Знакомый почерк

Зимняя стужа буквально затягивала сознание в себя, заставляла тяжело чувствовать каждую минуту жизни, так, наверное, тянет тоска после воли в следственном изоляторе в месяц следствия, когда краски мира тускнеют, вот и теперь зима буквально оглушила Пикарина, буквально притянула все его мысли к себе. Морозы заставили вспомнить о самом в жизни насущном, об одежде, и вот тут практичность для зэка стала основной поддержкой для выживания. Пикарин был далеко не практичный человек и на воле-то никогда не обращал внимания на одежду, ум его жил в постоянном поиске вариантов заработка. И вот теперь в новой этой жизни привычки надо было менять. На зоне надо было самому о себе думать. Усталость после работы буквально сваливала Пикарина с ног. Был он в возрасте немалом – за пятьдесят, в таком возрасте все тяжелее чувствовать физический труд, тело уже не такое крепкое, как в молодости, сил не хватает. В такие вот минуты отдыха после смены, в отряде на своей кровати, почифирив и закрыв глаза, Пикарин почему-то совсем уж сникал, и не было уже сил у него сопротивляться тоске, точно змея она подползала к душе и жалила немилосердно, ничего не помогало, не давало покоя, не давало радости. Мир превратился в тяжкое ощущение сплошной черной жизни. А тут еще этот холод! Пикарин забылся, этот полусон его смял, точно котенок сминает игрушку, легко и беззаботно, и в этом смятенном сознании пришли какие-то картинки воли. Были они сладостными, как карамелька для школьника младших классов, и кто-то звал его, Пикарина, к себе – кто-то из его друзей по воле, он что-то обсуждал с ним, с Пикариным, и вот тот ритм жизни, вольной жизни, в этом полусне-полубреду, вдруг застиг его и заставил как-то сосредоточиться, и он вдруг неожиданно просто подумал о себе: «Но я ведь жив!» И эта простая такая мысль вдруг ободрила его необычайно сильно, он открыл глаза, и поглядел в потолок, белый потолок, и тихонько, тихонько совсем перевел дыхание, ему хотелось заплакать от своего бессилия.

– Письма! – кто-то радостно из зэков сказал, и этот голос абсолютно отчетливый, как луч света среди тьмы, как луч фонаря среди ночи, окончательно вытолкнул Пикарина из его дум. И он, поднявшись на кровати, осторожно слез со второго яруса, большой и неловкий, седой мужчина, надел сапоги. И пошел, ковыляя как медведь, к гладильной доске у входа в жилое помещение – там обычно оставляли письма. И его взгляд, взгляд усталого, почти отчаявшегося человека, стал выискивать среди конвертов знакомый почерк – письмо было! Письмо из дома – письмо от жены. Пикарин схватил белый тоненький конверт, схватил толстыми пальцами и пошел к своему проходняку, точно боялся сейчас, что кто-то помешает ему думать о жизни с надеждой, – взгляд Пикарина вдруг затуманился, и он быстро отер глаза рукой, не желая, чтобы кто-то из зэков заметил его слабость. Быстро отер невольную свою слабость. И подумал просто: «Выживу!»
Может быть в тот миг это и была самая главная правда зэка Пикарина.
Может быть это была его главная молитва.