, конечно,  сквозняками выдуло. Но выдувается только то, что летуче. Что легко уступает, поддается. С этим расставаться не жалко. Но есть нечто,  чему никакие сквозняки не  страшны. То, что въелось в поры, проникло до самых костей. Само стало костяком.  Обызвествилось. Принято называть этот костяк  «традицией». Теперь еще привилось новое словосочетание: «культурный код». То и другое, наверное, справедливо, отражает истинную природу явления.  Именно благодаря то ли «традиции», то ли «культурному коду»,  в старых деревенских чуланах и сундуках до сих пор еще что-то хранится. В городах же, где ни о чуланах, ни о сундуках давным-давно не видано и не слышано, с культурным кодом похуже.
Так вот. На этом памятном  для Алеши разговоре,  закончившемся  предостережением дяди Кости  («Не дай Бог, и тебе оборотиться беспамятным неблагодарным зверем»), их доставлявшее так много Алешиному жадно, не по летам,  внимающему уму и сердцу общение с дядей Костей, пожалуй, и закончилось. Был еще важный разговор, но сам Алеша в нем уже напрямую не участвовал, лишь присутствовал в качестве случайного свидетеля-невидимки.  А разговор велся между дядей Костей и бабушкой. Дядя Костя тихим, но страстным голосом уговаривал  бабушку, чтобы она помогла ему поскорее  умереть.
-Ведь у вас же наверняка есть какое-то средство...
-Есть, но это грех.
-Одним больше, одним меньше…
-Не дам. И не уговаривай.
-Вы же добрая…
-Не приставай. Терпи.
-И вам от меня одни неудобства. Так бы только от меня избавились.
-Ты не о нас, ты о себе думай…
-Сил, Мария Захаровна,  больше нет. Вы мне поверьте. Да и не нужна мне больше эта жизнь. Доняла она меня.
-Терпи, Константин Януарьевич . Пока Сам  тебя к себе  не заберет. Пока не забирает? Значит, ты Ему еще за чем-то нужен.
Да, как не умолял ее дядя Костя – бабушка ни в какую. А кого бабушка имела в виду под «Сам», - то ли Бога, от которого дядя Костя отрекся, то ли Того, кто опекает природу Костюрино и всего его окружения,  об этом можно было только судить-рядить.
 А Сам, действительно, как будто подслушал этот их разговор: вскоре, а именно, в апреле, прибрал к себе дядю Костю. Без бабушкиного средства. За дядей Костей, уже бездыханным, приехала на той же телеге та же женщина. Дядю Костю погрузили на телегу и… больше о нем Алеша ни от кого ничего не слыхивал. А от лошади, которая его увезла, осталось ровно то же, что и в первом случае:  кучка и расползшееся по еще не дотаявшему снегу желтое пятно.  Как будто тем самым расписалась в своем присутствии и была такова.

3.
Единственное, что как-то, пусть даже с грехом пополам, может примирить разумного человека  с войной: любая из них не бесконечна. Рано или поздно кто-то возьмет верх. Сторона победившая залижет нанесенные войною раны, водрузит свой стяг над завоеванными территориями, получит вожделенные контрибуции. Сторона побежденная залижет раны, уныло посчитает понесенные ею убытки и… начнет готовиться к реваншу.
Май, 1945 год. Войне - капут. Победоносной для Алеши войне. Увенчавшейся штурмом звериного логова и водружением краснозвездного стяга на ребрах купола  рейхстага. Целым и невредимым вернется  с войны Алешин  отец. Гвардии сержант. Грудь в орденах и медалях. Алеша ух как будет гордиться отцом! Правда,  не  вернутся  ни один из Алешиных дядьев. «Пали смертью храбрых». Повод для  Алеши пожалеть, подумать о тех, кого он больше не увидит. Горе Алешиным бабушке и дедушке.  Их горе ничем не возместить.
Выходит, если  для страны, в общем и целом, война победоносная, триумфальная, но, если взять отдельно от всех семью   Борошневых, преимущество-то все же будет на стороне проигравшего, то есть самого главного фашиста Адольфа  Гитлера. Семья Борошневых проиграла ему со счетом 1:2 (один выживший, двое погибших).
Как переживались понесенные Борошневыми утраты? Какова была их  реакция на вручаемые сочувственно покачивающей головою почтальоншей  похоронки? Типично для Борошневых. Как выразилась одна из их ядовитых на язык односельчанок, Алеша ее подслушал: «По-истуканьи». Да, никаких принародных  демонстраций горя.  Бабушка еще как горевала, по ее лицу это было ой как заметно, но молча,  не заламывая рук, не голося, не пытаясь прошибить головою стену. А дед, когда узнал, что пал смертью храбрых его любимчик, младшенький, Костюшка, надолго пропал из дома. Его не было почти полные сутки. Кое-кто из костюринцев уже собрался на поиски бригадира, а он сам и выходит из леса рано поутру. Уходил из дома нормальным – мужик еще далеко не самый старый, за пятьдесят, - седой волос только-только начал серебрить его виски, а вернулся, как белый лунь. Односельчане даже не сразу его и узнали.  Таким белым лунем и жил, пока не помер.
К сожалению, Алешины дядья не единственная понесенная костюринцами за время войны утрата. Почти треть военнообязанного, способного постоять за себя  мужского населения деревеньки пошла под нож войны. Стала пушечным мясом. Тем, кому все же посчастливилось выжить, вернуться с полей сражений не изуродованными, не покалеченными, с руками и ногами, теперь предстояло взяться за плуги, косы, вилы, мирные плотницкие топоры. У деда были особые виды на Алешиного отца. Его самого прочили в председатели колхоза, а ему хотелось подготовить себе, как бригадиру, хорошую смену.  Выживший средненький  очень бы ему в этой роли пригодился. Но у Алешиного отца, как вскоре выяснилось, в голове ворочались совсем иные, куда более «наполеоновские»  планы.
Гвардии сержант кавалер ордена Славы III степени Иван  Борошнев, за то время, когда он с боями продирался по европам, приближаясь к Берлину, заразился приблизительно той же болезнью, которая поразила прапорщика Литовского лейб-гвардии полка Павла Ивановича Пестеля, пока он продвигался дорогами той же самой Европы, постепенно приближаясь к Парижу. Единственная между этими двумя персонами разница: в Павла Пестеля покоренная Европа  вложила мечту о Конституции, а  в Ивана  Борошнева мечту  хотя бы о какой-то городской цивилизации. Да, после того, что он своими глазами даже в разрушенных войной европах увидел, побывав, поочередно, на руинах Кенигсберга, Варшавы, Дрездена, он, видимо, уже не мог примириться, что его дальнейшая жизнь будет протекать  в скромной деревушке Костюрино.  Без теплого туалета, без хоть какой-то канализации. 
В том, что такая метаморфоза с человеком произошла, вина, конечно, далеко не одного Алешиного отца. Сохранись, например,  тот же самый крестьянский уклад в его первозданном виде, то есть с единоличным вкладом, когда каждый труженик видит плоды собственного труда, когда он четко знает: «Это сделано мною. Следовательно, это моё!», - может, и Иван Борошнев не соблазнился бы ни туалетом, ни водопроводом с канализацией. На первое место для него выступило бы другое.  А так… Если ничего не держит… Что ж? Тогда по пословице: «Рыба ищет, где глубже, а человек, где лучше». 
В этой ситуации наиболее обделенным, выбитым из колеи  оказался не готовый к такому кунштюку со стороны выжившего, не покалеченного сына  дед. Когда сын поделился с ним своими планами сбежать из Костюрино, не на шутку рассвирепел. «Мать-перемать». Едва с кулаками на отступника не полез. Бабушка с трудом его урезонила.
-Ты, деду,  палки в колеса прогресу не ставь.
Бабушка находила время читать местную газету «Волжские зори». Да, Борошневым  ее приходилось выписывать. «Приходилось» от того, что бригадир, и  ему по долгу службы вменялось быть политически вменяемым. «Пусть будут хотя бы “Волжские зори“. Все лучше, чем “Листок политинформатора”». Ровно отсюда, из «Волжских зорь»  и бабушкин многозначительный, поставивший деда в тупик  «прогрес».
-Это нам, старым, чудится, кроме нашего Костюрино больше и жизни нет ничего на земле. У него глазомер по-другому, не как у нас, устроен. Отпусти ты его, ради Бога, на все четыре. Покувыркается, может, назад повернется.
Дед, конечно, по привычке  поскрипел еще крепкими зубами, поматерился, но… «Плетью обуха не перешибешь». В конце концов, покорился.
А отцу, чтобы как-то удовлетворить его потребность в цивилизации, понадобился хотя бы  Углич. Городок небольшой, далеко не Москва, не Ленинград, даже не Ярославль, но в нем проживает кое-кто из бывших отцовых однополчан.  Крупные боевые подразделения обычно сколачивались по принципу землячества. Сплоченнее, надежнее. Трусливо себя поведешь, слух о проявленной тобой трусости может докатиться до твоей избенки. А ежели суждено умереть, всяко отыщутся те, кто сможет потом рассказать родным о твоих последних минутах. Каким ты был храбрым и какой достойной была твоя смерть. В ситуации  же «гражданки» это бывшее боевое землячество оборачивалось тем, что можно назвать «административным ресурсом». Поэтому и Углич.
Но «Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается». На то, чтобы добыть «серпастый молоткастый», вырваться из цепких колхозных тенет,  у Алешиного отца уйдет пару лет и зим. Алеша, не дожидаясь, когда отец преодолеет все «бюрократически-крепостнические» преграды,  уже пойдет в школу. Великий переезд свершится уже летом   47 года. Приземлятся  почти  в чистом поле, в часто заливаемой при половодьях низине,  по правобережью   Волги. В паре сотен метров от Угличского шлюза.  Там их будет поджидать барак, недавно покинутый освобожденными  военнопленными,  сохранявший какой-то особый сладковатый запах. Алеша скоро узнает, что это запах туалетного  мыла, которым считала своим долгом обеспечивать  ее плененных сынов их сокрушенная, разгромленная мать Родина. Те, кто их  сокрушили и пленили, пользовались другим мылом.  Большей частью, «Хозяйственным». Намного реже "Яичным", но  этот сорт мыла  больше предназначался для  среднего офицерского состава. 

4.
Замысел Алешиного отца на то, что земляки-однополчане ему помогут  трудоустроиться на новом местожительстве, сработал на отлично. Бригадира  костюринской  бригады колхоза «1ое мая» из него не получилось, зато  стал бригадиром ремонтников на  Угличской ГЭС. Без «блата» такое  назначение  едва ли   обошлось. Отец на седьмом небе. Алеша чуть пониже,  скажем, на пятом, но гордится отцом. С полным на это правом.  Бригадирство на ГЭС это вам не хухры-мухры.  Почти как из грязей в князи.
Угличская ГЭС.  Та самая, что получила  заслуженную славу за вклад в разгром немцев под Москвой: электростанция бесперебойно снабжала столицу электроэнергией.  Как знать, не появись ГЭС незадолго до начала войны, может, и задохнувшуюся бы от недостатка электроэнергии Москву пришлось сдать. И вся дальнейшая история России-матушки покатилась бы, может, по другим рельсам.  Может, к этому моменту… нет, не переезда  в Углич, а обнародования этого повествования… уже и русский бы перезабыли.
Единственной противницей… нет, не ГЭС, а того, что пришлось покинуть Костюрино…  была Алешина мать. Сама хоть по месту рожденья и не костюринская, но с тех пор как вышла замуж, переехала в дом Борошневых, нашла, что милее этой деревеньки нет ни местечка на всем белом свете. И от отсутствия теплого туалета и водопровода ни капельки не страдала. Сходить, даже в стылую зимнюю пору, можно и относительно по-холодному.  «Относительно» от того, что на нетопленом дворе рачительных, постоянно пекущихся о здоровье их домашней скотины Борошневых температура ниже минус двух-трех градусов  в зиму  редко опускается, а воду всегда можно в колодце зачерпнуть. Причем, вовсе не такую вонючую, какая течет из ржавого барачного водопровода.  А сам  колодец  всего-то в десятке метров от дома. При этом  в Костюрино водится  в изобилии еще то, чего все больше не хватает  любой цивилизации: поля, луга, леса, протекающая в полусотне метров одна река. А  в полукилометре еще более полноводная, известная на весь мир - другая.
 Алешина мама, если дело происходило в поздне-летнюю или ранне-осеннюю пору, и если не получала наряд на работу в поле, быстренько собиралась  еще рано поутру, едва не с петухами, уходила в лес, возвращалась ближе к вечеру. С корзиной  всегда переполненной грибами и ягодами. На Угличской ГЭС, конечно, электричества будет, может, даже в избытке, грибов – ноль.  Она уже заранее эти утраты переживала, но… будучи воспитана еще по законам седой старины, воле мужа перечить ни-ни. Поплакаться втихомолку – да, такую вольность себе еще может позволить, но никак не больше.
А теперь пару слов о бараке…. Говоря по справедливости, он заслуживает не всего-то пары слов, куда больше, но повествование ведется не о нем, отсюда   и  короткость.
В общем и целом, ничего уничижительного о нем сказать было нельзя. Изначально  возведенный  руками самих военнопленных для собственного проживания, он создавал максимум доступных при таких неблагоприятных обстоятельствах удобств.  Словом, выжала немчура  максимум из минимума. Конечно, никакого сравнения с теми уютными, прячущимися в зеленых кронах деревьев хаусами, мимо которых, допустим,  когда-то пришлось  прошагать и в которых иногда останавливался на ночевку гвардии сержант Борошнев, - сам об этом иногда рассказывал, - но и добротности, солидности, тщательности обработки, продуманности планировки у этих…смешно сказать, всего-то бараков, нельзя было не отметить. Невольно, при всей неприязни к решившимся сунуться к нам супостатам, оценивая все это, и не захочешь, да подумаешь: «Умеют же все-таки псы тевтонские! Растуды их в кочерыжку мать». Это, разумеется, не Алешина оценка, пользоваться такими грубыми словами он тогда еще не научился, да и, повзрослев, старался их избегать: терминология  исключительно отцова. Вот кого никогда не гнушался употреблять самые доходчивые русские слова. 
Правда, такая относительно барачно-райская жизнь продолжалась относительно недолго, около полугода. Администрации ГЭС понадобятся новые рабочие руки, а жилье для них еще не готово, поэтому придут к «авральному» решению уплотнить уже заселенные старые бараки. Но этого еще не случилось, а пока даже лишенная костюринских  благодатей мать, кажется,  с новыми условиями их существования худо-бедно смирилась.
Пройдет около недели со дня их новоселья и отец пригласит Алешу прогуляться с ним по городу. Пригласил бы и жену, но она предпочла прогулке общественную, или, как ее официально, называли «народную» прачечную.
Разгар жаркого июльского дня. Температура третий день держалась ближе к отметке плюс двадцать пять. Отец с сыном перебрались по плотине, пользуясь узкой пешеходной дорожкой, на Большую землю, то бишь левобережье Волги. Здесь их поджидали  двухэтажное кирпичное здание и торгующая подсолнуховыми семечками, повязанная, несмотря на жару, деревенским платочком бабулька. Отец купил у нее семечек, примерно, на стакан, в кулечке из газетной бумаги, строго наказав при этом: «Старайся на землю шелухой  не плеваться. Учти, это не деревня, поэтому и веди себя по-культурному». «А куда же мне ее выплевывать?» - резонно  возразил сильно озадаченный  Алеша.  «Пока в ладошку. Потом посмотрим». Провел  Алешу к врытой  в землю на берегу реки лавочке. «Посиди пару минут. Я только с пропуском разберусь». Зашел дверью в здание. Поверх двери вывеска: «Вход строго по пропускам!» Алеша сел на  лавочку и приступил к «культурному» поеданию семечек.
Перед его глазами спокойно катящая свои воды река. К Волге Алеша уже привык. Не часто, но ходил – за компанию с кем-то, один пока не решался, - чтобы  вот так же посидеть на бережку, понаблюдать за снующими по фарватеру чем-то гружеными баржами, изредка – вальяжно прогуливающимися  пассажирскими судами-теплоходами «К.С. Станиславский»,  «Александр Радищев», «Александр Пушкин». Да, вся культурная и историческая гордость России проплывала тогда у него перед глазами.  Купался, но редко, только за компанию с другими, стараясь далеко  не заплывать. Все же пловец из него в те годы был еще тот! Словом, никаких особенных ощущений от того, что было у него сейчас перед глазами. Следил только за тем, чтобы шелуха, даже случайно, пока лузгал вкусные жареные семечки,  не выпала из его потной ладошки на землю. Да, ровно так, как ему завещал ушедший за пропуском отец.
Так длилось уже минут пять, когда до его слуха донеслась мгновенно шарахнувшая по его барабанным перепонкам лающая нерусская речь. Мгновенно вскинул голову, обернулся в сторону, откуда доносился этот лай. Слева на него, как будто выползшая из-под земли, надвигалась вражья рать. Это они издавали эти царапающие нежное русское ухо звуки.  Догадался: «Они самые. Фашисты. Недобитки. Те, что едва не дошли до Костюрино». В первое мгновение показалось: «Да их тут целое полчище! Откуда ж они взялись?» Не на шутку испугался. Дал бы стрекача, если б не вспыхнувшая, в нем отвага: «Так просто не дамся. Буду сражаться до последнего. Пока наши не подойдут» Только замер, напряг всю наличествующую у него на этот момент мускулатуру.
Но этот взявшийся неизвестно откуда, надвигающийся на него фашистский десант настроен как будто миролюбиво.  Никакого при них оружия. На всех одинаковые довольно опрятные темно-синие робы. Да и далеко уже все, как один,  не молоденькие. Где-то в возрасте Алешиного отца, а некоторые, пожалуй, уже и постарше. Словом, уже изрядно пожившие, повоевавшие. Чем они ближе, тем заметнее седина в волосах, изборожденные морщинами лица. Кое-кто в очках. С некоторым опозданием догадался: «Пленные. В чьем доме мы сейчас живем».
Да не так уж их, как вначале показалось, и много. Десятка, пожалуй, два. А чуть от них поотстав, - наш защитник, красноармеец, молоденький, но   с болтающимся беззаботно на ремне, дулом книгу, автоматом. Мирный десант  еще издалека разглядел Алешу. Оживились, заулыбались. Чем-то он их, видимо, задел за ретивое. Скорее всего, своих детишек вспомнили. Уже подравнявшись с Алешей, приостановились. Сгрудились вокруг него. Как возле диковинного зверушки. Залопотали..Русской речи не проскальзывало  вообще,  Алеша  же из немецкого на тот момент, да, пожалуй, и на все будущие моменты знал только: ««Гитлер капут! Хенде хох!  Фатер-мутер». Дополнительно к фатер-мутер было еще несколько предложений, но уже на русском, из-за которых можно было получить от взрослых нагоняй или подзатыльник.  Поэтому находящийся в центре этого столпотворения Алеша только молча сидел, растерянный, с испуганно бьющимся сердцем. Ждал, чем это нашествие закончится и когда он сможет выбраться из этого враждебного ему, несмотря на все мирные улыбки, дружественные подмигиванья окружения.
Закончилось тем, что подошедший позднее всех охранник, показавшийся даже Алеше слишком уж совсем молоденьким, пару раз, хотя и нетвердо, прокричал: «Шнель! Шнель!» Но взявших Алешу в кольцо это  «Шнель! Шнель!» ничуть не напугало. Стреляные были, скорее всего, эти воробьи, матерые. Наш, кому, видимо, велено их охранять, пусть даже и с автоматом, им совсем не страшен. Ухом не поведшие на эти  «шнель-шнель»,  продолжали что-то лопотать, а один из них даже протянул Алеше  какой-то блеснувший в луче солнца предмет.
-Табакерка! Табакерка!  - объяснил тот, кто протягивал предмет.
-Я не курю, - нашелся, чем ответить, Алеша.
-Фатер! Фатер! – наперебой, со всех сторон, стали ему объяснять.
Знакомое слово! Однако брать табакерку по-прежнему не хотел. Что-то внутри его ему мешало.
Тут уж, видимо, решил показать, кто здесь хозяин,  наш охранник. Коряво матернулся. Хоть и корявая матершинка, очевидно, что молоденький  ей пока плохо обучен, но она подействовала: приставания к Алеше с табакеркой прекратились. Возобновили свой путь. Он пролегал по берегу Волги. Почти веселой непринужденно балагурящей гурьбой  прошли еще метров с двадцать. А остановились уже напротив  наполовину затонувшего дебаркадера. К нему протянуты с берега дощатые мостки. Все: и пленные и охранник - перебрались по этим мосткам на дебаркадер. Пленные сами, без команды,  то есть для них это никакая не неожиданность, проделывают  это не первый раз,  шустренько поскидали с себя  свои робы, кто-то оставил на себе трусы, кому-то больше нравится обходиться вообще,  в чем их мутер родила. Охранник же стоит чуть в стороне, за всем этим молча спокойно наблюдает. Словом, ему хоть бы хны. Преобразившиеся в обыкновенных мужиков, пожилых, с покрытыми черным мохом грудными клетками, довольно упитанных, дистрофиков среди них Алеша ни одного не заметил, стали с хохотом бултыхаться в воду. Насколько тут было глубоко? Алеше пока это неведомо. Позднее убедится:  с головой его  покроет. Но не больше.
Алеша с  увлечением наблюдает за этой сценкой, по-прежнему сидя на той же лавочке, долузгивая семечки, а сбоку к нему незаметно подкрался  отец.
-Чего тут?
-Фашисты, - почему-то шепотом отозвался Алеша.
-Чео-о-о? – у отца глаза на лоб.
Алеша поспешил ввести отца в курс дела. Отцу, очевидно, все это не понравилось. Помрачнел
-Они табакерку еще мне хотели подарить… Для тебя… Но я не взял.
-Ну, и правильно сделал! Молодец, что сообразил.  Если б взял, я б ее…  к чертовой матери…
-Почему? Она красивая.
-Эти гады  двух моих братиков поубивали. Помнишь про это?.. А  на моих глазах голову моему корешу снесли, - отец присел рядом с Алешей. -  Мы с ним рядом… в окопчике… как счас с тобой… Только цигарки закрутили… Слышим: мина. Как будто в нашу сторону летит. У нее еще звук такой… Фьюить… Ни с чем не спутаешь…  Я ему, корешу своему: «Васька, кочан убери!» Досказать не успел,  гляжу - а он уже и без кочана. Чисто корова языком слизала. Кровь … примерно, отсюдова   ниагаром  хлещет. Сначала без головы, а потом уже слышу, как мина где-то рядышком  с нами…  А ты «красивая». Мать их… Чтоб я махру в их табакерке держал… Да Васька мой в земле десять раз после этого перевернется… Да и не курю я давно махру. На папиросы «Прима» давно перешел.
Отец вспоминает, все больше мрачнея. Видимо, погружаясь мысленно в то, что называется «война». А между тем по-прежнему барахтающиеся в воде, очевидно, стали зазывать к себе охранника. «Кам хир, камарад! Очень карашо» Охранник  какое-то время  с этим соблазном поборолся, но…  в конце концов, не выдержал. Солнце жарит землю нещадно. А с бедного пот, похоже, льет  ручьями. Сдернул с себя сапоги, портянки.  Затем пришла очередь всего остального. Последовав данному ему только что  примеру, оставил на себе только доходящие до щиколоток трусы. Автомат упрятал заботливо  под ворохом сброшенного  им с себя хэбэшного обмундирования.  Под громкие одобрительные крики тех, кто уже наслаждался прохладой, спрыгнул с дебаркадера  в воду.
Все это увидел отец. Глаза его округлились, а лицо вытянулось: «Ё моё!» На какое-то время как будто оцепенел.
Когда же  длившееся пару секунд оцепенение прошло, с его лицом, прямо на Алешиных глазах, произошли дальнейшие катастрофические метаморфозы: оно  искривилось безобразной гримасой: не то от гнева, не то от боли, а, может, из-за смеси того и другого сразу. Это с лицом. Но на этом перемены с отцом  не закончились. Внутри него как будто пробудился до последнего времени дремавший зверь. Пробудился и подал голос. Густой звериный рык, при звуках которого у Алеши мурашки побежали по коже.
С этим рыком вскочил с лавочки и, как ошпаренный, помчался к дебаркадеру. Алеша даже не успел ему что-то сказать. Домчав до места, поскакал  по мосткам как молодой горный козел. Едва не оскользнулся и не рухнул  в воду. Пинком ноги отбросил в сторону кучку принадлежащей охраннику обмундировки , схватился за покоящийся  под нею автомат. Еще несколько мгновений ушло на то, чтобы мастерски передернуть затвор.
-Смерть гадам!
Пустил… правда, не в гадов, а  чуть повыше их голов, получается, «в молоко»  длиннющую очередь. Чуть ли всю обойму на одну очередь потратил.  Выпущенные из автомата пули  помчали  в направлении противоположного берега реки. Хорошо, в этот момент  никто далеко от берега не отплыл, и фарватер был свободен  от судов. Пули, скорее всего,  спикировали  где-то посередине реки, не причинив никому, кроме, возможно, фланирующих у поверхности рыб,  ни малейшего вреда.
Такого отца – вышедшего из берегов, взбешенного, потерявшего голову, скатившегося с катушек - Алеша не видел и не увидит больше никогда.

5.
Дальше, разумеется, последовало заслуженное возмездие. Дикая выходка Алешиного отца без последствий, конечно, не осталась. В Угличе об этом несколько дней только и говорили. Ему  угрожали большие неприятности. Самая большая угроза исходила от военных  начальников. Ведь что подготовило почву, чтобы взбесился гвардии сержант кавалер ордена Боевой Славы III степени? Вопиющая расхлябанность их собственного подчиненного.  А как обернули все это дело военные?   «Нападенье на находящегося при исполнении . Завладение и пользование боевым оружием». Словом, чуть ли не терроризм. Если  взять их обвинение за основу, отцу светила серьезная статья.  Одним словом, «тюрьма». К тому же еще и долгосрочная.  Хорошо хотя бы то, что пока лишь «подозреваемого»  сразу не задержали. Кто-то, видимо, все же замолвил за отца словечко. Скорее всего, из тех, высокопоставленных, с кем отцу посчастливилось делить  фронтовые короткие радости и длинные невзгоды. И хотя дело на отца открыли, но брать «с поличным» пока не спешили.   
День клонился  к вечеру.  Алешу в тот день официально оформили в новую для него школу,  выдали учебники для 3его класса. Не будь этой истории с отцом, Алеша бы, наверное, даже этому только радовался. Но сейчас не до учебы и не до книг. С неохотой возвращался в барак. Люди, те, что населяли барак, уже с неприязнью и даже каким-то страхом на  Борошневых посматривали.
Но день был рабочим, сейчас ближе к пересменке, в  коридоре малолюдно, основная людская масса начнет заполнять барак где-то позднее семи вечера, поэтому и коситься на Алешу неприязненно особенно некому.  В выделенной же Борошневым для проживания комнатке одна мать с заплаканным лицом. Отец отсутствует, а мать заполняет скромной одежонкой пижонский   чемодан.  Кажется, единственный отцов военный трофей. Впрочем, нет. Какое-то белье еще привез и матери, но она стеснялась его на себя надевать: «Больно жирно будет. Для невестки, когда появится, лучше приберегу». Сам же чемодан пижонский от того, что не из твердого картона, как обычно, а мяконький, из какой-то кожи. Кто-то даже, не из Борошневых, может, позавидовав,  обронил : «Из человечьей», но завистника пожурили. Хотя у самого Алеши после этого отношение к чемодану стало  не однозначным.
-А где тятя? – да, Алеша  пользовался именно этим,  на деревенский манер, обращением, когда имел в виду отца.  Также еще в детские годы обращался и к самому отцу. Становясь подростком, предпочитал вообще не называть. Слово «отец» казалось ему чересчур книжным, официальным, а «папа» слишком по-девчоночьи.
Мать на вопрос не ответила, вместо этого:
-Поешь сам. Ты увидишь. Я там все приготовила. А я скоро вернусь.
Алеша догадался: пока его не было, за отцом приехали и увезли в дом, где его уже не единожды допрашивали.  Мать же собирается к нему. А чемодан потому, что дело уже решено и отца на этот раз хотят посадить за решетку.
-Я с тобой!
Мать заупрямилась, но Алеша проявил упорство. Оно принесло свои плоды. Мать, скрепя сердце,  согласилась,  и они вдвоем отправились на левобережье  реки. Их путь лежал через весь город, но мать отчего-то отказалась  пользоваться общественным транспортом, так и шли по улицам пешком. Мать идет этим маршрутом впервые, не уверена, что дорога правильная,  поэтому приходится справляться у прохожих. В основном, предпочитает обращаться к уже  пожилым женщинам: «Мы правильно идем на эмгэбэ?»  Кто-то от нее шарахался, как от чумной, но были и такие, кто бестрепетной рукою показывал «правильную» дорогу. Потом смотрели им в спины сочувственно.
Наконец, они у «эмгэбэ». Ничем не выдающееся двухэтажное здание. Ну, может, единственное, что его отличает от остальных: много зарешеченных окон. И отсутствие занавесок и  горшочков с цветами. В тесной «дежурке» их встретили с некоторым недоумением. После того, как мать объяснилась, дежурный стал куда-то по местной связи звонить. Крутит, крутит ручку местного коммутатора: похоже, никто не откликается. Наконец, ему это занятие надоело, видимо, решил поступить на собственный страх и риск. На чемодан:
-Чего там?
Мать поспешила было открыть чемодан, дежурный ее остановил:
-Не надо… Красивый, - он имел в виду чемодан. –  Трофей?
Мать ответила, что да.
-Воевал?
-Кто?
-Твой муж.
-Да.
-На каком фронте?
Мать ответила.
-Ладно. Проходите. – Назвал номер кабинета…Чемодан пока оставь. Заберешь, когда время придет. Не бойся. Это эмгэбэ.  Здесь ничего не пропадает.
Прошли лестницей на второй этаж. Никого по дороге не встретили. Также как ничего не услышали. Добрели до кабинета, на двери которого нужный им номер. Табличка «Замначальника управленья МГБ по городу Углич и Угличскому району». Дверь плотно закрыта. Тихо. Из-за двери ничего не доносится. Мать немного постояла у двери, прислушиваясь, но постучаться или заглянуть в кабинет не решилась. Она ведь, когда еще разговаривала с дежурным, не догадалась спросить, можно ли им войти в кабинет.  Уселись  в деревянные с грохотом опускающиеся и подымающиеся, как в кинотеатрах, кресла. Да, произвели шум. Но на него никто не отреагировал. Стали ждать.
Наступил  ранний июльский вечер. Весь день пропекавшая землю жара еще не спала. Наоборот, как будто сгустилась. Было душно, а все до одного зарешеченные  и наполовину замазанные белым окна были закрыты. Алеша чувствовал себя выброшенной на берег рыбкой. Не лучшим, конечно, было и состояние матери. Оба обильно потели, и старательно отирались предусмотрительно заготовленными  матерью из старых простыней тряпочками.
Так, борясь с духотой и обильно потея, почти в полной тишине, прошло тягостных минут пять. И вдруг… взревело. Как запущенная по тревоге боевая сирена. Явно не отцов. Чей-то  пышущий гневом, с придыханием астматика  голос:
-Да какого х…  ты меня этой своей головой еще будешь морочить? Вот заладил, как попугай. – Очевидно, передразнивая отца (а кого еще?)». -  «Голову Ваське снесло».  И чего? Не одному твоему Ваське, наверное. Больше голов при тебе не сносило?  На то и война. А как же  иначе? С кого-то головы катятся, при  ком-то то остаются. У тебя, например. Живи и радуйся. Ты же боец. Мужик. Ты ж Кенигсберг, мать твою за ногу,  брал. Ты ж не этот… Интеллигент… Как их там?.. Пацифист херов  Чтоб, чуть что,  сопли свои зеленые распускать. У тебя ж закалка должна быть. Мужицкая...
 Рев умолк. Видимо, девятая волна гнева схлынула. А через несколько секунд спустя дверь энергично распахнулась. За нею, видимо, тот, кто ревел. Хозяин кабинета. Пожилой. Усищи, как у таракана. Изрезанное  глубокими морщинами лицо. Сразу на мать:
-Кто такие?
Мать робко ответила, потом, воспользовавшись тем, что таракан молчал,  также робко попросила:
-Можно посидеть?
Хозяин кабинета откликнулся не сразу, еще немного помурыжил мать. Наконец::
-Мне что? Сидите…  Пока не надоест.
Повернулся спиной, направился в глубину кабинета, но дверь  плотно закрывать не стал. Видимо, ему нужен был сквозняк. Поэтому и голос по-прежнему слышен. Более умиротворенный:
 -Пора, боец, забывать про войну. Меня тоже когда-то по фронтам потаскало. Не таким, правда, как у тебя. Все больше по приазовским лиманам. Белое казачье. Бывало, пробираешься… Кругом камыши. Не знаешь, с какой стороны тебя долбанет… А у самого ведь токо-токо молоко на губах обсохло…А уж как вернулся к мирной жизни… Тоже , бывало, психовал. Рука к пистолету тянулась. Забабахал бы всех. За милу душу. Однако ж… очухался.  Пришел в себя. Осознал, что с махновщиной кончать пора. Революционная дисциплина. Чего и тебе, боец, от души желаю. А не самосуды тут устраивать… Суды  Линча.... - Потихоньку голос опять сошел на  нет. Сердитого усатого хозяина кабинета опять не слышно..
То ли таракану  спасибо - вспомнил  кстати про свою революционную юность, - то ли кому-то еще, отца за решетку все же не поместили. Для него все удачно обошлось, для охранника-разгильдяя  плохо: отправили на гауптвахту. Пройдет порядочное количество лет и преобразившийся в Алексея Ивановича Алеша, уже по следам других войн, догадается, что причиной устроенного когда-то отцом самосуда был  преследующий многих побывавших в боях и наглядевшихся на жестокости фронтовых реалий психоз под названием «военный синдром». Слава Богу, отца он сильно не затронул. Больше такого рода выходок себе не позволял.
(Продолжение следует)