Покидая тысячелетие. Книга 2. Глава 17

Роман о том, как я социальный статус делал… Все совпадения случайны.
_________________________________________


Счастья в Остроге у меня в избытке только с дикоросами, то есть уроженцами каторжного края Жорой, Гошей и привитым к ним немцем Ленингом. Можно отбавлять. Но уменьшения не предвидится, наоборот – ожидаю прибавления. К моему давнему другу, художнику Сергею Прудину, прибавился недавно скульптор Виктор Вольнов. Они – алтайские дикоросы, к ним каторжные дикоросы добавили ещё восемь своих художников. Плюс к этому комплекту – тройка местных поэтов и старый друг Лёшка, один русский националист, который гремит по общаге сбруей и коваными сапогами, два не буйных во хмелю композитора. Часто выдают рулады храпом.
После нашествия дикоросов отмываю всю секцию стиральным порошком и кипячёной водой. Затишье длится не больше недели. Женское население общаги стало проявлять активный интерес к моим гостям. Комендант Наташа пару раз намекнула о притоне, хотя уже три раза участвовала в разгуле дикоросов в моей комнате.
Стал уходить на длительные прогулки в тайгу, хотя это становится опасным. Участились слухи о нахождении трупов. Такое ощущение, что сосед душит соседа и выносит в сугробы чащоб.
Вне дикоросов я остаюсь один, иногда навещаю Василия Нилыча, слушаю очередные новости об отпрысках снежного человечища и земляных человечков, которые, по всей видимости, собираются заселять город с окраин. Смешения со средой дикоросов не миновать.

В общем, весело живём. К тому же я снова оброс наставниками и советчиками. Этого и следовало ожидать. Чем ненадёжнее страна Советов, тем больше советчиков. Такое ощущение, что они точно знают, что со мной должно случиться, где я могу упасть, откуда взлетать, с кем дружить, что пить и куда идти.
Они всегда знают обо мне лучше меня!
Рабочие, токари, слесари, ткачихи, чабаны, доярки, а вместе с ними и государственные заказы – забыты, как будто их и вовсе не было. Испарились, как сон, как утренний туман. Те, кто ещё жив, играют по деревням и городам в сику, буру, храп, шестьдесять шесть, тысячу, доходя до подкидного и дурака. На смену им со всех сторон выползла совершенно другая публика, а с ними и другая ситуация. Так говорят и пишут. Но, сдаётся мне, что это одна и та же публика, только с другой стороны. Так сказать, другие свойства одного и того же homo. Между прочим, ничего и никого серьёзного. Так, видимо, и должно быть.
Вопрос: как жить, если ситуация непрерывно трагикомическая и каждый раз всё трагичнее и комичнее? Вдруг все комики и советчики заговорили о вступлении сопредседателя Народного фронта Острожского края в СПАС. Что это такое? Оказывается, что-то типа ассоциации сибирских писателей. Гоша Синицын рифмует «ассоциация – обоссаться». По-моему неудачно.
Националист призывает вступать в их ряды, портупею и нарукавную повязку со свастикой предлагает. Демократы из «Демократической России» тянут к себе. О работе никто не говорит, все – о пропаганде. Писатели обсуждают рукописи друг друга.
Во время очередного заседания один из них заявил, что хоть он и не читал произведение, но считает его плохим. Организация разделились согласно мнениям по этому поводу. Кто-то шепнул мне, что Баржанский объявил о начале репетиций по пьесе Азарова осенью этого года. Но почему шёпотом?
Вот каким, оказывается, может быть социальный статус.
Одному смеяться трудно, хотя можно.

Трагичный случай перерос в комичный во время путешествия агитпоезда. Есть такая форма проведения партийной агитации: несколько вагонов с лекторами, писателями, артистами эстрады, партийным руководством, у каждого своё купе, у некоторых – два, одно – рабочее. В хвосте составе – вагон-ресторан и вагон с продуктами. И колесит этот агитпоезд по всем железнодорожным веткам края, оповещая и просвещая народ о недалёком счастье, которое случится вот-вот. Всегда – вот-вот, за дверью, ещё немного.
Мне дали два купе. В одном я должен был писать. Из окна никелированного и обитого кожей купе не очень-то приятно наблюдать за галдящей толпой на грязных станциях, ряды торговок, предлагающих картошку, сало и самогон, облупившуюся штукатурку. Купе это плоды моего социального статуса, иначе я был бы на перроне.
На станции Кавалерийская в громадном и  холодном клубе, в темноте которого могут привидеться только уголовные лица, в партийных вождей нашего агитпоезда полетели бутылки. Хорошо, что не зажигательные. Одному вождю поллитровка угодила в лоб, его унесли на руках. Поднялся невероятный шум, у сцены стояли испуганные милиционеры, держа руки на кобурах.
- Борисыч! Выручай! – Закричал мне за кулисами Василий Николаевич Шоноев, музыкальный руководитель агитпоезда, веселый и цыгановатый композитор, который всегда будто летел со своей пышной шевелюрой.
Я выскочил, как чёрт из табакерки, и начал выступление громовым матом, который следовал один за другим. Отправив на три и пять букв Горбачёва и Ельцина, перейдя трехэтажным зековским набором на ЦК КПСС и всех коммунистов, включил разудалый «Гоп со смыком». Знал я неимоверное количество уличных баллад, начиная чуть ли не с начала образования Нерчинской каторги, а «Гоп со смыком» - весь репертуар, почти все сто двадцать три куплета!
Гоп со смыком это буду я,
Вы, друзья, послушайте меня,
Ремеслом я выбрал кражу,
Из тюрьмы я не вылажу,
И братва скучает без меня.
Зал затих на девятом куплете. На пятнадцатом замер. А дальше только следил за моей жестикуляцией. Есть контакт! Аппарат взлетел и воспарил. Вариант Иркутской тюрьмы, сменялся вариациями Одессы, идишизмы возникали прямо из воздуха, Аркадия Северного сменял Леонид Утёсов, вор превращался в скрипача, смык – в смычок.
Сколько бы я, братцы, не сидел,
Не было минуты, чтоб не пел.
Заложу я руки в брюки –
И пою романс со скуки,
Что же, братцы, делать, - столько дел!
За кулисами врачи и медсёстры хлопотали над нашим партийным вождём, Василий Николаевич пристроился в тени, за мной, со скрипкой и стал подыгрывать, милиционеры расслабились. Два взвода внутренних войск уже охраняли агитпоезд, куда поспешили партийные вожди, а мы с Василием Николаевичем продолжали дирижировать залом. Моя первая любовь Вика определяла меня точно: «Тебе надо начать, а кончить ты уже не сможешь…»
Бог пускай карманы там не греет,
Что возьму - пускай не пожалеет,
Слитки золота, караты,
На стене висят халаты -
Дай нам Бог иметь. что Бог имеет.
Василий Николаевич из-за кулис мне бросил кепку, которую я подхватил на лету и лихо напялил на нахальную и взлохмаченную башку. Иногда, успевая следить за реакцией публики, я смешивал куплеты с менее известными, лагерными, звучавшими на нашей каторге с тех пор, как я себя помню. Это прибавляло задора:
- Гоп-стоп, Зоя,
Кому давала стоя?
- Начальнику конвоя,
Не выходя из строя!
И пошёл, пошёл чечёткой, перемежая блатным "мячиком", известным каждому каторжанину. Далее неведомо из какого фольклора и каких глубин из меня вылетело:
По Эдему я шатался между дел,
Видел я, как сам Господь в саду сидел;
В этот день Адам и Ева
Стали жертвой его гнева,
Он их выгнал - я их яблоко доел!

Остановил меня Василий Николаевич. Скрипка смолкла. Я оглянулся: опытный эстрадник и композитор, широким жестом просил аплодировать, показывая на меня и одновременно вздымая вверх блестящую скрипку. Зал взорвался!
Уходили мы через чёрный ход в сопровождении милиционеров.
- Народ бунтует! Готов уже все начальство на вилы поднять, - рассказывал сопровождавший нас сержант.
Было понятно, на какой стороне окажется милиция в случае бунта.
- Огромное вам спасибо, Виктор Борисович! – говорил поздно вечером в вагон-ресторане партийный вождь с перевязанной головой, наливая мне в пузатую рюмку коньяк.
Ресторан сверкал и манил уютом. Столы были сервированы опытнейшей обслугой. Суетились официантки в белом, дымились супы, вторые блюда, полыхали разноцветьем салаты и напитки. Ещё не пришедшие в себя после случившегося писатели и артисты, взбодрились и после первой рюмки забыли о случившемся.
- Тебе надо к нам! – Категорически заявил Василий Николаевич, с которым мы подружились.
- Куда это к нам?
- В Дом народного творчества.
- Такое, Виктор Борисович, нельзя забыть. Это вам обязательно зачтётся! – Восхищенно заметил один из вождей, под одобрительный гул всей толпы, собравшейся в ослепительном вагон-ресторане, за окном которого проносились тусклые и редкие огни деревень.

Комичный случай произошёл утром, на станции Отпорная.
После Кавалерийской было решено отменить все выступления. Поезд стоял на втором пути, я вышел прогуляться и встретился с пьяным в драбадан Гошкой Никифоровым, другом и художником, то есть одним из моих дикоросов. Сопровождавший его мужичок объяснил, что Гошка закончил заказ, получил какие-то деньги и поит теперь все население станции.
Поезд наш вот-вот должен был тронуться. Оставался единственный выход: я взгромоздил при помощи мужичка Гошку на плечо и приволок в свой вагон. Тот же мужичок под изумленные взгляды партийных вождей и обслуги вагона помог мне занести Гошку, ноги которого свисали чуть ли не до земли, в купе.
- Вы что делаете, Виктор Борисович!
- Товарища выручаю.
- Уместно ли тут?
- Некогда об этом думать, Михаил Иванович!
Мужичок заволок в купе и сумку Гоши. В сумке оказались три бутылки какого-то мутного пойла, краски в свинцовых тюбиках и бумажник с деньгами. Поезд уже шёл с крейсерской скоростью, когда бывший моряк Гошка Никифоров проснулся и потребовал своё имущество. А потребовав, тут же открыл её и, не обращая внимания на бумажник, выдернул оттуда бутылку пойла и начал хлебать прямо из горлышка.
Отдышавшись, заявил:
- А это ты, Витюня. Где меня взял?
- На вокзале.
- Облапошил меня этот отдел пропаганды и агитации. Ладно, припомню я им. Будешь?
- Нет.
- Прекращай баловство! Развязывай ты с этой ерундой, Витька. А вообще-то ты – молоток. Ни хрена себе вагончик! Ты как в бары выбился?
- Агитпоезд это Гошка.
- Ясно. Сволочи катаются. И ты с ними!
- Так и ты малюешь для агитации и пропаганды.
- Пошли они все!
Он выпил всю бутылку. Нёс какую-то ахинею, вышел в коридор послал на три и пять букв партийную публику, которая осуждала меня, смотря в окна вагона на унылые весенние поля и деревни. Публика тут же попятилась по своим купе, мне пришлось целый час бороться с Гошкой в коридоре, а потом два часа уговаривать его уснуть.
Под утро в коридор сумрачного и тёплого вагона вышел Василий Николаевич, подошёл ко мне, одиноко и грустно смотрящему в окно и крепко пожал руку.
- Не знаю, не знаю, что будет дальше со всеми нами.
- Больно пессимистичны вы, Василий Николаевич.
- А как же! Тут и «Гоп со смыком», и КПСС, и художник пьяный…
- По-моему чисто наше население!
- Конечно, наше. Но тебе, мой дорогой друг, есть куда ехать, идти, у тебя много путей и даже миров. Я это вижу. А куда идти нам? Некуда! Мы в своей блокаде. В ней и будем умирать…
Василий Николаевич грустно рассмеялся и поплёлся досыпать.

С тех пор партийных вождей, намеревавшихся выступать перед населением края, я больше не встречал, с Василием Николаевичем подружился на всю жизнь, а Гошка-художник вдруг исчез из горизонта. Говорили, что он накануне крупного заказа на железной дороге, а это, как минимум, оформление вокзала в Остроге, а потому Гошка готовится к столь значительному событию – завязывает.
Но мнение дикоросов он опроверг в конце мая, когда появился у двери моей комнаты в сопровождении Жоры, Ленинга и двух капитанов почему-то в зимней форме одежды и оттопыренными карманами шинелей.
- Встречай, Витюня, Афган прибыл! – Вскричал он и шагнул в комнату, когда я распахнул дверь.
За ним шагнули капитаны, пола шинели одного из них увесисто стукнулась о косяк. На мой недоумевающий взгляд худощавый капитан-пехотинец небрежно вынул из кармана шинели две «лимонки» и положил на единственный в комнате стол.
- Вася Глущенко! – Представился он, протягивая руку.
Второй капитан, крепко сбитый и низкорослый танкист, выставил на тоже единственный и широкий подоконник ракетницу и две наступательные «ргд-5».
- Коля Шварцман! Они без взрывателей. Надо – дадим.
- Они тебе хоть танк подгонят! – Рассмеялся Гошка.
- На вокзале ребят встретили, а зачем им там париться! Войска выводят, большой состав – в наш край. - Объяснил Сашка Ленинг, приглашая всех садиться на пол в традиционный круг и выставляя в центр бутылки и закуски.
- Где взяли, туда и вернули! – Объяснил Вася Глущенко, аккуратно вешая шинель во встроенный шкаф.
«Ночевать, значит, будут», - мелькнуло у меня в голове.
- В кошаре – срач, а у Витьки – йога! – Хмыкнул Жора.
- Рейган в Кремле, мы – здесь! – Добил меня Гошка.
В общем, счастья мне прибавилось немерено.

Продолжение следует.