Ну ж, был денек...

Пустая добыча одной львицы
         
              ...Ну ж, был денек!  Такой добычи плечи  мои еще не держали.Не зря  продиралась по зарослям, шла по колючкам, караулила удобное мгновение – прыгнуть, упредить удар. Боялась, вдруг шаткий мостик не выдержит. Все удалось! Хотя тигрица прошлась-таки своей  лапой по моей шее!  Но царапину  легко перетерпеть.

     От быстрой ходьбы сбивается дыхание. Свое бунгало я покинула еще затемно. А сейчас солнце склоняется к западу, горит костром за шеренгой лиственниц,  пылает, словно бензином плеснули. Не догорай, свети, пожалуйста! Потому что темнота - как вода, в ней можно утонуть, а вот  вынырнуть не всегда удается.
             От голода подгибаются  коленки,  еще больше мучает жажда. Но ничего, уже чую дым родной печи. Вот они, знакомые кусты с капельками красной волчьей ягоды и высокий дуб -  тренажер белок. Что ж ты не взглянула на хоровод фиалок? Сама же их разводила,  меж двумя березками … давно это было.

           Дома сын, грустный рыженький Лео, немой со дня похорон отца – испугался прощального залпа товарищей по оружию.
         
           Разулась до боса, с наслаждением пила отвар целебных трав, затем ела что-то: черствый хлеб,  сыр,  холодное мясо,  зелень. Наконец, растянулась на медвежьей шкуре, буркнув сыну:

– Занавесь окна и стреляй на малейший шорох!

      Сын  выпустил из руки любимую послушную мышь, погладив ей носик, дескать, скоро вернусь, поправил кольт на поясе  и пошел привычно исполнять поручение: сдвинул жалюзи в комнате матери, отключил городской телефон, опустил рычажок домофона. Дневной сон  мне удается только при условии гарантированной тишины. Провал в небытие, полеты над сверкающей бездной и пробуждение. Как хорошо, что солнце еще не зашло. Принимаю контрастный душ: север – юг! О-о –о – молодчина!  Пью кофе и с посвежевшей головой подвожу итог. Я сегодня триумфатор. Грант с семью русскими нулями (!)  вырван у конкурентов. Надо петь и ликовать. Мой сын поедет в норвежский санаторий к лучшим детским неврологам. А я вместе с ним, но в командировку, готовить репортаж из семей малолеток.

          Радости нет. Добытая туша измотала нервы и будто вымазала  кровью. Фу! Что я говорю!
       Дотягиваюсь до пульта,  прицеливаюсь в экран. Почему прицеливаюсь? Что за ассоциации? Я! Никогда! Никого! Не убивала! Экран покорно вспыхнул и показал чей-то мордобой.  Надоело. С будущего сентября на этом канале пойдет  проект моего патрона Робертовича о самых юных родителях планеты. Репортажи буду снимать я. Подспудная реклама противозачаточных пилюль. Боролись мы с авторами другого проекта – туманного и бездарного – о человеческой благодарности. Да у нас и людей таких нет, писать о глубоких чувствах. Где Толстые? Где Чеховы? Ау!

         Поэтому сегодня,  как бойцовая собака, я дралась  за этот грант – цифру с четырьмя нулями в европейской валюте. Добыть его помогла мне моя ирландская кровь. Да-да, я ведь на четверть ирландка. Мой папа – наполовину. Бабушка, блондинка из Тамбова, зачала его в 1957, в год Московского фестиваля. Своего отца папа не видел, блондинка говорила, что приехал папаша из Дублина, здорово играл в волейбол, любил московское мороженое, а звали плечистого рыжего парня Ой Сина. Но имя это, фамилия, прозвище или профессия – осталось неведомо для тамбовской Бриджит Бардо, как окрестили ее подруги. А тот парень звал Бригиттой. Эскимо покупал букетами. Голова ее и сейчас бела – но уже не от краски -  от седины. По утрам пьет коньяк, закусывает шоколадом,  кому-то объявляет: "Жизнь удалась". Тетя Мила смеется, целует мать и уходит на работу в отдел иностранной литературы большого книжного магазина. Мы бываем у бабушки редко – далековато ехать.

            Папа тоже был огромный и рыжий. И очень добрый. Мама его обожала. На автогонки всегда с ним. Говорила: «Если вдруг – так вместе». Перевернулись они  – да, как она хотела – вместе, но ей врачи помочь не могли, а искалеченный папа умер через год, наказав мне, 19-летней: «Как львица  борись за свое счастье!».      

              … В тот день, когда они поехали на последнее авторалли, я впервые увидела фиалки. То есть, я конечно и раньше на них смотрела, но в то утро  острое волнение гнало кровь – я готовилась поступать в театральный и поехала одна за город, на дачу, чтобы никого не стесняясь, громко читать отрывок из "Двух капитанов". Фиалки были огромными – на весь мир. Потому что я легла и прильнула к ним.  Какие-то волны качали меня.  Я была полна счастьем и хотела одарить им весь мир. Полотна мне было не наткать – станка или как там ее – прялки – не имелось, пир на всех крещенных не сготовить – кастрюль не хватит, но я могла везде разводить фиалки и пообещала себе (или Богу?) всю мою большую-большую, счастливую-счастливую жизнь этим заниматься.

        Тигрица, заведующая соседним отделом, когда увидела, что грант только лишь прошелестел над ее красиво ухоженной головкой, попыталась морально убить меня фразой: «Да, тебе это близко». Не трогают меня  намеки на Бригитту. Да даже и трогали бы – я рассчиталась нулями.
 
       Лео на ужин не зову, сам прибежит, услышав запах любимых блинчиков с ветчиной. Ах, я забыла про клубнику в холодильнике. Августовский  урожай.  И вот  еще. В кармашке сумочки лежит подарок для моего мальчика. Проходила я мимо церкви, и меня окликнули.

            – Не узнаешь, деточка?

             – Узнаю, – отвечаю и торопливо улыбку на лице строю.

      Соседка с первого этажа в том доме, где я жила еще с мамой и папой. У нее дочка была с больными ногами, а я без спроса ее накормила клубникой. У нее такой диатез разыгрался! Соседка меня не упрекала, видела, что и так переживаю.

        – Как твой сыночек, – спрашивает и под руку меня увлекает к дверям церкви.

Зашли мы. Запах мне показался приятным и родным.

– А чем это пахнет?

– А ладаном, - шепчет, - купи свечи и поставь вон туда и туда. Богородицу попроси, чтоб сыну твоему помогала. Она ведь сама Мать, всех нас понимает.

       Не знаю, молилась ли я? Скорее нет, чем да. Но я вспомнила мои фиалки! Так вспомнила, что захотелось просить прощения. У себя или у Бога – не знаю.
      
       Встряхнулась, слезы внутрь загнала и пошла к выходу.

       Марь-Минна - так ее звали - Мария Вениаминовна еще на прощание иконочку какого-то бородача, сидящего верхом на льве, мне сунула.

         Вот я сейчас и дала ее сыну.

       Мой Лео пришел в восторг. Рассмеялся, поцеловал картинку, прижал к себе.
 

        Сижу  в сумерках,  вспоминаю юность. Как по заказу – Культура дает передачу о моем любимом писателе. Видеоряд ничего. Гитлер рисует стрелку черную. Она разрастается. Пшеница на фоне темного неба.

Что сказал бы мне мой любимый писатель?


            Кажется, я уже знаю, что  утром  откажусь от проекта, от гранта со множеством нулей. Мой шеф  Орел превратится в скунса. Обольет с ног до головы пахучим. Ничего, я сильная.

Но мой Лео, мой немой Лео, как же я помогу ему?! Как бороться за его счастье?!

Папа, мама, кто мне поможет?

– Мама, ты плачешь?  – Он  стоит рядом и смотрит в экран, там  колонны солдат со свастикой движутся по зеленому полю с подсолнухами, – что ты плачешь, мама?  Ты разве не знаешь, что в этой войне мы победили?