Переход из тьмы

Надрывно выла собака откуда-то со стороны запретной полосы – выла, то затихая, то снова протяжно и беспощадно, точно делилась с миром какой-то своей неизбывной тоской. В теплом умывальнике было, впрочем, спокойно. Начифирившись с вечера с друзьями, Колесов сидел на стуле задумавшийся и даже с каким-то вниманием прислушивался к этому вою, доносившемуся издалека, потом внимательно глядел на кран, из него лилась тоненькая струйка воды, и почему-то даже захотелось закрыть кран получше. «Пустое», – подумал о воде Колесов. Сон ушел, как вода из крана в умывальник. Сна не было в эту последнюю ночь в колонии – завтра воля. И от этой мысли было неспокойно, как неспокойно студенту накануне государственного экзамена. «Все! Последняя ночь! – как-то торопливо убеждал себя Колесов. – А там пить не буду, семья будет!» Эти слова были у него как мантра, как священное заклинание. Он видел не раз тех, кто, освободившись, побыв совсем немного на воле, возвращались сюда снова. И не мог понять их, их судьбы были для него такими непонятными, и он даже с сожалением думал о них, об этих людях, и верил, что следующее их освобождение будет последним и они найдут свою радость в том мире, без пьянок, без грязи житейской. Тот мир представлялся ему именно таким – светлым и добрым. И немудрено, сел он в двадцать с небольшим. И самые золотые годы молодости провел в колонии. А так как замечено, что точно замирает сознание в колонии у зэка, и выходит он на волю как бы внутренне в том же возрасте, что и сел, о и у Колесова в его двадцать шесть лет было представление о воле вот того – двадцатилетнего с небольшим – парня. И весело было вспоминать молодость, ту, на воле, и ценил он каждый миг этих своих воспоминаний, как ценит человек самое важное. И каждая встреча с девушкой, отложенная в памяти, была свежей в воспоминаниях, и каждая радость житейская и сейчас волновала – из той жизни, будто была она вчера, и годы в колонии, как черная масса, отошли куда-то, и казалось теперь, что были они совсем уж небольшие – эти годы, раз прошли. И только вот этот умывальник, как склеп, еще связывал его сознание с колонией, а сам он в мыслях своих был уже далеко от нее.

И шла вода из крана неостановимо, как шли и мысли человека.

Утро было морозным. И зэки выходили на работу, чертыхаясь, ругали мороз… Колесов кому-то жал руку из знакомых. И мысленно с каждым из них как бы прощался.

Он еще не знал, что память о колонии – о тех годах, которые прошли в ней, о тех годах его молодости, что потонули в этих невольных стенах, – что эта память будет с ним всегда рядом, в каждый миг его жизни, и, как ржавчина на железе, которое стоит на улице, всегда будет напоминать о себе. Напоминать жестоко и беспощадно.

Снова завыла из запретки собака, неся миру свою какую-то неизбывную тревожную боль. От контрольной вахты не доносилось ни звука. Колесов ждал. И никаких других мыслей уже не было в нем. Он уже мысленно был за воротами колонии.

Но с контрольной вахты не было ни звука – еще не вызывали освобождающихся зэков в этот день. И вдруг с неба пошел снег. Мороз как бы ослаб. Снег был пушистым и чистым, и он ложился на серый холодный плац, точно пытаясь его согреть своим свежим, чистым покрывалом. Колесов с наслаждением смотрел на этого небесного гостя и радовался свежему воздуху, и не хотелось уже заходить в жилое помещение, он так и стоял в локальном секторе, одинокий и счастливый человек, ожидающий свою волю с радостью. Стоял точно истукан, чувствуя, как примерзают ноги в зоновских ботинках. И не уходил из сектора, словно кому-то назло, а снег все шел и шел, и мочил губы человека, и радовал его, и замолкла овчарка, неслышно было больше ее надсадного воя, точно и она успокоилась и ее порадовал этот первый зимний гость – чистый белый снежок.

Наконец-то объявили фамилии освобождающихся.
Дальше было как во сне, и морозная дорога, и ветер непоседа, и счастье которое есть.