Покидая тысячелетие. Книга 2. Глава 20

Роман о том, как я социальный статус делал… Все совпадения случайны.
_________________________________________


Не спится уже неделю. Из комнаты не выхожу.
Память привыкла фиксировать события и, пока они не упорядочены в её картотеках, не может успокоиться и вызывает, вызывает одну за другой живые картины событий.
Лёшка рассказывал.

- На промзоне было, костерок развели, чифирь заварили. Семейка поэтов со второго отряда: я, Аркаха Первый, Аркаха Второй, Ермак. По фене ботать в падлу. Давно договорились. Стихи разбираем. Для начала байки травим.
Аркаха Первый вспоминает:
- Он их схватил, когда с прогулки заводили. Его откуда-то с границы привезли, он так и называл себя «Приграничный комбайнёр». Ну, укоротили кликуху, Комбайнером стали звали.
- А что схватил-то?
- Оладьи какие-то у охраны стащил. Они с прогулки толпу заводили, а Комбайнер умудрился не то из комнатки, где они чаюют, не то ещё откуда-то у них стащить папушу оладьев. Они пересчитали зеков, завели в камеру, вернулись чай пить, а оладьев-то и нет.
- Ну-у, - придвинулся к рассказчику Ермак, сдвинув козырек пидарки на ухо и успевая дуть на коричневую жижу в кружке.
- Что, ну… Снова открыли нашу хату, обыскали Комбайнера. Нет оладьев. А когда ушли, смотрим – Комбайнер сидит на шконке и пожёвывает оладьи. Ещё и нам предлагает. Мы рты разинули, а он смеётся.
- Во-о артист! – присвистнул я от изумления.
- Ещё какой! – сверкнул фиксой двухметровый Аркаха Первый. – С первого дня на нём был полувоенный китель. Он его на голое тело одевал. А теперь он снял китель, вынимает оладьи, ржёт и бьёт себя по худым плечам маслянистыми руками. «Вот, они погончики!». Он их на плечи под китель положил.
- Били его? – поинтересовался Ермак.
- Когда было за что, били. А что толку. Комбайн же железный. Однажды он что-то накосячил, всей хатой его метелили, а он согнулся эмбрионом, накрылся кителем и молчит. А потом выкинул руку и кричит: «Погодите, погодите!». Все отпрянули, а он сел на пол и заявляет: «Вы бы хоть перекурили что ли?»
- Всякие пассажиры есть, - заметил Аркаха Второй, доставая из кармана куртки листок с моим стихотворением. – Ладно, хватит об этом Комбайнере. Стихи Духа будем разбирать. Сегодня их очередь.
Дух – это я, Лёшка. Мы все тут по большим срокам находимся. И все пишем стихи. Семейка наша – кружок поэтов. Всю библиотеку зоны перешерстили, с воли шлют книги, из семей, каких-то обществ. Шаламов, Пастернак, Гумилев, Шекспир, Ронсар – вся русская и зарубежная классика нами читана и перечитана до дыр. Но всё равно чего-то не хватает…
- Начинай! – одобрительно сказал Ермак. – Время есть.
- Выйду отсюда в фуфайке, взятой за десять рублей, женюсь на бл..юге Файке как можно скорей, - выразительно прочитал Аркаха Второй, засмущался и закашлял.
Но вдруг его остановил Аркаха Первый:
- Погоди, погоди, Арканя, не гони. Во-первых, договорились без всякой фени и матов. А тут сразу – оскорбление. Фая – растянута до Файки ради рифмы с фуфайкой, хотя звукоряд хорош, но в середине строки – оскорбление женщины, не заслужила она этого. Не надо почём зря обижать Фаину. Обоснуй, Дух? – Повернулся он ко мне.
Я отодвинулся от него, тем более, что тональность его голоса была готова измениться. Зеки это чувствуют до изменения. Потом будет поздно.
В неволе всё и все требуют обоснования. Нет – значит врёт.
Момент был затруднительный. Прав братуха. Крыть нечем.
- Эмоции! – Уныло согласился я, думая, что лучше бы уж о Комбайнере продолжали разговор, чем о моём стихотворении.
Ермак подбросил в костёр щепок, подвесил жестяную банку с водой. Вокруг нас высились недостроенные здания, в которых мы варили трубы отопления. Где-то разговаривали офицеры, солдаты, зеки.
К нашему костру робко подошел невысокий мужичок из нашего же отряда. Я заметил, он давно посматривал на нашу сторону. Но подходить и общаться, видимо, опасался. От нас, наверное, пахло серьёзной угрозой. Краем уха мы слышали, что мужичок вырос до строгого режима из-за смешной статьи, 209-й – тунеядство и бродяжничество, когда его перестали сажать, он принялся воровать стираное бельё. Так и стал рецидивистом.
Он подошёл и несмело протянул руку к листку бумаги с моим стихотворением, который держал в руке Аркаха Второй:
- Позвольте посмотреть, молодой человек?
Воздух сгустился, даже на расстоянии можно было ощутить, что семейка наша напряглась. Я одобрительно кивнул Аркахе Второму. Тот небрежно протянул бумагу этому невзрачному бродяжке, который изящно взял листок и жадно вгляделся в буквы.
Нам показалось, что читал он очень и очень долго. Наконец, мужичок заинтересованно оглядел наши обветренные лица, жестяную банку, кружки с чифирем и сказал профессорским голосом:
- Стихотворение, конечно, очень слабое, сразу видно, что автор страдает от недостатка образования и культуры, но…
В этом месте семейка, сидевшая скрестив ноги, даже привстала.
-…но оправдывается лирическим содержанием. Полагаю, что у автора есть недюжинный природный дар стихосложения. Для лиричной души русского человека это весьма характерно.
Привставшая семейка зеков на миг повисла в воздухе.
Села уже поодиночке.

Зафиксировав и записав в картотеку памяти лёшкин рассказ, сознание погружается в детские воспоминания и извлекает оттуда самые запомнившиеся моменты готовыми произведениями. Баржанский был прав: главное – честность.
В сумраке комнаты и тишине общаги сознание честно записывает зазвучавший в памяти голос друга детства Андрея, который сейчас где-то в сибирской тайге качает нефть:

- Давно это было. Более полусотни лет тому назад. Но почему-то сегодня вспомнилось. Чётко, в мельчайших деталях.
Нас, деревенских ребятишек, отправляли на сенокос. На всё лето. Лагерей детских мы не знали. Весь наш каторжный край был в лагерях для взрослых. Одежда всех в лагере и вне лагеря – сапоги, бушлаты и телогрейки. Большие и маленькие. Зимние – застёгнутые, летние – нараспашку. Сенокос – дело добровольное, никакое не рабство. Так укоренилось, было положено, да и хорошо на сенокосе. Все друзья в куче. Воля.
В то лето мне ещё семи не было. Взрослый. Брату Володе лет десять. Он всегда был тихий, послушный, а я – дерзкий и вредный. Так говорили. И сейчас припоминают. Да и есть за что. Зону пророчили. А я с малолетства ненавидел всё уголовное и блатное, но всё вокруг было только таким…
Бригада наша стояла недалеко от маленькой степной речушки. Нас, ребятишек, было, наверное, человек пятнадцать. От шестилеток до подростков. Дружно жили. С утра до вечера – сенокос. Волокуши, грабли, косилка. Всё на конной тяге. Взрослые ставят зароды. Солнце печёт. А мы смотрим на небо – будет ли дождь? Чаще – в сторону бригадного стана. Не готов ли обед? В дождливые дни отдыхаем, балуемся. Иногда воруем махорку у взрослых и курим втихаря в оврагах.
У меня ещё одна забота – брат. Мне всё время кажется, что нас или его, чаще его, обижают, задирают. При первом признаке недоброжелательства я кидаюсь врукопашную. Все удивляются и посмеиваются: младший опекает старшего. А я всю нашу семью опекаю!
Первым подбегаю к бригадному котлу, первым хватаю две миски, беру сразу себе и Володе. Вечером достаю из рюкзака сложенное мамой бельё и хожу с трусами за Володей, уговариваю сменить. Он смущается и нехотя отмахивается от меня.
Был среди нас смуглый до черноты, цыгановатый Кешка. Пацан лет четырнадцати. Хулиган из хулиганов. Только фраериться начинал, уважал всё блатное, уже пытался мазу держать. Даже походочкой показывал свою приблатнённость. В нашем каторжном краю это было нормой и даже шиком.
В один из дождливых дней  во время обеда Кешка, получив свою миску с кулешом, наткнулся на неожиданно вышедшего из балагана Володю. Миска полетела на землю… Вся ребятня притихла, предвкушая спектакль.
- Ах ты цуцик! – вскричал Кешка, растопырив пальцы и надвигаясь на съежившегося от испуга Володю.
- Убью, тварина! – закричал я и,мгновенно схватив лежавшие у балагана вилы, ринулся на Кешку.
На миг я увидел, как в глазах врага плеснулся ужас, отпрыгнув, он метнулся в степь, а я, шестилетний, с блестящими и острыми вилами наперевес побежал за ним по свежескошенной траве, задыхаясь от дикого гнева и ненависти, видя, как тумане, удаляющее пятно серой рубахи, пузырящееся на степном ветру.
Убежал он далеко. Меня догнали взрослые. Я кусался и дико вырывался из крепких рук мужиков и кричал, что обязательно убью Лёшку…
Кто-то увёз его в деревню. В бригаду он не вернулся. Меня успокаивала повариха, которую все звали Долорес Ибарурри. Она гладила мою голову, успевая ругать взрослых. Испуганный Володя не отходил от меня.
Осенью я пошёл в первый класс. Кеша учился в шестом. От него стонала школа. Ко мне и Володе он не приближался. Ушёл на зону сразу после десятого класса. Пырнул кого-то перочинником.
Через много лет, когда я жил в городе, он нашёл меня через земляков. После очередной отсидки на зоне. Худой, в потрепанном бушлате и лёгких ботинках, в сорокоградусный мороз, он пришёл ко мне вконец окоченевший. Мы долго сидели за столом, вспоминали нашу деревню, сенокос.
Утром  он долго кряхтел в ванной, я бросил ему смену белья. Отнёс в мусорный контейнер его бушлат, ботинки. Дал ему унты, полушубок, деньги. Проводил до вокзала. На прощанье мы обнялись. На миг пахнуло нашей деревней и далёким детством. Больше я его не видел. Говорили, что Кешка уехал в Якутию к друзьям по зоне и сгинул где-то там…
У всех есть отцы. У него не было. Никто даже не думал, что у него может быть какой-то отец...

Это маленькие частички из жизни моего каторжного края, которые получились в результате разных исторических «свершений». Как я могу кричать лозунги и мирно беседовать с авторами лозунгов, тем более, слушать рассказы о культуре и пропагандировать книги народных писателей, если во мне оживают такие картины и голоса?
Во мне развивается непонятная мне самому боязнь людей. Не то, чтобы я их боялся, как хищников, просто мне трудно становится общаться с ними, слушать их, говорить с ними.
Оказывается, мы всегда были разными существами. Вот что странно.
А память прокручивает и фиксирует нескончаемую ленту событий и лица людей. Они хмурятся, смеются, рассуждают, печалятся, удивляются, негодуют. Разные лица и разные слова. И у каждого свой социальный статус... Зачем он и нужен ли в мире, который открывается всем нам? Нужны ли мы все этому миру?

Конец второй книги.