Махачкала-Тарки-Дербент 2009

ДАГЕСТАНСКАЯ ТЕТРАДЬ 2009
ПОЕЗДКА В ОТДАЛЕННУЮ ПЕРСИДСКУЮ ПРОВИНЦИЮ
(Записки искусствоведа о символике персидских надгробий и внутренний дневник странствия)
*
Часть 1. Дорога до Махачкалы.
*
Наконец собрался и в Дагестан.               
Исторически он всегда граничил с Персией, был ее северной окраиной. Персидские шахи переселяли сюда персов семьями из внутренних провинций. Сколько их было, таких переселенцев? Десять тысяч? Или сто тысяч? Хотел бы я увидеть сто тысяч персидских резных стел – памятью о когда-то живших здесь персах.
*
Нам мать – и солнце, и вода.
Приязнь приводит нас сюда,
Прообразуя лица,
И в друга друг глядится.
*
Своей великолепной книгой об Арсении и Андрее Тарковских (и крупностью своей личности, обаянию кото-рой трудно противиться) Паола Дмитриевна Волкова убедила меня в связи Арсения и Андрея Тарковских с ветвью династийных правителей Дагестана. Убедительны ее доводы. Трудно ей не поверить. Хотя Марина Тарковская отрицает эту связь в пользу польских корней рода Тарковских.
Под Махачкалой, бывшим Порт-Петровском, есть селение Тарки, где жили шамхалы, то есть правители этих земель. По названию Тарки их и стали называть Тарковскими. Нынешние мелкие Тарки, сельская окраина Махачкалы  – бывшая столица, центр этих земель. А нынешний крупный город Махачкала – это бывшая мелкая русская крепость Петровск, в которой в конце XIX века и был всего-то один продуктовый магазин, как сказано у Брокгауза и Ефрона. Меня интересует не современность, а исторические пласты. Поэтому еду не столько в Махач-калу, сколько в Тарки.
Арсений Тарковский – мой любимый поэт. Его сын Андрей – мой любимый кинорежиссер. Его «Сталкеру» я обязан самым важным выбором в своей жизни. И я еду в Дагестан, чтобы прикоснуться к культуре, изначальной и определяющей для самых близких мне духовно людей, Арсения и Андрея.
*
21 мая 2009. Крапает дождик – лучшая летняя погода для поезда.
В Москве на Казанском вокзале у 1-го пути – крупные выразительные лица горцев.
Что ни человек – готовый типаж.
Поезд № 86 “Москва-Махачкала”. Вхожу в вагон – и сразу в Дагестане. Русское сошло на нет.
Две горные девушки тюшкаются с младенцами в соседнем плацкарте. Младенцы крошечные, но чувствуют себя прекрасно. Никаких капризов. А вот дети постарше. Красивые, крепкие, круглоглазые. Спокойные и внима-тельные. 15.45 трогаемся. 40 часов дороги.
Едем на Резань.
Буйное цветение сирени.
Не встреваю в разговоры, сижу молча. Никто не обращает на меня внимания. Молчунов вокруг полно, не все говоруны. В вагоне тихо. Ни веселых компаний, ни выпивки. Сразу ощущается нерусский колорит.
Башни-ракеты Голутвинского монастыря. Баржи на Оке.
127-й км. Рыжие скелетики сосенок-двухлеток островком. Они погибли в невысоком пламени. Может, слу-чайный незатушенный окурок в окно поезда.
Знакомый переезд дороги за Луховицами – сколько раз я был здесь на байке?
Зачем я в Дагестан? Ответ таков: мусульманские погребальные стелы. Их образы. В Дагестане на них сохра-нились изначальные архетипы духовности. Хочу своими глазами увидеть их. И понять сердцем. Это всё.
Перед самым отъездом вдруг потянулся к книге “Человек будущего” В.Н. Лазарева, которую до этого не раз листал. Открыл как обычно наугад и среди занимательных историй из жизни наткнулся – как о чем-то само собой разумеющемся – на краткое упоминание о том, что продвинутые души приходят в наш мир через центр солнца. И уходят так же. А души пожёстче приходят из других мест. Души, пришедшие из солнца, а потом загрубевшие в земных перипетиях, в конце воплощения уже не проходят обратно в солнечную дверь. Не отсюда ли захоронение тела в землю?
Вспоминаю фото вертикальной плиты из Дибгалика из книги Аркадия Гольдштейна о Дагестане “Башни в горах”: на ней два огромных сложных многослойных  круга-мандалы, вверху и внизу. Они почти одинаковы. Тот, что вверху, чуть крупнее. Плита прямоугольная, с отношением сторон 1:2, на каждый круг приходится точно по квадрату – ровно половинка площади плиты.
Ага, думаю после Лазарева, это же два солнца: прихода и ухода. Две двери. Все надгробья на земле (как ни странно) посвящены уходу. Значит, более крупный круг – это и есть солнце ухода. Не случайно оно вверху – поближе к небу. А нижняя розетка-sun – видимо, входная дверь. Всё просто.
Многие думают, что солярная символика связана с поклонением солнцу. А пожалуй, это гораздо более прак-тичная вещь, чем “поклонение”. Это напоминание, призыв: живи так, чтобы уйти как пришел – через центр солнца. Из этого следует бескармичность, мораль и нравственность, добропорядочность, соблюдение определенных правил и всё такое.
Но это всё и значит “живи как человек”. Что может быть важнее?
Выходит, очень важно сохранить свою “солнечную” тонкость. Но почему? Чем плоха земля и другие точки перехода? Или это просто правила жизненной игры для солнечного сознания, которое хочет сохранить свой статус неизменным? Но с какой стати ему цепляться за него? Почему бы не попробовать иное? Может, дело в том, что загрубление ограничивает потенции жизни? Лишает жизненную игру широты и разнообразия, доступного сознанию тонкого плана? Сводит всё к небольшим вариациям? Телесные утехи, чувства, умственная гимнастика. Это всё.
Как только они надоедают, хочется иного – а оно уже недоступно, сознание замутилось, утратило проницае-мость. И далее психопрактики, религия, молитвы, медитации – как попытки вновь выкарабкаться в иное игровое поле.
Солнце – сложная структура, разноуровневая, поэтому его образ обычно многослоен, а не просто круг и всё, как на детских картинках. Потому оно изображается “по взрослому” не кружком, а сложной графической мандалой, имеющей сложную структуру. Оптимальная точка прихода/ухода – центр. Но возможны и другие.
Вспоминаю восьмиконечные кресты на двери святилища Реком в горах Северной Осетии – я был там в 1994 году. Они равноконечные, четырехкрылые, но каждое крыло на концах настолько широкое и так резко раздвоено, разведено, что создается впечатление восьмиконечной фигуры.
Что если это никакой не крест, а образ роста сознания на 8 сторон? Образ расширения как важнейшего свой-ства духа? Ведь 8 – традиционное обозначение всенаправленности и всеместности в индуизме. Индоарии на плоскости изображают всеместность как 8 лучей, а в пространстве как 10, добавляя верх и низ. Не здесь ли древний исток процветшего креста? Христиане просто зацепились за апокриф о процветании креста распятия на 3-й день по воскресении Иисуса, чтобы спокойно использовать и далее этот древний – а значит, всем привычный и понятный образ, который никогда и не ассоциировался с неким вещественным крестом, а был условным, но весьма наглядным образом динамического расширения сознания. Его пластичности, прямо пропорциональной чистоте. Буддисты считают, что сознание может цеплять к себе ничьи, свободные дхармы, которых всегда немало вокруг. Но рост ли это сознания? Канонически считается, что твое сознание не убывает и не прибывает. И вроде бы мы не властны над его «количеством», отпущенным каждому из нас.
Равноконечный «крест» – на самом деле образ всеместности. При этом даже неважно, раздвоены его крылья на концах или нет. Важно, что они расширяются к концам. Или так: важно, что они (плавно, по кривой) сужаются к центру. Что и создаёт зрительное ощущение градиента его ширины, что и воспринимается нами как переданное в статике движение. А кривизна нужна для подчеркивания того, что речь идет о живой субстанции – ведь всё живое на Земле криволинейно, и потому мы автоматически, бессознательно наделяем всё криволинейное статусом живого. Вроде бы на словах звучит сложно, но для зрительного восприятия ничего в этом сложного нет. И работает всё это по-прежнему исправно, пусть и на бессознательном уровне.
На обратном пути из Дербента в Москву я сделаю остановки в Астрахани, Волгограде и Ростове на Дону. В Ростове мне посчастливится увидеть один из наиболее древних, редких и очень почитаемых армянских хачкаров – Сурб Хач, вывезенный из Крыма армянами в Нахичевань на Дону. На этом хачкаре два креста. Вверху – более древнее изображение крестообразной формы розетки в круге, составленное из пересекающихся частей окружностей того же радиуса. А внизу крайне архаичный христианский крест (он уже имеет вертикальную ориентацию) с расширяющимися крыльями. Такие кресты позднее станут называть «армянскими» и начнут изображать с круглыми почками на раздвоенных концах. Оба изображения – и верхнее и нижнее, по сути дублируют друг друга. Разными средствами выражают одно и то же содержание. Но имеют и нюансы. О них потом.
Так что же такое эта самая всеместность? Чем она так важна, что ее образ пережил тысячи лет?
Что если продвинутая душа может войти в наш мир в любой точке, где угодно? И эта точка ее явления и есть “солнце”! Ибо она сама = солнце-свет, яркий излучающий маяк, источник эманаций, звезда.
Вот почему важно помнить о всеместности. Она выносит точку входа-выхода за пределы пространства. Она повсюдна. Тонкая душа может проклюнуться где угодно – и осветить собою тело и мир сгустков, преобразить их в себя по природе, а то и по форме. То же касается и ухода.
Значит, могильная стела – напоминание об определенных типах перехода. И даже не из мира в мир (что такое «мир»? – абстракция), а из состояния в состояние. Переход возможен в теле – отсюда древние памятники в виде скульптур. Я видел такие в Армении. Были они и в Кубачи. В Дагестане это львы-драконы. Они улыбаются. А с чего грустить солнечному сознанию?
А пасмурны и смурны должны быть «земляные» культы (а возможно и лунные) – сознание его носителей грядёт куда-то еще, не на свет-солнце.
Ныне переход совершается не в плотном, а в тонком теле. Эту тонкую телесность и отображают собою упло-щенные плиты с плоскими изображениями на них – полурельефы или контурованные углублениями, бороздками в камне.
Переход в теле – объемные памятники. 3D.
Переход без тела – плоские плиты. 2D.
Форма перехода без тела, в духе – воронка схода, круговой вихрь, водоворот, чакра, рифлёная завивающаяся грудь-кукби, втянутый ромб. Отсюда криволинейность форм как средство передать процесс, движение как транс-формацию. Они – слепок подвижки духа, тонкого вихря в момент перехода. И “переход” здесь – это вряд ли прыжок с Земли на Венеру или еще куда-то, а, скорее, смена внутреннего состояния сознания как специфичного его качества.
*
За окном пасмурно. Редкий дождь – лучшая погода для поезда.
Хорошо сидится и думается под стук колёс. Из вагона не убежишь. Зато он отрезает тебя от всех забот, си-ди-думай спокойно.
Скоро Резань. Мелькнул огородик у самых шпал в низинке с изобилием гномиков на грядках, рядком, лицами к поезду. Он будет один на всю поездку.
А что такое тогда “уголки света”? Четвертинки круга с радиальными лучами, помещаемые по углам надгро-бья, филёнки двери, обложки Библии и Корана? Это sun, распиленное на 4 части и разнесенное на 4 стороны света – то есть повсюду. Это указание, что оно везде. Оно вне пространственности. Вне места. Оно повсюдно.
Это уже следующий этап восприятия на более высоком уровне сознания: не просто солнце как конкретная в своей физике и пространственности точка входа-выхода духа, а “умное”, тонкое солнце, которое везде. Такое солнце – адхара (санскр.), опора, вспомогательный образ для фокусировки сознания, собирания энергии для перехода, преображения, рывка, скачка. Адхарой может служить и реальное солнце, и любая другая точка – видимая или мысленно представляемая. Одно другому не мешает. Мировая символика строится как муравейник, она достраивает сама себя различными слоями значений, свободно вбирая их в себя на равных.
И далее – по закону многократного дублирования – четвертинки солнца могут быть заменены на «колёса офанимов» («крест в круге»), или на сердечки, или на простые круглые выемки в камне, или наоборот на выпуклые «пупочки» – практически на любой первообраз. Здесь уже работает топос четырех сторон света, четырех ветров. Он и придает любым элементам, разнесенным в четыре угла композиции, тот же смысл всеместности.
*
22 мая 2009. Утром проснулся, едучи вперед ногами, хотя ложился вчера головой к движению. Ночью нас где-то перецепили в тупичке и потащили в другую сторону, наш последний вагон стал первым.
847-й км. Саратов. Волга. С подъездных путей город выглядит так же, как подмосковное захолустье – пяти-этажки и глухие ряды разномастных бункеров для машин. Пока собрался встать, проехали еще сотку километров.
С утра дивная восточная мелодия зазвучала рядом со мной. Приоткрываю глаза. “Моя любимая. Индусская мантра”, – выключая мобильник, поясняет девушка в соседнем плацкарте сидящему рядом парню. “Мантра это значимые слова, зикр, а не музыка”, – мысленно начинаю поправлять девушку, но не тороплюсь высказывать вслух эту банальность – ведь мантра слов это вибрация, и музыка это вибрация. Так что по сути девушка права.
Урбах. Кроме пирамидальных тополей, никаких отличий от средней полосы.
Дороги-грунтовки. Цветущая сирень во дворах. Желтая акация. Ни одного храма.
Поездная бригада – дагестанские женщины. Сразу после Москвы проводница подошла к каждому мужчине в вагоне и вежливо попросила ни в коем случае не бросать в тамбуре окурки на пол. Вокруг чистота. Несколько раз в день пол протирают влажной тряпкой. Никто не лузгает семечки, не мусорит. Случайность или примета не вымирающего народа?
Кое-где появились седые выпушки ковыля. Они отливают серебром среди обычной травы и сразу бросаются в глаза. Они так и останутся редкими добавками к пейзажу, а в солончаковой степи исчезнут вовсе.
978-й км. Депо из красного кирпича с щипцами порталов, похожее на костёл. Идея ясна: храм труда.
*
То вкусна, то пресна,
Жизни начинка видна.
*
Пожилой, бедно одетый мужчина на изношенном дорожном велосипеде.
Большие селения без церквей. Здесь живут те, кто хочет воли, а не церкви. В том числе и в вере.
*
Степь. Облаков дрейфующие тени.
Руина дома. Куст сирени.
*
Вчера вечером в лесополосе видел лань. Легкую, грациозную важенку.
*
Катятся в небе
ветреным чохом
Мелкие птицы
мелким горохом.
*
По вагону носят майки, платки, игрушки, бананы и яблоки, ювелирку. Постепенно появляются и четки, тканые свитки с мечетями, амулеты. Но самый предлагаемый товар – номера для мобильников и карты оплаты.
20 часов дороги. 1061 км. Домики под шифер. Железные сварные ворота. Тарелки спутниковых антенн здесь не крепят на крыше, а ставят низко, прямо на земле – значит, внутренне не за жилище своё цепляются, а полагаются на землю.
*
Все ищут тёплые места –
А степь по-прежнему пуста –
И возвращаются туда,
Где ни мечети, ни креста.
*
Ближе к вечеру началась солончаковая степь. Жалкие пучки горькой полыни на холмистой пустыне. Ни одного цветка. А ведь весна. Солончаковое озеро Эльтон. Верхний Баскунчак. Минчачи. Харабали. Ашулук. Досанг.
Солончаковая степь тянется на тысячу километров до Дагестана, разрезаемая лишь зеленым оазисом Астрахани и дельты Волги. Брошенная возле насыпи деревянная телега. Пласты кизяка, аккуратно сложенные колодцем на просушку. Вдали среди пустынных холмов тын из переплетенных тонких веток для скота, вокруг плешь прибитой копытами земли и колодец-журавель.
*
23 мая 2009. Раннее утро. 2263 км. Проехали Кизил-юрт. Молодые мамочки в соседнем плацкарте повязали головы черными косынками и сразу превратились из европейских современных женщин в безупречных мусульманских жён. Скоро Махачкала.
Огромные буквы вдоль путей на заборе:
«Цезская народность благодарит руководство железной дороги за своё вазраждение».
Луковки сельских мечетей.
Степные мавзолеи-оградки с приподнятыми уголками сменились плоскими вертикальными плитами.
Лужи на глине. Облачная дымка-марево. Как хорошо, что нет жары.
Я пытаюсь понять мавзолеи-оградки: для чего они? Не случайно же ими уставлена вся степная пустыня на сотни миль. Я видел такие  и в Киргизии.
Ага, прямоугольник невысоких (но всё же метр и более) сплошных стен вокруг могилы создаёт сквозняк, вы-тяжку энергии через углы наружу на 4 стороны – не случайно углы стен подчеркиваются возвышениями. Видимо, такой сквозняк помогает душе очиститься и расстаться с телом. Точно так же и прямоугольники наших квартир создают непрестанный сквозняк сквозь углы наружу. Видимо, он оказывает очищающее воздействие. А совер-шенные существа живут в овальных и купольных жилищах без углов – им нет надобности очищаться. Вот почему ныне господствуют углы. Кали-Юга. «Средний» человек ныне грязен.
А плоская вертикальная плита лишена этой очищающей функции. Почему так? Может, потому, что ислам или христианство как единобожие сильнее языческих и шаманских культов и еще при жизни хорошо очищают сознание верующего? (по крайней мере, так должно быть).
На армянских плитах-хачкарах (например, в Неркин Геташене на Севане, и не только там) в подземной, невидимой части плиты есть каналы, идущие снизу и выходящие вбок ниже уровня земли – явное указание на вытяжку частей астросома после погребения тела в могиле. Возможно, что особый обряд освящения каждого хачкара придает ему очищающие функции – хачкару, но не любому кладбищенскому надгробью – его ведь не освящают, а в момент погребения тела надгробье просто отсутствует, его ставят позже. Потому-то его форма становится безразличной. Оно лишается практической функции помощи душе. Отсюда свободный выбор формы современных надгробий. Их ставят не столько для ушедших, сколько для остающихся.
Итак, степные мавзолеи-домики-оградки сменились плоскими стелами.
А полынная степь сменилась предгорьями, зеленью, оазисами селений с пиками пирамидальных тополей и садами.
Незадолго до Махачкалы по вагону ненавязчиво так и просто, ни для чего, проходят два улыбчивых милиционера. “Как, всё в порядке?” – вглядываются они в лица сидящих. “Да, да”, – с идиотскими улыбками киваем мы.
Поезд неторопливо втягивается на длинную узкую улочку, напоминающую старый Тбилиси. По правую руку тротуарчик и жилые трехэтажные домики с высокими крылечками, с металлическими тонкими перильцами с одного края. На 1-м этаже магазинчики, лавочки. Между домами узкие выходы в город, идущие чуть наверх, в горку. Посреди всей этой восточной благодати поезд замирает. Приехали.
Если справа нас сразу и без предупреждения захлестывает старый город, то слева всё как полагается: пути, далее глухой забор, за ним склады, грузовой порт и Каспий.
Выхожу из вагона. 7.50 утра. Как славно – еще совсем рано!
Ага, вокзал всё же существует, вот он, стеклянно-современный, тянется бесконечной витриной, несуразностью своей пусто-стеклянной всё ж таки худо-бедно продолжая ряд живых жилых домов. Внутри кассы, камера хранения, сувенирный киоск (магниток нет и в помине), три этажа, последний не обустроен. Где-то на 3-м этаже имеются комнаты отдыха. О! Резво поднимаюсь по лестнице и оказываюсь в пустом необитаемом зале с голыми бетонными стенами и бетонным полом. Не здесь. Спускаюсь вниз.
На перроне немало милиции. Настолько немало, что это бросается в глаза. Нахожу наконец нужную лестницу на 3-й этаж – она ведет наверх не от поезда, а с противоположной стороны. У лестницы сбоку письменный стол с двумя милиционерами. Он как раз напротив входа в вокзал из города. Товарищи в форме оценивающе вглядываются в каждого, кто входит в вокзал.
Наверху сразу оплачиваю свой ночлег в комнате отдыха (с 8-ми вечера до 8-ми утра). «Комнаты отдыха» это, по сути, гостиница при вокзале. 200 рублей в трехкоечном номере. Койки соседей так и останутся пустыми. Оставляю рюкзак и с легкой сумкой через плечо вываливаюсь в город. Едва начало девятого.
*
Часть 2. Махачкала. К Персидскому кладбищу.
На привокзальной площади в Махачкале немало милиции. Она настолько пристально следит за разъездом прибывших нашим поездом, что я не решаюсь сфотографировать замечательный одноэтажный дом прямо напротив здания вокзала. Достанет мне домов в Махачкале, обойдусь без этого. Ощущая в кармане прохладный гладкий корпус цифровичка, прохожу мимо представителей местного правопорядка, лавирую между таксистами, окружившими вокзал, беру курс на ближайшую мечеть и ныряю в переулки.
К вокзалу сбежались, словно в поисках укрытия, несколько квартальчиков домов дореволюционного времени. Они и не северные и не южные. Не дышат стариной и не режут глаз новизной. Никаких крайностей. Это как раз серёдка жизни. Колониальный стиль. Моя первая улица здесь – улица Буйнакского. Делаю несколько снимков домов, ворот, дверей, стен. Неприметность, перетёртость, покоцанность, зацапанность, почти безликость – главные черты этих кварталов.
Прямо напротив вокзала, в переулке, идущем в гору, луковка мечети. Напротив мечети я недолго маюсь, пристраиваясь так и сяк возле крыльца жилого двухэтажного дома, чтобы снять ее, но мне так и не удается это сделать – уж очень узок переулок, да еще и в гору. Зато за это время я успеваю притереться к подъезду, возле которого верчусь. Он заплетен виноградной лозой, обшарпанной двустворчатой двери не менее ста лет. На ней трещины, вмятины, царапины, пятна, выпадения краски, кракелюры, поведенность филенок, сточенность краёв, сквозные дырки от стоявших когда-то замков, давно снятых, следы креплений дверных ручек, давно оторванных, гвозди от пружины, неизвестно для чего сделанные пропилы – множество мелких деталей, которые и придают долго живущей вещи живую ауру. В моем детстве всё вокруг было именно таким – двери, окна, ворота, стены, подъезды, калитки, ограды, даже асфальт на тротуарах и проезжая часть улиц.
Слегка огорченный неудачей со съемкой мечети, ухожу, бросив прощальный взгляд на дверь подъезда.
Мне даже не приходит в голову заснять ее, настолько она привычна и естественна для меня.
Дома лепятся друг к дружке чуть в горку. Неровные стены, побелка, бельевые веревки, висящие вдоль улицы, косые крыши, пристройки, приложенные друг к другу так хитро, что создают обратную перспективу. Боковые лесенки на вторые этажи. Открытость дворов. Распахнутость ворот. Наверное, здесь живут не слишком отягощенные обеспеченностью люди. Кусты, хлам, сор, помойки, груды кирпичей, осыпающаяся кладка на обрыве из-под травы, ржавые консоли крылечек. Кошки. Люки с эксклюзивными надписями «Махач-Кала». Всё в живописной куче, всё завихряется ураганчиком житья.
Ничего такого от Махачкалы я не ждал, и небольшой старый квартал вокруг вокзала порадовал мое сердце. Дальше во все стороны начались асфальтированные проспекты, и я развертываю план города. На нем обозначены два кладбища, одно обширное, другое небольшое. Они не так далеко от вокзала, к западу, и я упругим шагом двигаюсь по шоссе, ведущему вдоль берега Каспия с железной дорогой, по которой я приехал, на северо-запад, попутно щелкая цифровичком то вправо, в сторону порта, то влево, к домам, глядящим на шоссе со стороны города. Судя по карте, это проспект Орджоникидзе. Здесь я вижу на стене надпись «АЛЛАХ СПРОСИ». Какое-то время недоумеваю – что бы это значило? Потом замечаю листовку в самом конце надписи, закрывшую собою последнюю букву – видимо, «Т». Как-то в Москве в арке заброшенного дома на снос на Садовнической набережной Москва-реки – единственный раз – я увидел граффити «БОГ». Хотя, возможно, я просто захотел увидеть желаемое, а автор граффити имел в виду что-то иное – своё драгоценное ФИО, например (то есть фамилию, имя и отчество).
Отойдя от вокзала примерно на километр и пройдя маяк, оставшийся на высоте слева, сворачиваю от берега в город, влево. Горочки, покатости, неровности в планировке улиц, неправильности и неровности стен. Непредска-зуемые извивы газовых труб. Разнокалиберность оконных рам. 
Переулки и расспросы довольно быстро приводят меня ко входу на обширное кладбище – вход со стороны проспекта Али Гаджи Акушинского. Захожу в ограду – вижу православные кресты.
Спрашиваю у мужчин возле сторожки у входа, нет ли здесь армянских хачкаров, но они даже не знают, что это такое – хачкары.
Раскрываю карту и показываю на второе кладбище. “О, это персидское!” – кивают они, и я шустро шагаю через парк в нужном направлении.
Молодой паренек на перекрестке очень любезен, я просто спрашиваю на всякий случай, правильно ли иду, а он в ответ подробно объясняет мне, где находится единственный вход на Персидское кладбище – с улицы Танкаева, дом 64д, между “Дельфином” и “Пивной 02”, напротив конторы связи Роснефть.
Отыскиваю глухие железные ворота, окрашенные в черный цвет. Звонка нет. Пытаюсь повернуть ручку и от-крыть калитку – не выходит. Стучу – никакого отклика. Подхожу к соседнему дому с магазинчиком на первом эта-же. Немолодой мужчина спокойно курит на крылечке. Здороваюсь. Чуть медлю. Не спеша спрашиваю, когда открывают ворота кладбища. Сегодня суббота, может, я слишком рано? Нет, улыбается он. Поверни ручку, там не заперто. Уже пробовал, говорю. Просто она тугая, улыбается мужчина.
Опять подлетаю к воротам. Ручка натужно скрипит и действительно  поддаётся – я был с ней чрезмерно не-жен. Калитка открывается.
Обширное кладбище залито солнцем. Хорошо, что еще утро и не жарко. Из густой травы поднимаются десятки исламских резных стел. Одни невысокие и широкие, меньше метра высотой, другие стройные, трехметровые. Древние стелы чередуются с современными. Они не мешают друг другу. В дальнем углу кладбища поднимаются густые кусты и деревья, над стелами застыли фестоны цветущей белой акации. Сладковатое благоухание ее цветков наполняет воздух. Этот аромат будет сопутствовать мне и в Астрахани, и в Волгограде, и в Ростове на Дону. Ни души. Тишина.
Со всех сторон ограду кладбища образуют заборы, заборики, заборчики и заборищи окрестных усадеб и зад-ние стенки домов одноэтажной сельской застройки. Усадьбы и дворы плотно и надежно укрывают кладбище со всех сторон, и оно превращается в невидимку. Его невозможно заметить, проходя по окрестным улицам. И попасть сюда можно лишь через единственный вход.
Я осторожно забредаю в густую траву, стараясь держаться едва протоптанных тропок или мест, где трава по-реже и видно, куда ступаешь.
Вот оно! Первые исламские стелы, которые я вижу воочию! Арабская каллиграфия. Розетки. Вязь персидских орнаментов.
Я хожу от стелы к стеле. На небе ни облачка. Солнце всё выше. Я благодарен погоде – при таком освещении снимки идеальны. Рельефы на камне контрастны и выпуклы.
Персидское кладбище представляет собой овал, входные ворота находятся в узкой его части. От них по осевой линии овала проходит гравийная дорожка. Войдя, я почти сразу сворачиваю с нее влево, к древним стелам, и дохожу, петляя от памятника к памятнику, до боковой стены овала. Это глухая, задняя стена дома. Некоторые надгробья прислонены прямо к этой стене. Здесь с утра веселый солнечный припёк. Потом возвращаюсь на центральную дорожку немного другим путем и опять ухожу зигзагом чуть дальше и вбок.
Вот оно, то, ради чего я здесь!
Удивительны образы на надгробных камнях. Они воистину собеседуют с нами о самом главном.
Они эманируют что-то крайне важное, первоосновное. Этого не передать словами. Это можно ощутить, благоговейно бродя между надгробьями и мысленно желая упокоения душам усопших.
Последовательно обхожу все уголки кладбища, аккуратно ступая – весна же.
И всё же невольно вздрагиваю от неожиданности, различив среди травы на припёке длинное блестящее тело – красивую мускульную плётку змеи, застывшей от напряжения.
Одни говорят, что местные змеи не ядовиты. Это полозы, что ли. Или желтопузики. Но вид у них крайне уг-рожающий. Вроде бы он – их единственное оружие. Я видел таких в Армении.
Другие говорят, что здесь водятся очень ядовитые змеи, которые к тому же агрессивны и сами кидаются на человека как стрела.
Змей мне довелось увидеть за эти дни немало – я почти исключительно бродил по местам, которые вряд ли часто посещают. Светло-коричневые и потемнее, с красивым сложным узором вдоль тела и без него, обычно змеи уступали мне дорогу, быстро уползая прочь в шелестящей волной траве еще до того, как я их замечу. И я старался ходить по критическим местам, где не видно, куда ступает нога, грузно и шумно, чтобы заранее заявить о себе. Но некоторые змеи застывали неподвижно, находясь в шаге от меня – и я спешил отойти прочь, хорошо понимая, кто здесь гость, а кто хозяин.
Здесь я впервые увидел изображение льва с мечом в поднятой передней лапе и с изображением глазастого солнца на спине. То ли это Али, которого при жизни называли за храбрость и безупречную праведность «Лев Господень», то ли Бурак, переносящий Мухаммада на небеса, а скорее всего, и то и другое, слипшееся, сплавленное воедино в горниле всеприемлющего и всеобнимающего народного восприятия. Оно сводит воедино разное, наслаивает полупрозрачные слои образности и смысла друг на друга, ища во всем общность, а не различия. Поэтому чалма вокруг лика на спине льва похожа на лучи и образует звезду, лев имеет человеческие черты лица, «уголки света» могут содержать внутри фигуры, похожие на бутоны, цветы и крылья, а кувшин окружен «пламенем мудрости» в виде «мирового огурца» – ведь подразумевается кувшин тела как вместилище незримого пламени духа.
Гребни, кувшины, зеркала, ножницы, подвески, ожерелья на женских надгробьях и ножи, сабли, кони на мужских.
Звезда с исламским полумесяцем на разных могилах имеет обычно пять, а бывает, что и 4, 6 и 7 лучей. В случае четырех лучей звезда походит на крест с сужающимися концами. Иногда вместо звезды прямо в полумесяце изображается шестилепестковая розетка – они как бы сливаются воедино, в одну фигуру. Не это ли знак лунного ухода?
Были тут простые и втянутые ромбы, косые кресты, склоняющиеся друг к другу каплевидные «кипарисы» как капли бодхичитты, образы вечного огня сознания. На нескольких надгробьях мне бросились в глаза мотивы песочных часов и клепсидры. «Песочные часы» выглядят как два треугольника, направленные друг к другу, а «клепсидра» – в виде двух сообщающихся криволинейных сосудов полусферической формы. Тогда я еще не совсем понимал, что это. 
Время летело незаметно, я забыл обо всем и бродил по кладбищу уже часа полтора, когда наконец заметил, что я здесь не один. Двое мужчин в дальнем конце кладбища обустраивали свежую могилу. Я обошел стороной этот участок, чтобы не мешать им, и углубился в наиболее отдаленную от входа часть кладбища – справа от гравийной дорожки, густо заросшую колючей порослью белой акации, боярышником с огромными шипами тонких игл и другими столь же сильно вооруженными породами кустарников. Всё же между нетолстыми стволами редких деревьев и колючими лианами здесь вполне можно пробраться. Через несколько часов, в Альбурикенте и Тарках, я наткнусь уже на непроходимые заросли, перед которыми мне придется отступить.
Древние стелы заброшены, вряд ли их кто-то посещает и ухаживает за этими могилами, подойти к ним и по-смотреть, что изображено на лицевой стороне, иногда непросто среди толстых колючих плёток, свисающих верти-кально с ветвей деревьев. Я наткнулся на небольшую вертикальную плиту-надгробье, которую с трех сторон обняло своим стволом выросшее дерево.
Каждый орнамент был «говорящим». Нёс послание, message. Все они были значимы, без исключения.
А мастера-камнерезы – спроси их, почему они режут именно это, а не другое, обычно отвечают: просто так, для красоты.
В какой-то момент я ощутил особую симпатию к тем редким стелам, на которых орнамент либо сильно стерся, либо, покрывшись цветными мхами, стал почти неразличим – как слово на незнакомом языке. Такие орнаменты звучали как тихая – и тем более желанная музыка, приглушенно пробивающаяся издалека сквозь помехи и “белый шум” – я всегда предпочитал именно такое звучание, насыщенное множеством далёких, еле слышных шелестящих голосов, – как на радиоприемнике с неточной настройкой волны, и всегда пугался стандарта студийной звукозаписи, создающего вокруг мелодии и голоса мертвое пространство пустоты.
На кладбище почти не было поврежденных стел или обломков, лежащих в траве. Поэтому редкие случаи об-ломков, сколов и повреждений привлекали особое внимание. К тому же я заметил, что утраты, сколы и повреждения резьбы вызывают некое глубокое щемящее чувство. Его не возникало при взгляде на неповрежденный памятник.
Видимо, ощущение утраты несет для нас столь же важную нагрузку, как и момент обретения.
И в том, и в другом – щемящий момент узнавания.
Ощущение утраты –  обретение бесценного переживания, имеющего жизненно важный смысл.
И потому я бережно отснимаю все встречающиеся мне фрагменты плит и поврежденные стелы.
В одном месте стволы и ветки двух высохших упавших деревьев накрыли собой невысокие стелы, подни-мающиеся из травы – они едва выглядывали среди переплетения мощных сухих сучьев с крупными трещинами коры. Здесь я наткнулся на толстую желтую змею – она торопливо уползла от меня под огромную кучу хвороста, где, очевидно, жила.
Забрел я и на своеобразные «зады» или задворки кладбища. Сюда выходили наглухо запертые задние калитки соседних усадеб, здесь прямо у надгробий громоздился всякий хлам и мусор – тот самый сор, вынесенный из избы.
Два мира – тот и этот – мирно соседствовали друг с другом.
Меня поразило, что при этом соседстве они всё равно не пересекались, были рядом, но порознь.
Наконец я вновь выхожу к воротам, сделав большой круг.
Недалеко от входа старик в шапочке читает над могилой молитву на арабском языке.
Двое молодых людей стоят рядом с ним.
Я тоже мысленно возношу благодарность за то, что мне привелось посетить это редкое место и увидеть древние письмена, каллиграфию и орнаменты, благоговейно нанесенные когда-то мастерами на могильные плиты ушедших.
Выхожу из ворот. Резкое ощущение пересечения границы миров.
Половина двенадцатого. Справа магазин “Дельфин” предлагает жалюзи. Слева “Пивная 02” – забавное соседство для кладбища в стране с исламским ландшафтом. Перехожу улицу и сажусь в тени на прохладные ступеньки конторы «Роснефть». Уф. Достаю карту. Где там у нас Кяхулай?
*
Часть 3. Альбурикент.и Кяхулай.
Изучаю карту. Теперь моя цель – кладбище в Кяхулае. Кяхулай – горное селение на склоне над городом, его ближайший пригород. Здесь недалеко. Минут сорок ходьбы. Переулками двигаюсь на юго-запад, к горам, и дохожу до проспекта имама Шамиля.
Высотные дома заслоняют от меня склон, на котором находится селение. По карте оно где-то рядом – не более километра. Спрашиваю дорогу. “О, это далеко!” – уверяют меня все в один голос. “Нужна маршрутка № 20”.
Что ж. Скрепя сердце, отказываюсь от привычного пешехождения и жду маршрутку № 20. Асфальт проспекта плавится от жары. Покупаю поллитра чистой воды за 25 рублей. Мимо шмыгают троллейбусы. Рядом светофор. Большой поток автотранспорта. Кругом новостройки – не за что зацепиться взгляду. Наверное, именно этими новыми безликими районами обычно гордятся “отцы города”.
Но вот она, маршрутка. Пролетаем с километр по проспекту вдоль гор. Сворачиваем налево к горам. Неболь-шой плавный подъемчик и дальше маршрутка (в Дагестане по-прежнему в ходу это слово для микроавтобусов) еще раз сворачивает налево – теперь мы движемся в обратном направлении, откуда приехали, но чуть приподнявшись над городом.
Дорога террасирует плавный горный склон.
Я сижу рядом с водителем и, пользуясь такой удачей, спрашиваю его, где сойти, чтобы выйти к кладбищу. “Здесь много кладбищ”, – отвечает тот не слишком уверенно. Мне остается лишь зорко посматривать по сторонам. Ага, справа от дороги круто в гору потянулись мощные выразительные стелы за небольшим дувалом. И их немало – метров на сто вдоль дороги.
Решив, что это и есть кладбище Кяхулая, выхожу и остаюсь в полном одиночестве на пустой дороге.
По левой стороне тянутся дома. Значит, это улица. И называется она… так, Землеустроительная. Отлично.
На самом деле я не доехал до Кяхулая, это Альбурикент, селение рядом с Кяхулаем к северо-западу от него. Кладбище Альбурикента не обозначено на моей карте, потому я и не ведал о его существовании, пока не увидел.
Я сошел в самом конце кладбища, там, где его невысокая ограда, идущая вдоль дороги, сворачивала под пря-мым углом и уходила вверх по склону. Вдоль нее шла куда-то наверх вдоль глухой стены ближайшего дома крутая каменная лестница.
На самом углу, прямо рядом со мной, в стену кладбища вмонтирована узкая ржавая железная дверь, срезаю-щая угол. И дверь эта не стояла, а полулежала под углом градусов в 60. Открывалась она наружу и по идее под своим немалым собственным весом должна бы всегда быть закрытой. Я видел такие калитки в усадьбах под Амстердамом, они были сколочены из почти невесомых деревянных планок, но столбики были вкопаны под углом, что позволяло калитке всегда быть закрытой. Моя наклонная дверь не имела пружины и была распахнута настежь, привалившись к стене. Это меня ободрило, я тотчас протиснулся сквозь проём и оказался среди современных могил.
На этом кладбище древние могилы более тесно соседствовали с современными, чем на Персидском в Махач-кале. Это воспринималось совершенно естественно. Места всем хватало. Однако здесь были места, где сгущались современные захоронения (как раз у моего входа с угла), и были места, где наоборот, сгущались древние стелы (на тех частях кладбища, которые я видел из маршрутки).
Ребята наверху надо мной, на крутом склоне, деловито рыли могилу, я обошел их понизу, им было не до меня – солнце уже жарило не на шутку. Было около полудня.
Сквозь глубокий распадок с зелеными куртинами кустов и густой травой я двинулся от угла с дверью вдоль дороги, по которой приехал на маршрутке, назад. Начались высокие вертикальные стелы, многие из которых были двухсторонними – символические образы наносились на обеих сторонах вертикально стоящей плиты.
По символике старые стелы и новые памятники мало отличались друг от друга – налицо сохранение и живое бытование древнейшей традиции нанесения определенных образов на могильную плиту. Древность явно служила здесь безусловным эталоном для современности. Кое в чем современные стелы были даже интереснее древних – хотя бы тем, что зачастую были раскрашены. На древних стелах раскраска, естественно, не сохранилась, хотя было очевидно, что их в свое время тоже раскрашивали. Поэтому раскраска современных стел воспроизводила и доносила до нас традицию древности, позволяя увидеть и ощутить, как когда-то выглядели старые памятники, по-ражающие нас сегодня лаконизмом и безыскусностью узоров на камне природного, естественного цвета.
Мы привыкли к этой безыскусности. Мы любуемся ею и превозносим ее. Мы называем это стилем. Но как выглядела стела изначально? Как она задумывалась? Безусловно, большая часть стел раскрашивалась, и раскраска несла глубокий смысловой подтекст. Поэтому я снял несколько современных раскрашенных надгробий и их фрагменты – разумеется, так, чтобы на снимки не попали надписи с именами захороненных.
Больше часа я хожу по кладбищу, огибая то неожиданные на крутом склоне заросли высокого тростника, то непроходимые куртины колючих кустов, из которых тоже поднимаются древние стелы, но до них невозможно доб-раться.
Наконец я набрел на почитаемую древнюю могилу хаджи – человека, совершившего хадж, паломничество в Мекку. Это женщина. На женских стелах часто изображается нагрудное ожерелье, головные подвески круглой формы (они крепятся по бокам к головному убору примерно в области висков), ножницы, башмаки с высоким каб-луком, гребень. Могила буквально висела на крутом склоне и была бережно обложена камнем, так что образовался аккуратный, приподнятый над овражком мысок-терраска. К вертикальной плите с большой круговой розеткой-мандалой внизу были примотаны полуистлевшими веревками и алюминиевой проволокой древки цветных флагов – на них болтались остатки зеленых полотнищ, изорванных ветром.
От этой могилы исходила особая благодать. И образы на плите были более древние и выразительные, чем на прочих.
На кладбище в Альбурикенте я увидел немало мусульманских надгробий с изображением лилии или трилистника, который является символом Троицы в христианстве – той самой, против которой так рьяно выступает официальный ислам. А народный ислам давно и спокойно отображает эту троичность на своих надгробьях. Нашлись тут и парные голубки, тоже типичные для христианства.
Мне попалось несколько надгробий со «звездой Давида» и надписями на арабском языке – видимо, тех самых исторических хазар, которые неизвестно как и когда приняли иудаизм. Эти надгробья отличались от исламских только присутствием «звезды Давида», состоящей из двух наложенных навстречу друг другу треугольников (минималистское изображение индуистской Шри-янтры). Я подумал, что в таком случае наличие на плите надписи на арабском языке еще не говорит о конфессиональной принадлежности. На одном из таких надгробий было изображено два дерева-кипариса с каплевидными кронами – символ рая.
Тут-то мне и стало совершенно ясно, что все символы на исламских (и не только) стелах делятся на две неравные группы. Первая, крайне обширная – это древние архетипические образы, которые предшествовали исламу, христианству и иудаизму. Сначала я было отнес их к зороастризму, потом к индуизму и ведантизму. Вторая группа крайне незначительна – это официальные символы конфессиональной принадлежности. Полумесяц со звездой (мусульмане в целом и сунниты в частности), раскрытая ладонь руки (шииты). Вертикальный крест у христиан, звезда Давида у иудаистов. Если «вынуть» со стел эту «официальную» символику, то всё остальное является общим и абсолютно идентичным для ислама, христианства, иудаизма. Это и естественно: что делить между собой и о чем спорить поклоняющимся единой природе, называемой Богом или Аллахом, Иеговой, Брахманом или Дао?
Официальная церковь искусственно разделяет верующих.
Народные верования вновь собирают воедино расколотое церквями.
Именно этот вывод прямо следует из того, что несут на себе махачкалинские стелы.
Какая тут цепучая трава – сделаешь пару шагов – и из каждой декоративной дырочки в сандалиях торчат оперения колючих семянок-стрелок, пронзившие носки
Ребята, рывшие могилу, давно ушли, когда я вновь вышел к наклонной ржавой двери, срезающей угол ограды, набранной из дикого камня, скрепленного раствором, автомобильных капотов, кусков шифера, досок, фанеры, панцирных сеток, кроватных спинок и прочего разнообразного бытового имущества, умело пущенного в дело при возведении этого небольшого живописного уголка ограды. Теперь дверь была закрыта и плотно прилегала к сварной раме. Я со скрипом выдавил ее наружу от себя и вверх, вытиснулся на улицу, не отпуская рук, и аккуратно опустил за собой, стараясь по возможности обойтись без шума.
На улице по-прежнему никого.
Сверившись с картой, шагаю вперед по дороге, террасирующей склон, – туда, куда уехала моя маршрутка. Где-то там, километрах в трех-четырех, Тарки – главная цель моего приезда в Махачкалу.
Вот и развилка, где Землеустроительная улица ветвится на Горную и Дачную. Забираю вправо, чуть выше, на Дачную.
Шагаю совсем недолго – вдруг справа родник, а слева магазин. Вот это Кяхулай.
Железная Г-образная труба с краном изгибается над бетонным корытом. На дне вода. Так, это поилка. Я сунул под кран голову, а потом свою красную бейсболку. Чуть дальше над родником, на крутом склоне за низким дувалом буквально висит товарный железнодорожный вагон, используемый в качестве сарая или, может, хлева для скота.
С пекла на дороге спонтанно смещаюсь на длину шага – в крошечный и уютный магазинчик, оказываясь в животворящей тени. Здороваюсь с молодой девушкой за прилавком. Покупаю бутылку чистой воды, Здесь, в предгорьях, полтора литра стоят 20 рублей.
Напротив двери на стене висит небольшой листок тонированной бумаги с арабской просительной молитвой и транскрипцией. Тексты каллиграфически вписаны в овал и шестиугольник. Прошу разрешения снять на память каллиграфию – девушка приветливо кивает.
Вновь шаг из магазина на жару. Напротив двери, сосредоточенно опустив морды в бетонное корыто, стоят задами ко мне три внушительных коровы разных мастей, полностью перекрыв доступ к воде. Оттуда они взялись? Двое мальчишек на великах крутятся тут же. Где здесь кладбище, спрашиваю их. А рядом, машет тот, который постарше, вверх, на дорогу, отходящую зигзагом в гору.
Иду в гору и скоро поднимаюсь над селением, добравшись до его окраины, с немым восторгом созерцая уди-вительные ограждения-дувалы, в азийском стиле собирающие в единую обойму самые невообразимые материалы, предметы и аксессуары. За дувалами фруктовые деревья, шаровидные кроны с темно-лиловой листвой, пристройки и сарайчики, ворота и воротца, калитки и калиточки – вавилончик на вавилончике.
Но вот и кладбище. Новые ворота с высокой кирпичной аркой заперты. Ограда высока. Да и нет причин заходить внутрь. Мне с дороги хорошо видно, что все стелы новые, современные. Присаживаюсь в тени ограды у ворот на деревянную скамью. Достаю из сумки яблоко.
Что ж, теперь двинемся на Тарки.
От запертого на замок верхнего кладбища в Кяхулае спускаюсь вниз и продолжаю путь по дороге, ведущей в Тарки.
Трудно сделать лучший выбор, чем пеший путь из Кяхулая в Тарки по горной дороге под неромантичным названием “Дачная ул.”, траверсирующей склон высоко над Махачкалой.
Здесь много простора, неба, отсюда во все стороны свободно растекается сознание, а столица Дагестана с ее асфальтом и небоскребами новостроек ровной, беззвучной и умиротворенной плащаницей лежит внизу.
Мне хорошо видны отсюда и многоэтажки, и зеленые кварталы сельской застройки, кое-где сохранившиеся.
Представьте себе, что вы выходите в Москве из метро на Воробьевых Горах, поднимаетесь наверх, а там вместо асфальта и троллейбусов деревенские домики, делянки с овощами, сельское кладбище, мекают козы, коровы неспешно бредут на водопой к бетонному корыту у родника, вытекающего из горы. Именно такой контраст типичен для Махачкалы. Резок перепад между асфальтовым столичным низом и селениями в предгорьях, до которых из города по прямой не больше трехсот метров.
По мере приближения к Таркам начинаю видеть внизу, на равнине асфальтового города минареты ближай-ших к горам квартальных мечетей, и среди них красавицу Джуму – белую мечеть, вмещающую 17.000 человек.
Выходя из Кяхулая, справа замечаю длинный старый дом с традиционной табличкой на арабском языке, вмонтированной в угол здания на высоте моих глаз, а перед домом небольшую террасу, отвесная стенка которой умело и конструктивно сложена из автопокрышек, пересыпанных грунтом и щебнем.
*
Часть 4. Тарки.
Но вот домики Кяхулая отошли назад. Пошла как бы ничейная земля. Машины здесь редки. По обочинам трава, колючки кустов, на которых застряли беззастенчиво носимые ветром клочья полиэтиленовых пакетов, в основном почему-то черного цвета. Эти черные клочья – настоящая напасть, они везде. И поди их собери теперь, сдери с каждого куста, щетинящегося колючими ветвями! Так и останется у меня махачкалинский пейзаж связанным намертво с рваными клочьями черного полиэтилена, которые неназойливо лезут в глаза в шоссейных и железнодорожных местах. В Египте то же самое.
Если верить карте, на подходе к Таркам по этой дороге должно начаться огромное кладбище. Где же оно? Огибаю вместе с дорогой отрог горы  – и вот же, впереди, плавный склон, а на нем бесконечный лес захоронений. Ясно видно, что все стелы новые.
Здесь что-то строят, там что-то роют. Тороплюсь проскочить этот участок. И действительно, дальше спокой-нее, а новые захоронения плавно переходят в более древние. Надгробные стелы теперь не только справа, но и слева от меня. Их многие сотни. Перебираюсь через невысокую оградку, чтобы рассмотреть их поближе. Они такие же, как на кладбище в Альбурикенте, и может быть, чуть более позднего времени.
Около часа дня дохожу до Тарков. Они открываются внезапно, после сильного сужения горной дороги, стис-нутой забором чьей-то усадьбы, и резкого поворота вправо, в ущелье. Оно хаотично заполнено одно-двухэтажными домиками. Между ними проходят извилистые, хитро петляющие улочки. В одну сторону от меня селение плавно опускается вниз, в другую – карабкается в гору вверх по ущелью. На разной высоте расположено несколько мечетей.
Хотя я нахожусь довольно высоко, и большая часть селения ниже меня, окружающая меня местность собрана складками, поэтому я лишен ориентиров и не улавливаю картину в целом, как это было на просторной и открытой во все стороны дороге из Альбурикента в Тарки.
Чуть ниже мне виден минарет таркинской Джумы, а буквально рядом со мной, у дороги, выдвигается снизу большой приземистый купол новой мечети. Выше, на скальных уступах Тарки-Тау вокруг селения из густых зеле-ных куртин там и сям выдвигаются на травяные склоны могильные стелы древних кладбищ.
Спрашиваю у местных парней, где находится дворец шамхала. У нас нет такого здания, говорят мне пареньки. Вроде бы даже его разобрали, что ли. Ну хорошо, нет так нет. А шамхальское кладбище? Не знаем такого, отвечают.
Бросаюсь вослед за пожилым мужчиной и вежливо повторяю ему свои вопросы. Он повторяет те же ответы. Ну а какое из кладбищ самое древнее? Он уходит от ответа: у нас в селении 13 аулов, то есть кварталов, у каждого квартала свое кладбище, и все кладбища древние, говорит он мне.
Вот так. С чего это мне казалось, что уж в Тарках у меня не возникнет проблем с дворцом шамхала и шам-хальским кладбищем? Вспоминаю историческое описание дворца Тарковских: большой длинный сарай, сло-женный из сырца, голые стены которого увешаны коврами – и думаю: он ли мне нужен?
С дворцами у меня всегда была напряженка. Вот и здесь то же самое. Никогда не понимал, что привлекает людей в янтарные комнаты и паркетные анфилады, а дворцовый классицизм мне просто антипатичен. Что ж, похоже, придется и на этот раз обойтись без дворцовых визитов.
Не получив ответа на свои вопросы, двигаюсь по узкой улочке и выхожу к мечети. Это предпоследняя мечеть, если считать их снизу вверх. Выше неё, совсем недалеко, под самой кромкой Тарки Тау, еще одна невзрачная квартальная мечеть с небольшим минаретом.
Итак, я иду к мечети. Перед ней на узкой улочке мне попадается жилой дом старой постройки в два этажа с ослепительно белыми стенами (Сантарини!), ворота которого украшены ярко раскрашенными плитками с надписями на арабском языке и символами. На одной из плиток рядом со львом, держащим в поднятой лапе меч (образ Али как “льва Господня”),  изображен полумесяц, звезда, серп и молот – яркий образчик чисто народной культуры, пластично объемлющей то, что на уровне властной идеологии и политики трактуется несовместимым и противоречащим друг другу. На самом деле это знаки религии суннитского ислама и религии русского коммунизма.
Напротив мечети небольшая покатая площадь или, скорее, “пятачок”. В нижней ее части, под стеной мечети, из трубы с краном бежит вода в бетонный желоб, а в верхней части, на скамейке под высокой сырцовой стеной, в густой прохладной тени сидят старики. Возле мечети стоит странное кирпичное сооружение, напоминающее обруиненную трансформаторную будку. Не исключено, что это она и есть. У будки на земле лежит видавший виды длинный белый камень с высверленным отверстием. Он сильно побит жизнью, но квадратное сечение всё же угадывается. По форме и размерам он подозрительно напоминает горизонтальный надгробный саркофаг.
Здороваюсь со стариками. Спрашиваю, как называется мечеть. Просто мечеть, говорят они, и это означает, что она квартальная. Подхожу к роднику, сую голову под кран, Так, уже легче.
К мечети сзади примыкает крутой склон с травянистой полянкой, обнесенный невысокой стеной из дикого камня, скрепленного раствором. Склон настолько крут, что создаёт обратную перспективу, и мне с улицы видно через стену, что за ней по склону поднимаются древние стелы. Справа от мечети виднеется заборчик с глухой железной калиткой, ушки которой запираются на очищенную от коры палочку толщиной с большой палец. Играющие возле двери на ступеньках ребята лет восьми-десяти вытащили палочку и открыли калитку. Дальше, правее калитки, начинается двор ближайшей усадьбы. А калитка как раз ведет на кладбище за мечетью.
Я опять подхожу к старикам. “Сходи на кладбище, посмотри”, – говорят они мне. Ободренный, иду к калит-ке, и носящиеся вокруг ребята понимающе открывают ее передо мной, пропуская.
Прохожу внутрь и оказываюсь позади мечети, на зеленом травянистом лужку со стелами.
Меня мгновенно отрезает от полуденного зноя, пыльных кривых улочек Тарков, домов с неровными стенами, скучных шиферных крыш.
Здесь царит удивительный и благодатный покой.
Надо мной реют роскошные огромные листья маньчжурского ореха, вызывая непередаваемое чувство инобытия.
Сюда, во внутренний дворик-кладбище за мечетью, направлена ее кибла – она выступает из стены мощным, слегка выпуклым треугольником.
Я подумал: надо же, в армянских древних храмах алтарная стена имеет две глубокие треугольные ниши-выемки, создающие абрис алтарной части, а в дагестанских мечетях, наоборот, южная стена часто имеет внешний треугольный выступ наружу, этакий непривычный нарост-клюв, который конструктивен: он образует нишу киблы в стене мечети для тех, кто находится внутри. Эта ниша задаёт направление для общей молитвы. Просто так удобнее, практичнее. Хотя “куда ни повернись – там лик Аллаха”.
Мухаммад и его сподвижники часто молились в походах, воткнув перед собой меч или поставив верблюда – чтобы другие люди обходили молящегося стороной, не мешая ему. Но вряд ли случаен возникший затем образ ни-ши: она воспроизводится и на самых древних хачкарах. Думаю, изначально ее пространство служило образом пус-тотности чистого духа. Как и образ пещеры. В пещерных часовнях в нише возжигают свечи и лампады – как прообраз сознания, а позднее – его высветления. К тому же огонь – условный, и всё же достаточно точный и наглядный образ истинной природы духа и его истинной пищи.
На уровне тела ниша – рот или живот кумира (чрево Левиафана) и место подношений пищи для него. Ниша-рот-чрево  – знак того, что на самом деле не что-то иное, а мы и есть истинная пища, а наша цель – пропечь, приуготовить самих себя, придать себе тончайший вкус. Вряд ли помышляя об этом, до сих пор русские бабушки кладут конфетки на могилки своих близких. А яйца красили еще меря в 9 веке, из которых потом сложились русы.
По узкой зеленой тропинке среди кустов медленно прохожу по кладбищу за мечетью, поднимаясь вверх по склону, засеянному древними стелами. Кусты всё гуще, наконец они смыкаются вокруг меня. переходя в густой лесок. А стел не убывает. Просто эта часть захоронений, видимо, никем не посещается и густо заросла зеленью.
Здесь сразу темнеет, и всё же сквозь листву пробиваются лучи солнца, высвечивая на стелах фрагменты орнаментов. Одна стела, другая, третья. Образы на них один любопытнее другого. Я раздвигаю кусты, проскальзываю между стволами деревьев, корни которых неумолимо кренят набок и выворачивают из земли древние памятники – и вдруг зависаю на крутом склоне оврага, по колено в густой сочной траве. Подо мной, на другой стороне оврага, зады усадьбы соседнего дома. Она хорошо видна мне сверху. Земля здесь мягкая, рыхлая, едет под ногой. Наверное, горная вода близко подходит. А впереди, на другом краю небольшого распадка, в сплетении сучьев огромного упавшего дерева грецкого ореха – просто поразительные надгробья. Нельзя уйти, не взглянув на них вблизи. Но так просто к ним не подобраться – нужно умудриться пробраться по крутояру к упавшему стволу – он висит метрах в полутора над землей, вскарабкаться на него и пройти по нему как по мосту над ложбиной, затянутой сетью колючего кустарника.
Моя сумка невелика и очень удобна, и всё же с ней на боку через густой подлесок на вертикали овражного склона мне явно не протиснуться и на дерево не влезть – это можно сделать только с покатого камня, если, прыгнув на него с разбега, тотчас хорошенько оттолкнуться и следующим шагом по касательной перелететь на дерево. Придется оставить сумку здесь, на траве у приметного камня. Молнию застегнём – чтобы местные хвостатые обитатели не приняли ее за новое место жительства. Потом, будем надеяться, я вернусь и заберу ее.
Опускаю цифровичок в грудовой карман рубашки, застегиваю его на пуговичку. Ну, вперед. Прыжок на ка-мень, оттуда на дерево – оно сухое, толстое, растрескавшееся, давно уже лежит здесь, повалившись, между небом и землей, опершись на свои мощные сучья, вошедшие в землю при падении. Под моим весом оно чуть проседает, и переступая по стволу, я ощущаю, как слегка подаётся гнилая древесина и в стволе образуются новые трещины. Я делаю плавный вдох, подтягивая себя вверх и стараясь стать легче. Треск подо мной прекращается. Я замираю. Вот он, нужный ракурс, не ближе и не дальше. Балансируя на стволе, достаю цифровичок. Он обиженно шипит на меня, втягивая объектив: кончилась зарядка. А  второй аккумулятор в сумке.
Ухватившись кончиками пальцев за тонкую веточку, протянувшуюся ко мне откуда-то сбоку, разворачиваюсь, балансируя на стволе, возвращаюсь к камню, спрыгиваю на него, оттуда перешагиваю на развилку ствола нетолстого деревца, торчащего из низинки – и вот я опять возле своей сумки на крутом склоне среди сочной зелени по колено. Меняю зарядку. Обратный путь по стволу уже легче.
От притянувших меня труднодоступных стел на той стороне распадка стали видны следующие стелы, они постепенно уводят меня все дальше и дальше от мечети и моей сумки.
Забыв обо всем, поднимаюсь по склону все выше, пока деревья не начинают редеть, и на небольшой поляне, уже на вершине холма натыкаюсь на руины древней мечети, сложенной из огромных камней, раздвинутых и разбросанных по сторонам корнями могучего вяза – его громадные нижние сучья горизонтально висят над землей как стволы сказочного дерева.
В обе стороны от мечети тянется невысокая стенка, ограждающая кладбище, в ней калитка. Она не заперта, а просто прикрыта и выходит на верхнюю дорогу из Тарков, террасирующую склон в восточном направлении. Че-рез дорогу, еще выше по крутому склону, в густом и уже совершенно непроходимом подлеске видны вертикальные стелы – там продолжались захоронения. Они тоже обнесены невысокой оградкой из дикого камня. В одном месте в стене виднеется пролом и оттуда по склону вниз к дороге вьется слабо намеченная тропка. От мечети сохранилось несколько рядов кладки стен. На одной из стен сверху лежат два гладко отёсанных горизонтальных камня с надписями полурельефной арабской вязью. Их хорошо видно с дороги. Характерный вы-ступ киблы говорит за то, что это именно мечеть. Одна из стен мечети является частью кладбищенской стены и выходит на дорогу – возможно, это и есть верхняя дорога на Тарки-Тау, так называемая Русская дорога, Урус Ёл.
Отсюда начинаю спускаться вниз, обратно к своей сумке, захватывая еще не осмотренные части кладбища, а когда нахожу ее и вновь выныриваю после блужданий под густым древесным пологом на светлый и открытый склон, к роскошным листьям маньчжурского ореха, вдруг слышу тонкий певучий призыв. Он разносится по окрестным горам, и склоны гор повторяют и отражают его. Голос был старый и мудрый. К нему присоединился другой голос, высокий, молодой и неопытный. Он звучал с минарета ближайшей мечети. Затем еще один, и еще. Они сплелись в удивительный канон, в хорал, прозрачный и трепетный, очень близкий по звучанию к полифонической акустике сцены смерти Саята Новы из «Цвета граната» Сергея Параджанова. Это был азан, призыв на молитву.
Я застыл, словно пораженный громом. Был час дня. Время и место.
Мне подумалось, что мое благоговейное пребывание среди древних камней уже было молитвой, молитвой без слов, истинной молитвой сердца. И эта молитва длилась для меня сегодня с самого утра, почти не прерываясь. 
Я спустился обратно, к той калитке у мечети, через которую зашел на кладбище. Здесь мне попалось несколько стел с изображением кувшина. Считают, что это знак женского захоронения. На одних надгробьях просто кувшин, на других внутрь кувшина вписана круговая розетка, обычно вихревая. Так образ становится многослойным, бытовое обретает еще и сакральный смысл. Кувшин = сосуд = вместилище духа, то есть наше тело = в то же время вечность круговращения чистого сознания.
Намаз закончился через 22 минуты. Я заметил это, потому что завершающие слова молитвы снова прозвучали на все честные горы.
Выхожу к калитке. Она открыта, словно ждет меня. На ступенях лежит очищенная от коры палочка толщиной с большой палец. Поднимаю ее и, прикрыв за собой калитку, вдеваю палочку в железные ушки. 
*
Часть 5. Тарки. Поиски Шамхальского кладбища.
Теперь я поднимаюсь к самой верхней мечети по крутому проулку, проходящему по чьему-то двору.
Верхняя мечеть оказывается малопримечательной. Зато от нее вбок параллельно склону уходит та самая верхняя дорога Урус Ёл. Быстро выдвигаюсь по ней из Тарков. Последние дома тотчас остаются позади.
Справа от дороги родник, уже настоящий, без кранов. Вертикальная скала. Из нее труба. Вода из трубы течет в бетонное корыто, из которого по проточенному в бетоне желобу попадает во второе корыто, которое рядом. Это чтобы коровы могли напиться. Бетон сплошь затянут зеленой растительностью и не вызывает обычного отторжения. По особому желобку из второго корыта вода вытекает на дорогу и ручейком бежит куда-то вниз.
Вот и знакомая руина мечети слева от дороги с двумя горизонтальными камнями с надписями. За руиной до-рога выглядит прямой узкой ложбинкой-терраской, проходящей между двумя невысокими стенами, за которыми по обеим сторонам захоронения. Прямо с дороги я вижу ближайшие стелы. Они представляются менее древними, чем те, которые я только что видел, и я двигаюсь дальше.
Дорога поворачивает вправо, огибая пологий горный отрог. Здесь во все стороны распахивается простор, и всё вновь становится на свои места: Каспий, небо над морем, город внизу, склоны гор окрест. А вниз и вверх от дороги – древние стелы. Их немного. И среди них почти нет новых памятников. Это определенно еще одно кладбище. Оно огорожено особо и в него ведет своя калитка. Сначала решаю осмотреть те, которые выше по склону. Перехожу от одной к другой. Усталый, присаживаюсь на небольшую полянку, где по краям ушедшего в землю обомшелого камня светятся нежно-голубые крошечные цветки урца – чабреца. Отсюда далеко видно во все стороны. Берег Каспия, на котором расположена Махачкала, колоссальным плавным полукругом вдается в море. Поэтому когда смотришь на Каспий с горы над городом, морская лазурь видится и слева, и справа, и перед тобой. Ты словно в середине мира, на его вершине, в центре симметрии, что тоже немаловажно. Симметрия это ведь и есть гармония. Так вот почему шамхалы жили именно в Тарках, а не где-нибудь еще.
*
Не крупны, не мелки
В Дагестане Тарки.
Зовом крови ведом,
Погорелец как дом.
*
Это – об Андрее Тарковском. Я имел в виду, что он, родившийся и живущий в России – невольный отщепе-нец, утративший свою землю, свою вотчину – но не свой национальный дух, переданный ему отцом. Нет ничего более нерусского, чем «Андрей Рублев» – в том смысле, что вещь эта корневая, архетипичная, что уже давно не видано на Руси, Русские шутя-играя, между делом, между варягами и неметчиной, утратили свои корни. А в Дагестане многое до сих пор живо. К нашему счастью. Вот Тарковский и сумел – в отличие от русских режиссеров – воспроизвести изначальные архетипы духовности. Где они в нынешней России?
*
Вечен веком своим,
Умягчается им,
Шар сознанья найдя,
Отрок яблок дождя.
*
Киноведы отличали необычную жестокость эстетики «Андрея Рублева». Отсюда – умягчение. Последняя строка – образ фильма Андрея Тарковского «Иваново детство», где в одной из сцен летний дождь, мальчишка, и яблоки раскатываются по дороге из-за случайно откинувшегося деревянного борта грузовика, создавая щемящий образ плодов земных, вываленных в никуда, пущенных в расход, в бессмысленную потерю – драгоценным для на-ших душ мотивом неизбывной утраты.
Покидаю свою чудесную полянку с урцем, спускаюсь вниз, пересекаю дорогу, по которой пришел, и подхо-жу к высоким стелам, стоящим буквально рядом с дорогой на небольшом округлом мыске, круто обрывающемся вниз. Их немного, несколько штук.
Ого! Это совсем другие стелы! Таких мы еще не видели. Высокие, не менее трех метров высотой, покрытые богатой резьбой с двух сторон, с древними символами четырехчастных «колёс», ставших у христиан офанимами – одним из образов бесплотных сил небесных. Таких стел пока мне нигде не встречалось. Не это ли шамхальское кладбище? Всего несколько стел. Семь. Восемь. Но шамхалов ведь и не может быть много.
Цифровичок намекает, что и второй аккумулятор скоро кончится – плохо он переносит жару, да и поработал сегодня немало. Я снимаю узоры на этих удивительных стелах, назвав их про себя «шамхальскими».
Издалека, даже с нескольких метров все стелы кажутся примерно одинаковыми. Разница между ними стано-вится заметной, лишь когда подходишь к ним вплотную и начинаешь рассматривать узоры, орнаменты и каллигра-фию. Подходя к Таркам от Кяхулая, я увидел справа от себя, на высоком склоне, несколько древних стел, но поду-мал, что они такие же, как и те, что у дороги вокруг меня. Сейчас я подумал, что, возможно, сильно заблуждался и зря поленился забраться на склон. Я даже решил, что вернусь из Тарков той же дорогой в Кяхулай, чтобы осмотреть это кладбище.
*
Часть 6. Таркинская Джума и спуск в город.
Я вновь в Тарках. Мне хочется увидеть Джума-мечеть, а она ниже той дороги на Кяхулай, по которой я при-шел сюда, террасируя склон. Вздохнув, начинаю спускаться вниз, проваливаясь в узкие улочки и теряя высоту, стараясь напоследок заметить, в какой стороне минарет следующей от Джумы мечети, находящейся еще ниже.
 Вокруг вырастают дома, закрывая горизонт. Краем глаза замечаю новое с иголочки трехэтажное здание с табличкой «МАДРАСА ШЕЙХА НАХШУБАНДИЙСКОГО ТАРИКАТА… 2001 г.», кажется даже с пластиковыми стеклопакетами на окнах. Рядом редкостная азиатская развалюшка. Через дорогу чистенькое побеленное сооруже-ние с плавными обводами типа погреба, напоминающее дивные домики и дувалы Санторини. Странно, почему каждый дом в Тарках не выглядит как Санторини? Что этому мешает? Ворота усадеб махачкалинских жлобов десятиметровой высоты или что-то другое?
Приостанавливаюсь, читая табличку на медресе. Тотчас ловлю на себе строгий взгляд молодого человека из окна медресе – он в шапочке с плоским дном – и ускоряю шаг, отдаляясь от местного монастырька. 
Выхожу к Джума мечети имени Султана Мута, сына шамхала Тарковского Чопана. Это главная мечеть в Тарках, пятничная.
В ее стену, обращенную к улице, вверху вделаны резные камни  с каллиграфией, они ярко раскрашены. На-против мечети почтовое отделение Тарки, у крыльца молодежь. Снимаю на память и мечеть, и крылечко. «А нас?», намекает молодежь. Снимаю и их. Беру адрес, чтобы выслать фотки. «А индекс у вас какой?» «У нас нет индекса». Опять знакомая песня. «Вот же он!», – показываю висящую рядом табличку с индексом 367904. Молодежь искренне удивляется.
Спускаюсь к следующей мечети, квартальной, на 8-й Тарковской ул. За ней на возвышенном плато тоже кладбище, на него с улицы идет вверх железная лестница – словно корабельный трап. Стелы современные. На них зачастую изображено то же самое, что и на древних, но совершенно иначе: так, словно камень резал робот или зомби без души. Видно, так выражает себя оскудение веры. Точно такое же тягостное впечатление у меня осталось от современных хачкаров на кладбищах Армении. Здесь меня застаёт следующий азан. 16.45.
Спускаюсь дальше, вниз. Мне грустно терять высоту. Ощущаю, что всё самое древнее, самое крупное, что я могу увидеть, находится в горах, наверху. Пейзаж на глазах мельчает. Мельчают и памятники. Видимо, важна сте-пень доступности памятника. Чем он недоступнее – тем сохраннее. Значит, именно горы хранят древность.
Конечно, городская среда нивелирует и политизирует культуру, вымывая из обихода древние символы как «неактуальные». Поэтому на персидском кладбище в Махачкале исключительно персидские орнаменты. Если сюда переселили двести тысяч персов, то каждому из них пришлось поставить надгробье в свой срок. И где они? Их ведь в карман не спрячешь.
Вполне вероятно, что надгробья с «неправильными» и нежелательными изображениями втихаря уничтожали. Иначе чем объяснить поразительную лапидарность стиля городских надгробий? И куда делись десятки тысяч надгробных плит на могилах всех тех, кто жил здесь в прошлые века? То, что уцелело – явные крошки.
Если могилы уничтожают сегодня в Тбилиси и Старой Джуге, то почему этого не могло быть в прошлые века? Известны случаи, когда мусульмане не просто надгробья, а и трупы неугодных извлекали из могил и сжигали, чтобы и следа от них не осталось.
Разве я видел двести тысяч надгробий? Я видел немало – но это «немало» на порядок меньше двухсот тысяч. И это всё, что сохранилось.
Спускаюсь от Тарков к Махачкале по пологой асфальтовой дороге Горной улицы и в какой-то момент наты-каюсь на парадную въездную стелу. Она напоминает мавзолей. Сверху большими буквами надпись “ТАРКИ”. В центре плита из черного мрамора с гравированным портретом М. Султан-Мута, сына шамхала Тарковского Чопана, с перечислением его заслуг. Она в архитектурной раме. Мавзолей обнесен невысокой оградкой с калиткой.
Схожу вниз незадолго до темноты. Держу направление на городскую Джуму – огромную белую мечеть с тонкими островерхими минаретами – на них вечером зажжется иллюминация зеленого «кислотного» цвета. Как раз возле ее стен меня застаёт третий азан. 20.20. На одной из площадей вижу небоскреб с вывеской “Институт теологии”. Магазин “БАРАКАТ”. Немало вывесок и на европейских языках.
Через весь город долго и не спеша иду пешком из Тарков до вокзала. Последний намаз – без десяти минут десять – застает меня уже в тихом пустом номере комнаты отдыха. Подключаю на зарядку обе батареи, и напившись горячего чаю, набрасываю в блокноте самые важные наблюдения дня. Так закончилась эта благословенная суббота в Махачкале.
Засыпая, думаю о том, что там и здесь мы видим религиозные символы, разделяющие, разводящие людей по разным конфессиям. Их, кстати, крайне мало. Но именно они везде преследуют нас. Звезда Давида. Крест. Полумесяц и звезда.
А ведь есть и другие образы – те, которые не разделяют, а соединяют всех нас. Они общие для всех церквей. И их гораздо больше, чем разделяющих нас эмблем. Это правильно, так и должно быть. Они вне пихания церквей локтями, вне криков о еретиках и отступниках. Они древнее и мудрее большинства современных церквей.
Именно эти образы должны быть для нас на первом плане.
В противном случае мы все, числящие себя единобожниками, на самом деле просто идолопоклонники, цепляемся за особость своего бога как идола, которому якобы угодно именно это вероисповедание.
*
Часть 7. Махачкала. Город и музеи. Ворота. Цагуры.
24 мая 2009, в воскресенье встаю пораньше и отправляюсь бродить по старым кварталам вокруг вокзала. Ни-чего особенного тут нет, но особенного я и не ищу. Наоборот, я льну к тому, что является общим для всех нас, а значит, прямо отвечает нашей общей, единой природе. Где-то прочел, что все наши индивидуальные различия заключены в трех процентах клеток. Остальные миллиарды клеток абсолютно идентичны у всех людей. Отработка кармы уничтожает именно различия, оставляя чистое ядро. 
Мне мила калитка ворот, на которой запечатлелись следы от четырех ручек, бывших здесь в разное время, но отслуживших свой век. Вот ступеньки, славно стёртые тысячами касаний стоп идущих. Шершавость глухой, чуть поведенной стены, ее неровные бугры и впадины, выпадения штукатурки, показавшаяся из-под неё обрешётка радуют меня. Вавилончики южного житья.
Случайно выхожу к обветшавшему зданию филармонии с гипсовой звездой на фасаде, по надземному переходу перебираюсь через железную дорогу и оказываюсь на пляже. Утро. Никто не купается. На песке играют в волейбол. А на бетонированной площадке у стены играют просто асы – давно такого не видел. 
Кто-то спортивно трусит вдоль берега, занимаясь jogging’ом, то есть бегом в кроссовках, кто-то занимается на брусьях, два парня проходят мимо меня по береговой полосе по берегу, сжимая в ладонях тяжелые металлические шары. Здесь царит культ здорового тела.
Заглядываю в близлежащий парк и на закрытых пляжных палатках вижу несколько загадочных надписей: КВАНАДА ЦУМАДА. УМБРА КИКУНИ.
В парке кизиловые деревья отливают фиолетовой листвой.
Статуй Ленина с осеняющей рукой.
Огромные белые акации на улице Леваневского кружат головы редким прохожим.
Притянутый куполом мечети с крестом и полумесяцем, оказываюсь на ул. Горького 32. Мечеть выглядит не-обычно, как сказочный замок – с башенками и куполами, львами у входа. Здание определенно тянет не на простую мечеть, а как минимум на епархиальное управление. “Что здесь находится?” – спрашиваю у подтянутого спортивного мужчины, выбирающегося из фиатика у входа на стадион напротив мечети. “Это дом Магомета Хачалаева. Частный дом”, – ответил мне с улыбкой единственный встреченный мною русский и скрылся за дверью с надписью “Секция восточных единоборств”.
В Махачкале удивительны ворота богатых частных усадеб и домов. Каждые ворота уникальны. Они изысканны и безупречны по дизайну и цветовой гамме, со сложной орнаментикой из стальных прутьев, с аккуратной горизонтальной надвратной балкой, крытой цветной металлочерепицей на два ската. Просто Китай какой-то, повторяю я про себя, натыкаясь на очередное чудо въездного дизайна.
На одной из улиц натыкаюсь на вполне частные ворота высотой примерно метров десять. По размерам они соответствуют воротам Зимнего дворца в Питере. На отрезке улицы перед воротами настолько плотная строительная суета завершающего периода, что я не решаюсь запечатлеть на память сие чудо.
Ко времени открытия объединенного музея археологии, истории и краеведения подхожу к пл. Ленина. Вижу в музее немало резных камней, персидской медной посуды и оружия, деревянную дверь мечети 12 века из Калако-рейш, ювелирные украшения.
Две вещи резко выделяются своей важностью, они вывезены из горных дагестанских аулов: огромный – во всю стену – черный буковый ларь цагур 18-19 века для зерна, весь покрытый сакральной резьбой, в которой преоб-ладают вихревые и шестирадиусные розетки. Впрочем, “ларь” – не то слово, чтобы понять, что за вещь я увидел в одном из залов. Скорее это старинный, основательно сделанный комод длиной метров пять и высотой по грудь. Ощущение такое, что его делали не для простых людей, а для великанов.
Второй экспонат вызвал у меня просто шок, я буквально оцепенел и даже позабыл сфотографировать его полностью. Это традиционная для Дагестана задняя деревянная перегородка в сакле. Она тоже называется цагур. Она огромна – целая стена из бука, черного цвета, метров пятнадцать в длину и четыре в высоту. Она сплошь покрыта сакральной резьбой. Колоссальное впечатление – будто ее создавали гиганты.
Это и были гиганты духа.
В середине стены воспроизведен вертикальный спил или срез огромного ствола дерева – как бы древо жизни в плоской проекции, вид сбоку в масштабе 1:1. По бокам от ствола вверху две огромные круговые розетки, напоминающие два глаза и придающие композиции смысл лика. Боковые части заполнены самыми архаичными индо-арийскими розетками и орнаментами – изначальными (для данного вида человека – нашего с вами вида!) архетипами чистой духовности. В стенке резные дверки, за которыми хранили запасы пищи.
Вот оно что! Дом у наших горцев (у индоариев, то есть) был храмом, жилище – святилищем. Эти вещи совпадали в их сознании, были нераздельны, неотделимы друг от друга. Они принесли с собой в горы культуру, предшествующую созданию религии и церкви в ее нынешнем понимании – как уже отделившуюся от повседневной жизни, требующую особых мест (храм), особых слов (молитв) и действий (поклонений). А здесь дом и есть храм, это святыня. А жизнь и есть религия. В каждом своем проявлении. Повседневное действие – акт поклонения. И потому оно воистину священно. Отсюда высочайшее понимание этикета у горцев и необыкновенная чуткость к обыденным, повседневным проявлениям. Из них и складывается жизнь. И ничего другого нет. Никакого “небесного Иерусалима” или заповедного рая. Рай ты творишь сейчас и здесь, своими ежемгновенными проявлениями. Так будь же безупречен! Вот он, исходный смысл всех архетипов.
И всю свою символику (а точнее, истину о сути жизни) они спрятали в глубине каменной горной сакли-крепости, в самом безопасном ее месте – у дальней стены, обычно примыкающей к скале. Эта стена-панно была огромной иконой, сделанной своими руками, напоминанием о сути жизни, о вечном круговращении колёс духа в наших телах, приводящих их в движение.
Аркадий Гольдштейн, который видел в горах не одну такую перегородку (а в музее она – одна единственная) писал, что эти деревянные перегородки-стены воспроизводят в горных условиях внешние стены традиционного деревянного жилища дагестанских народов, в которых они жили до своего появления на Кавказе. Думаю, так оно и есть. Оказавшись в горах, пришельцы воспроизвели самую важную и значимую часть своего традиционного жили-ща прямо внутри каменной сакли-крепости. И горы сохранили нам эти удивительные образы, защитив своей недоступностью от разрушения. Думаю, этой традиции не менее пяти, а то и десяти тысяч лет. Она безусловно доветхозаветная. Ради того, чтобы увидеть эту сакральную буковую резьбу, стоило одолеть не две, а все двадцать тысяч километров.
И уже отсюда, с цагура вся эта образность перетекает и объемлет всю без исключения бытовую предметность, элементы обихода и обстановки, одежду и оружие, уздечки и надгробные стелы, деревянные корыта, ложки и мутовки, солонки и прялки, гребни и чаши.
Помеченная особыми знаками, каждая, любая вещь помогала человеку непрерывно, всегда помнить о своей истинной природе, о необходимости поддержания непрестанного прямого контакта, телепатической “дружбы” с ней. Это и делало сознание всемогущим. Это и было дхармичностью или просто дхармой, как говорят буддисты. Так просветленные удерживают состояние нирваны, используя определенные внешние опоры и делая свое состояние все более и более устойчивым.
Две огромные розетки по бокам “древа жизни” явно обозначали что-то очень важное. Самое важное. Что именно? Это я отчетливо и ясно понял, бродя среди древних стел Дербента, на которых множество парных компо-зиций: два ромба, два полукруга, две вписанные в прямоугольник, квадрат или иную форму коранические надписи, “песочные часы” и “клепсидры”, ступенчатые горки, точно так же касающиеся вершинами, и прочее. Парность означала достижение изначальной чистоты, тонкости (и даруемой ею неуязвимости и всемогущества) при нахождении в теле, еще при жизни воплощенного ДВУипостасного существа, а не после «смерти» и расставания с телом.
В музее мне бросились в глаза награды и знаки различия наибов – сельских старшин, числом 31 (их ввел Шамиль). Эти знаки представляли собой медные, блестящие словно золото, бляхи в форме разнообразных круго-вых (цветочных, лучевых, вихревых и прочих) розеток, то есть воспроизводили самую что ни на есть архаическую символику. В иконописи она перекочевала на гиматий Богоматери, эти же самые звёзды маркируют оба плеча и наголовную повязку девы Марии на иконах.
С площади Ленина отправляюсь в Музей изобразительных искусств и там тоже вижу немало интересного, но не такого крупного по значимости и силе воздействия. Ковры, деревянная и медная утварь, деревянная подставка для Корана, похожая на детские санки, круглый столик на низких ножках, мелкое корыто с двумя огромными шестилепестковыми розетками в круге внутри на дне, деревянные решетки потолка (просто какая-то Япония!), каменные основания прялок – словно маленькие исламские мавзолейчики со стрельчатыми арками, настенные поставцы-учалтаны.
Пожалуй, поставцы наиболее показательны. Эти небольшие деревянные навесные шкафчики на стенку с двумя створками, изукрашенные резьбой, несут на себе всю символику цагура.
Были там и небольшие по размерам две буковые створки дверей от цагура 17-18 века из села Мачала знакомого черного цвета, со знакомой мощной символикой без всяких персидских примесей. Их я отснял с особым тщанием.
В музеях было более чем достаточно чисто персидских вещей и вещей, стилизованных под Персию (Кубачи). Почему они так органично соседствуют с древней символикой цагура?
Персидский покрывающий (т.н. ковровый) орнамент – древний образ сознания как “мирового узора”, миро-здания как сети Индры, структуры сознания как вечно растущей, вечно играющей бесконечной лозы, не ведающей о верхе и низе, правом и левом. Поэтому лоза органично перешла и в христианство (с опорой на слова Иисуса “Я есмь лоза, а вы ветви”), и в ислам – немало лоз ветвится на дагестанских стелах. Идею “мирового узора” живо восприняли дервиши, она близка и буддийскому принципу пересыпания дхарм в мировом калейдоскопе. Возможно, эта идея пришла из буддизма или индуизма. Парсизм (зороастризм) говорил о том же самом, что и цагур. Просто образы были немного другие, но вполне понятные, и довольно быстро они стали восприниматься как взаимозаменяемые. Дублирующие друг друга. Этот кувшин – с крышкой в виде объемной вихревой розетки вечного круговращения духа,  тот – с персидским покрывающим орнаментом «мирового узора» сознания, а на этом то же самое изображено в виде орнамента из «бада» – «мировых огурцов», точное значение этого образа я скоро узнаю в армянской церкви в Дербенте.
После музеев нахожу в центре города ЦУМ и здесь перекачиваю свои снимки с цифровика на диск, освобож-дая место для Дербента. Здесь же мне попадается автомат для продажи газировки. Они теперь исчезли, а когда-то стояли на центральных улицах больших городов. Автомат не совсем исправен – деньги принимает девушка, она же включает автомат – и вода льется в граненый стакан. Я давно не пью газировку, но здесь не могу удержаться и с удовольствием отведываю на жаре два стакана по 5 рублей – с грушевым и малиновым сиропом. Как полагается, в стакан сначала льется сироп, потом чистая газировка. Второй стакан я нарочно чуть раньше отодвигаю из-под струи, не доливая доверху, чтобы вода была послаще. Такой она и оказалась, вернув мне позабытый вкус прошедших времён.
В городе я много раз видел афиши местных театров. Одна мне особенно запомнилась, на ней значилось: КЪЯМАДИЯ  МОСКОВЛИЯССА  ГЪАЛМАГЪАЙ. Я без затруднений перевел это так: КОМЕДИЯ «МОСКОВСКАЯ ГАЛИМАТЬЯ».
Были и надписи типа МАГАР + УРУХ = ЧАРОДА
Мне бросился в глаза гастроном “Малика” (“Царевна” по-нашему), а на тихой старой улочке близ вокзала я увидел непритязательный продуктовый магазинчик “ШИВА”. Мне подумалось, что Дагестан явно ближе к центру зарождения нашего типа человека, к Инду и Евфрату (или к Арарату) – поэтому первопонятия, такие как Шива, здесь ближе и понятней, являясь не какими-то особыми философскими или религиозными терминами, а прозой жизни.
Кстати о Шиве: я потом видел в Дербенте немало лаконичных надписей мелом типа “5 Б СИЛА”,  “7 А СИЛА” «2 МАХАЛ СИЛА» (то есть 2-й квартал), а на парапете стены Нарын-Калы значилось: “МГУ СИЛА” – видно, кто-то из дербентцев то ли учился в МГУ, то ли оставил эту надпись в честь приехавшего друга-студента. Мне постоянно бросались в глаза незатейливые и забавные настенные надписи, за которыми стояло здоровое, крепкое, нормальное мировосприятие. И вот именно что простые почеркушки, сделанные мелом, а не граффити. Кажется, граффити в Дагестане я вообще не видел.
*
Часть 8. Дербент.
В 16.40 на скорой проходной электричке я уехал из Махачкалы в Дербент. Билеты продают именно в вагоне, он стоит 86 рублей. Местные остались ждать обычной, нескорой дешевой электрички, она должна была пойти через час. А я спустя два часа уже был на месте.
Пустая электричка шла по берегу Каспия, в открытые окна бил холодный ветер, слева на отдалении виднелась полоска лазурного моря, полоска виноградников и небо, иногда селения и мечети, самая красивая из них близ станции Дагестанские Огни, и даже одно кладбище – Мамедкала, а справа предгорья.
Вот что пишут о Дербенте Брокгауз и Ефрон: «Дербентъ на разстоянiи 143 ; версты от Темир-Хан-Шуры и 714 верст от Тифлиса. Расположен на отрогах Табасаранских гор. «Дар» по-персидски «дверь», «банд» – застава, преграда. Город основан в 5-6 веке Сасанидами, больше тысячи лет был персидским, в 1813 г. присоединен к Рос-сии. Длина города 3 версты, ширина 320 саженей. Число жителей в 1891 г. – 15.265, из них суннитов 10.243 чел., иудаистов 2480, православных 1319, армяно-григорианцев 875, католиков 201 и лютеран 16».
 Персы всегда отличались удивительной веротерпимостью по отношению к своим отдаленным провинциям. Поэтому, видимо, здесь сохранилась под внешней оболочкой ислама символика древних культов.
Дербент начался для меня с забавной девичьей мордашки, нарисованной мелом на заборе, и подписи: ЭТО ХАДЖАЯ, причем последняя буква «Я»была написана замочком и хвостиком вправо, а не влево.
На самом деле Дербент начался для меня с проверки документов: едва я сошел с электрички, у входа в вокзал меня остановил милиционер, попросил паспорт и начал переписывать в толстую тетрадь, лежащую перед ним.
“Зачем вы здесь?” Пришлось объясняться. Исчерпывающе излагаю суть дела: искусствовед, преподаватель, кандидат искусствоведения, приехал, чтобы осмотреть местные памятники. Должен признаться, что на всякий случай я даже взял с собой ксерокопию своего кандидатского удостоверения, чтобы в случае необходимости документально подтвердить свои слова. Была со мной и одна из переведенных мною книг, самая серьезная и весомая из них  – «Раскрытие скрытого» аль-Худжвири, на тот же самый крайний случай ситуации повышенного недоверия. Должен сказать, что ни то ни другое мне не пригодилось. Мне вполне верили на слово.
Эта встреча на вокзале была крайне показательной для общей атмосферы в Махачкале и особенно в Дербенте – атмосферы показного, нарочитого спокойствия. Этакое тихое потрескивание льда перед сходом лавины. Я ведь по-прежнему находился на территории родной Российской Федерации, не пересекал ничьих границ и не находился на приграничной, секретной или, не дай Бог, запретной территории. Так с какой стати с меня требуют объяснений и отчета о моих передвижениях по родной стране?
Все эти мысли я оставил при себе и в бутылку не полез.
Получив обратно свой паспорт и узнав, что при вокзале комнат отдыха и гостиницы не предусмотрено, я расспросил о возможном ночлеге и пошел через пути и пустынную территорию близлежащего депо в сторону близкого моря, где располагались, как мне сказали, частные пансионаты и где можно устроиться на ночлег.
Волны Каспия бились о берег, вынося на песок светло-коричневые ракушки, которые живут на Земле уже 35 миллионов лет. На скалистой гряде близ берега виднелись фигуры нескольких рыбаков. Хмурое небо цеплялось за гряды пенистых волн. В тот вечер было вовсе не жарко.
Дешевая гостиница для железнодорожников, куда меня послал милиционер, была на ремонте, да и не прини-мала чужих. Частный пансионат на самом берегу моря предложил мне полутемные номера с широченной кроватью за 1500 и 800 руб. в сутки. Их полутемная роскошь не слишком привлекла меня. Возможно, в таких номерах хорошо с девушкой в июльскую жару. А сейчас с гор задувал холодный ветрище, и я не пожалел, что взял с собой теплый походный свитер и куртку.
Я отошел от моря и на шоссе скоро увидел кафе-гостиницу. Здесь самый дешевый номер стоил 600 рублей, и я сразу отдал молодому парню Рашиду – хозяину заведения – деньги за два ночлега, бросил в комнате рюкзак и, подхватив легкую сумку, отправился в город. Потом я узнал, что где-то на берегу сохранился с прежних советских времён пансионат “Чайка”, и в нем, как я понял, еще более дешевые номера.
Итак, я вновь захожу через раскрытые настежь ворота с дежуркой сторожа  сбоку (в ней нет света) на пустынную мрачноватую территорию депо и по тропинке вдоль рельсов, ручных стрелок, каких-то висячих труб, шипящих горячим паром, и шпал, закапанных мазутом, возвращаюсь к вокзалу. Ничего не поделаешь – это кратчайший путь, и все местные здесь спокойно ходят, даже по ночам, при весьма минимальном, я бы сказал, освещении.
А к вокзалу мне необходимо вернуться по одной простой причине: вокзал находится южнее южной стены старого города. То есть электричка с севера, из Махачкалы провезла меня мимо старого Дербента, и чтобы попасть туда, мне придется чуть вернуться обратно.
Я не сумел ни купить план Дербента в Москве, ни найти его в Сети. Но из книги Марковина я хорошо пред-ставлял себе старый город: он заключен между двумя стенами, северной и южной, идущими с гор к Каспию парал-лельно друг другу. Между ними 300 м. Наверху на горе стены замыкает крепость Нарын-Кала. Между стенами под крепостью – всё самое интересное. Чуть пониже – менее интересное. А все кладбища – вне стен, сразу возле них, то есть чуть южнее южной стены и чуть севернее северной. В стенах сохранилось несколько древних ворот. Вот собственно и всё. Горы от меня на западе, а Каспий на востоке. Практически везде ощущается хотя бы небольшой уклон, поэтому ориентироваться на улицах легко.
Я вновь на вокзале. Это старое здание, 1904 г., внутри росписи масляной краской, винтовая чугунная лестница спиралью вьется куда-то наверх под купол, зал вокзального ресторана весь в росписях. Но я обхожу вокзал, ныряя в узкий проулок перед ним, и через привокзальную площадь устремляюсь в город по улице Буйнакского. Один дом, второй, третий. Желтый песчаник. Добротные двухэтажные постройки с огромными окнами в рост человека и скупыми элементами восточного декора: тут кусочек сельджукской цепи, там балочка профилирована, здесь розетка. Все они построены до революции.
Я гляжу на эти дома с легким недоумением. И вдруг в голове поворачивается ключик: это же колониальный стиль! Я бы даже сказал, британский колониальный стиль. Оказывается, он прямо совпадает с русским колониаль-ным.
Как скучно. Дома-крепости. Надежные, удобные и… скучные. Дербент явно застраивался как российская ко-лония – отсюда такое сходство с колониальной застройкой какой-нибудь Гватемалы или Алжира.
Улица медленно поднимает меня в гору. Я забираю правее по диагонали – мне хочется добраться до южной стены. Сквер с фонтаном. Кафешка среди зеленых куртин, молодежь. Вечер же, воскресенье. За сквером асфальти-рованный проспект, кажется, даже улица Пушкина. Вдоль нее – показательный фрагмент отдельно взятой стены. Она случайно уцелела от чего-то и, видно, кому-то для чего-то нужна, что-то от кого-то скрывает или отделяет, может быть. Лишь здесь я наконец делаю свой первый снимок в Дербенте.
Поднимаюсь всё выше, попадаю на улицу, застроенную двухэтажными домами, где вдоль всего второго этажа идет широкая выступающая застекленная терраса на тонких столбиках, под которой и проходит уличный тротуар. Вижу характерный купол армянского храма (знаю, что здесь музей), захожу в ограду, перебрасываюсь словцом с двумя мужчинами-сторожами, осматриваю родник и рельеф на восточной абсиде храма.
Отсюда, еще чуть поднявшись в гору и свернув направо, в проулок, попадаю на узкую извилистую улочку, идущую прямо вдоль южной стены, чуть южнее от неё. Это настоящая Азия. Машина здесь вряд ли пройдет. Никогда я не попадал на такие улочки. Под ногами остатки асфальта, галька, какие-то крошки, углубление канавкой, по которой откуда-то вяло течет вода. Вокруг уступами стены, воротца уголками (за счет резкого падения высоты), углы, ступеньки, приступочки, скамеечки, высохшие обрубки стволов когда-то срубленных деревьев, груда камней, аккуратно приложенных к боковой стенке дома со стороны улицы.
Во всем этом нет никакой живописности. Скорее наоборот, необычная лапидарность, вычищенность, вынуж-денная скупость деталей, за которой отчетлива бедность и ограниченность жизненных возможностей, начиная с пространства.
Грустно было видеть все это. Очень грустно.
Да, и еще: улица была не пуста. Отнюдь не пуста!
Похоже, все жители окрестных домов высыпали на улицу. Вечер же. Воскресенье.
Стоят у своих домов, сидят, переговариваются, смотрят на меня-проходящего. Здесь же бегают дети, кучкуются подростки. Я словно попал на сходку, куда меня не звали, зашел в чужой двор, где не место посторонним.
Эта улица имела совершенно иной статус, чем наши улицы. Она была как бы только для своих и не предполагала посторонних взглядов. На меня смотрели без тени враждебности или неприязни, скорее с удивлением, что я зашел сюда вот так запросто, без причины, свернув с центральной улицы – и всё же мне было не по себе. Сильно не по себе.
 Я шагал не торопясь, но это была деланная неторопливость. Внутри меня жило смятение. В этом пересечении взглядов, в этом фокусе всеобщего внимания я даже не пытался достать цифровик и что-то отснять. Подумал: вернусь сюда утром – наверняка здесь не будет ни души. Но этого не произойдет – моё сознание вытеснит эту улочку из памяти в зону краткого забвения. Вытеснит как возможную травму. Завтра я просто не вспомню о своем желании вернуться сюда. И эта реакция сознания на увиденное о многом говорит.
Такой оказалась моя первая по-настоящему азийская улочка Дербента.
Это вечернее впечатление от прохода по улице Айдынбекова осталось одним из самых сильных от Дербента – на следующий день, в понедельник, я увижу совсем другой Дербент.
Туристы в Дербенте редкость. Сейчас сюда мало кто едет. Здесь только свои. Поэтому завтра я оденусь так, чтобы как можно меньше отличаться от местных.
Я неторопливо возвращаюсь через весь город в свою гостиницу. Город затихает, в окнах домов зажигается свет. Сумрак преображает улицы, скрадывая плоскости, убирая скуку и пустоту колониального стиля. Яркий свет льется из открытых дверей магазинчиков и лавочек, оттеняя ночной мрак.
Уже как свой, хорошо зная дорогу, в третий раз я бесшумно прохожу по темной тропке через депо мимо за-стывших локомотивов и сумрачных костелообразных порталов с щипцами из красного кирпича. В сторожке у рас-пахнутых ворот за задернутой занавеской горит свет.
Сильный ветер во тьме беззастенчиво треплет кроны пирамидальных тополей и переметает пыль– настоящий ночной шквал. Включаю на зарядку батареи. Спрашиваю у Рашида, как мне найти Джума-мечеть. «Не знаю, – говорит он. – Я всю жизнь здесь живу, а в старой крепости был, может, два раза. Иди вверх по Буйнакского, там в конце она и будет». Включаю кипятильник. После трех кружек сладкого чая мирно засыпаю до утра.
25 мая 2009, утро, понедельник. Поднимаюсь рано, пью чай, иду на берег Каспия. Здесь ни души. Солнца нет, пасмурно. Волны с шумом бьются о берег. Отсюда, от самой воды, с нулевой отметки начинаю подъем в город.
Вновь прохожу по привокзальной площади, мимо чайной “Бодрость” с большими стеклянными окнами, она работает с 8 до 20, судя по надписи на двери. Внутри уже сидят мужчины. Пьют чай из персидских ормудов – не-больших стаканчиков тонкого стекла. А время всего-то 6.45 утра. Тут же кафе “КРУМ”. Что такое Крум? Местная транскрипция слова Крым? А что такое Крым?
“Прокат холодильников на свадебные торжества”.
Вновь иду по ул. Буйнакского, с гораздо большим вниманием, чем вчера, изучая местный колониальный стиль. Вот “Кальянная-кофейня “Маракеш”, “ОРДУБАД”, “ELSY”. В доме № 36 помещается управление культуры. Я цепляюсь за это, мне отчего-то вдруг кажется, что дом должен быть каким-то особенным, иметь более тесные отношения с культурой, чем это обычно бывает. Но ничего подобного. Дом не лучше и не хуже своих соседей, двухэтажный, с аркой.
Арки притягивают. Не могу удержаться и заглядываю… захожу... оказываюсь в узком и тесном заднем дворике. Что поделать – мне милы эти закоулки, сгущающие собою жизненные вихорьки своих обитателей, Делаю несколько снимков – что ж, что этот дворик ничем не отличается от сотен таких же двориков обычных жилых домов. Мы ведь живы тем, что является общим для всех нас, а вовсе не особостью и исключительностью.
Некоторые дома в Дербенте сохранили таблички, на них год постройки, имя хозяина, оно может быть написано и по-армянски, и на иврите.
Уже за пределами кварталов, застроенных в колониальном стиле, ближе к старой части города, в традицион-ной одноэтажной застройке замечаю там и здесь деревянные оконные рамы с заглаженными, плавными уголками, причем и старые, и новые. Изготавливать такие рамы непросто – а их делают! Видимо, на заказ, вручную. Такие окна изредка встречаются в провинциальных российских городках в дореволюционных домах.
Чем меньше углов – тем живее и тоньше сознание обитателя жилища.
Кое-где в России до революции скругляли даже углы домов, а не только каждый уголок в оконной раме для каждого стекла. Теперь у нас этого нет. Повывелось. А здесь вот есть.
Улица Буйнакского, идущая от моря к горам, с востока на запад, выводит меня на край города. Здесь дома кончались, а выше и влево, насколько хватало глаз, складки обозримых предгорий были засеяны могильными сте-лами. Целые поля вертикальных стел, переходящие одно в другое. Отсюда вниз город как на ладони. Правее одно-этажные домики, 1-я Нагорная улица, переходящая в переулок Г. Саидова.
Хожу между погребальными стелами, настраиваясь сквозь древнюю резьбу на то, что породило ее. Здесь много изображений павлина (птица Рая) и двух птиц, пьющих райское блаженство от древа Рая по бокам от него – мотивы, общие для христианства и ислама. Есть здесь и чисто комплексные образы мечети-пальмы, мечети с косым крестом внутри. Косой крест – образ кшетры (санскр.), поля. По Бхагавадгите это поле сознания, переходя которое (метафора жизни), мы засеваем его знанием Брахмана. Но что такое Брахман? «Брахма» или «брама» – просто «ворота», ворота к вечности, живущей внутри каждого из нас. Так до сих пор в украинском языке, сохранившем, в отличие от русского, древние корни.
И наконец я вижу здесь во множестве шиитские горизонтальные надгробные плиты (они идут “в паре” с вер-тикальной плитой), на которых обычно три образа: две половинки круга, два вертикальных ромба рядом друг с другом, и цветочная круговая розетка, лепестки которой через один раскрашены в два цвета. Относительно последней я заметил, что неважно, в какие именно цвета окрашены лепестки, а важно, что раскраска именно в два цвета через лепесток.
Там, среди плит, стало ясно, что чередование лепестков обозначает череду переходов человека из состояния “здесь” в состояние “там”, то есть реинкарнации и состояния бардо.
Самым важным открытием была для меня встреча с образом парных ромбов. Я уже сталкивался с чем-то по-добным в Грузии и на севере Армении, когда осматривал знаменитые диофизитские храмы 11-13 веков, такие как Самтависи, Икортэ, Ахтала, Кобайр и другие. На наиболее почитаемой, восточной стене этих храмов (снаружи) размещены грандиозные полурельефные композиции, главные элементы которых – крест во всю стену высотой и два огромных ромба, помещающихся по бокам креста у его основания. Ромбы изображаются чуть вытянутыми по горизонтали. Они являются конфессиональными символами диофизитства и отражают главный догмат диофизитства – равенство двух природ во Христе, божественной и человеческой.
Думаю, парные ромбы на шиитских надгробьях точно так же отражают наличие двух равных природ в человеке. То же самое содержание заключают в себе располагаемые рядом две полуокружности, замыкаемые в общий круг. А цветочная розетка – более глубокий и пространный образ, поясняющий два первых: она вводит мотив многократного чередования состояний обладания то одной природой (в “мире ином”), то двумя природами (при воплощении души в тело).
Главный принцип древних систем знания – многократное дублирование одной и той же информации в разных видах, формах, образах. Поэтому и на дагестанских стелах мы находим ту же идею постоянного “ныряния” из мира в мир выраженной и в виде двух полукружий, парных ромбов, “песочных часов”, и в виде использования формы “клепсидры”, в том числе и для обрамления коранических надписей, и в виде двух ступенчатых “голгофских” горок (так их называют христиане), направленных друг к другу вершинами и композиционно образующих те же “песочные часы”, и в виде парных надписей одна под другой, вписанных в одинаковые абрисы (например, в квадрат или в прямоугольник, что часто встречается на оборотных сторонах стел). На многих стелах таких надписей, размещенных друг под другом, больше двух – в этом случае перед нами аналог цветочной розетки как образ не двух, а целой череды повторяющихся состояний.
Я ходил в каменном лесу, между высоченными стелами, и слушал их язык, стараясь одновременно смотреть и под ноги, и по сторонам, иногда спугивая змей. Приостанавливался, находя какую-нибудь пронзительную по простоте и глубине смысла резьбу. В голове было ясно и пусто. Я ни о чем не думал. Сознание отрешенно сканировало одно изображение за другим. Они накладывались друг на друга, сопоставлялись – и вдруг внутренняя вспышка высвечивала смысл найденного образа. Объяснение приходило само собой. И уже потом, много времени спустя, по возвращении в Москву, к этому объяснению начинали прикладываться какие-то доводы, аналогии, доказательства, факты, подтверждения. Всё это уже было необязательным довеском, лукавством ума, что как флюгер поворачивается туда, куда дует ветер нашей внутренней устремленности.   
Чуть выше на склоне среди множества могильных стел я примечаю особое место, там несколько надгробий обнесены оградкой. Туда от города ведет выложенная камнем тропка, на крутизне переходящая в лестницу. Это пир, особо почитаемое место. Очевидно, эти надгробья – самые древние на кладбище. Поднимаюсь наверх. Так оно и есть.
Очень заметно, что чем древнее надгробье, тем меньше на нем конфессиональных символов – в данном случае это полумесяц со звездой, мечеть, рука. То же относится и к древним памятникам христианства, которые хорошо сохранились в Армении. Там на базиликах 4-5 веков нет вертикальных (то есть собственно христианских) крестов, зато есть шестирадиусные и все прочие круговые розетки, включающие также и равнокрылые крестообразные фигуры. Почему? Да потому что с течением времени сознание, “разогретое” приходом очередного пророка или мессии, остывает. Остывшее сознание становится жестким, неповоротливым, начинает тяготеть к догматизму, к чисто внешней атрибутике.
А сознание ранних адептов гибкое, текучее – потому и сакральная образность так же текуча и гибка, и отсылает она к внутренним, первоосновным свойствам духа, общим для всех людей и конфессий.
Это и есть “первоэлементы”.
Рядом с надгробьями, под тутовым деревом, деревянные скамеечки на самом обрыве. Присаживаюсь благоговейно. Древко с зеленым полотнищем флага – знак захоронения хаджи. Небольшая сторожка. Новая сквозная оградка вокруг надгробий образует “мировой узор” из пересекающихся окружностей – сеть мироздания как ее представляют на одном из типов древнейших индуистских янтр.
*
Вокруг меня бушует беззвучный шторм.
Валы информационных полей накатываются на меня один за другим – я сам себя бросил приездом сюда в их горнило.
Чтобы не захлебнуться в этой грозной и могучей круговерти, надлежит стать прозрачным, проницаемым. А это дается лишь отрешенностью, непричастностью, невозмутимостью.
Лишь тогда эти смерчи, эти водовороты истин начнут свободно прокатываться сквозь тебя.
А мгновение их касания будет рождать вспышку осознания. Это и есть знание.
Вот почему я особым образом готовился к этой поездке, а приехав сюда, почти перестал есть, с раннего утра до позднего вечера передвигаясь пешком и сторонясь транспорта.
*
Спускаюсь вниз и подхожу к двум мужчинам, желая узнать, как называется это почитаемое место. Мужчины стоят на краю ямы для нового захоронения. Рядом на дорожке мотороллер с кузовом в три колеса. Прямо какой-то Гонконг! Такие мотороллеры не редкость в Дербенте с его узкими извилистыми улочками старого города. Здесь они крайне уместны и удобны. И это не новые модели современных скутеров, а давно исчезнувшие в России старые добрые мотороллеры прежних времён. На ветровом стекле одного из таких мотороллеров я узрел целую коллекцию всевозможных символов-наклеек. Тут был и полумесяц со звездой, и раскрытая ладонь с надписью STOP, воспринимающаяся с дополнительной семантикой ввиду того, что раскрытая ладонь традиционно венчает шиитские мечети, в том числе древнейшую Джуму в старом городе Дербента.
Подхожу, чинно здороваюсь. Завожу разговор. Один из мужчин – сторож кладбища, вчера за два часа вырыл вот эту могилу. Мы присели на корточки на краю глубокой ямы, и он показал мне, что в конце концов остаётся от человеческого тела: белые вкрапления соли в земле. Больше ничего.
Мне предложили чаю из старого китайского термоса с почти полностью истлевшей от горячего пара пробкой, обёрнутой в фольгу. Налили в маленький стаканчик с рисками под хрусталь – такие раньше продавали в советских магазинах. Угостили ириской (она была одна, и значит, это знак уважения) и подвинули поближе крошечную чашечку с мелко наколотыми кусочками сахара. Я так же уважительно принял ириску, подержал и положил на край чашечки с сахаром. Ритуал был соблюдён. Стали не спеша пить чай.
Мужчины местные. Вряд ли им больше сорока пяти лет. Волосы без седины. Один из них – классический турок, вдобавок он в шапочке, похожей на феску. Другой – его знакомый, живущий рядом с кладбищем. Оба излагали свои мысли точно и ясно. Я узнал, что пир, который меня интересовал, называется Сеид Зекаляр – “Семь сеидов”. Когда я стал записывать название, один из мужчин подошел, чтобы посмотреть, что я записал, и точно продиктовал мне русскую транскрипцию. Слово за слово – оказалось, что оба моих новых знакомых совершили в этом году хадж, на ПАЗике доехали из Дербента до Мекки, 6000 километров за девять дней. Ехали через Турцию. Видели великое озеро Ван. Ехали только днем, ночью спали. “Легко было?” – спросил я их, имея в виду духовное состояние во время хаджа. “Ох как нелегко!” – в один голос ответили они мне и рассказали, как им пришлось за день пробежать 13 километров по раскаленной пустыне, выполняя один из ритуалов хаджа. Я тоже был в Мекке? – спросили меня в конце концов. Нет, честно ответил я, втайне гордясь вопросом – его интонация свидетельствовала о том, что мне удалось соблюсти местный этикет общения.
Поблагодарив мужчин за угощение и за беседу, я вышел с кладбища через главные ворота, мимоходом заме-тив надпись на ржавых распахнутых створках: БРОСАТЬ ДЕНЬГИ ЧЕРЕЗ ВОРОТА ЗАПРЕЩАЕТСЯ. ШТРАФ 100 РУБ.
В двух шагах от ворот кладбища оказался родник Ших Салах: труба с водой в нише, обделанной невзрачными изразцами. Зато из трубы исправно течет вода.
Сразу за родником город обрывался и влево, в горы уходило асфальтовое шоссе. Здесь на перекрестке дежу-рила милиция, проверяя все въезжающие и выезжающие машины. Лишь рейсовые ПАЗики пропускали не глядя.
А прямо виднелась древняя южная стена и ворота Орта Капа, их нижнюю часть датируют шестым веком. Они считаются самыми интересными из всех ворот.
Над проездной аркой ворот во внешнюю стену на большой высоте вмонтирована скульптура улыбающегося льва. Она так мудро расположена, что недосягаема ни снизу, ни сверху, со стены, куда можно подняться по широкой лестнице без перил.
Лев вытянулся в длину, задняя половина его туловища заделана в каменную кладку, а передняя половина вы-ступает из неё наружу. По характеру заделки фигуры льва в стену совершенно очевидно, что лев перенесен сюда откуда-то из другого места, где он весь был на виду. А значит, он гораздо древнее самой стены.
Он объемен, а значит, он из тех времён, когда люди уходили их этого мира в теле, а не в духе, как сейчас.
Он улыбается – значит, принадлежит эпохе солнечного, а не лунного сознания. В любом случае он гораздо древнее ислама. Какова его природа? По иконографии он имеет отдаленное сходство с “собачками Будды”. Скорее всего это образ чистого, идеального сознания. Этакий эталон буддовости. По таким же канонам изображается тело будды – округлым, выпуклым, словно чуть подкачанным изнутри, с безмятежной улыбкой.
Я тщательно осмотрел камни в основании ворот. Нашел на них древние изображения горизонтальных овалов с полосками. Полосок могло быть две и они уходили от овала вниз как ножки. А могло быть и три, и они уходили вбок, причем две из них выходили из одной точки на овале. Что сие означает? Строительную маркировку или клеймо? Маркировку племён строителей? Тамгу?
В старом городе Дербента нет названий улиц, а только номера кварталов =магалов = махалля. “Как в Нью-Йорке”, – шутят дербентцы.
“КАДИР СИЛА КТО НЕ ВЕРИТ ТОТ МОГИЛА”
*
Фотографирую сферическое навершие одной из стел.
При съемке строго сверху в кадре четко прорабатывается равноконечный “крест в круге” с расширяющимися к концам крыльями, составленный из криволинейных линий. Это один из древнейших символов, он появился задолго до христианства.
А если сместить точку съемки вниз и вбок, то возникает образ круглого упругого бутона с плотно прижатыми лепестками. Думаю, это еще один древний образ сознания, видящие часто говорят о лепестках по отношению к чакрам тонкого тела человека. То же самое касается и кокона в целом: в нирваническом состоянии лепестки кокона раскрываются как бутон во все стороны. Поэтому этот образ вхож во все религии, где были видящие, обладавшие духозрением. По этой же причине глупо начинать рыться, что он де изначально христианский или индуистский или еще какой-то. Впрочем, это справедливо почти для всех архетипов чистой духовности: чаще всего их исток – духозрение, а не определенная конфессия, она вторична и ничего не решает. Вот почему одни и те же образы с редкой навязчивостью возникают в разных конфессиях и путают карты ревнителям разделения вер и церквей.
Что ж, скорее всего равноконечный “крест в круге” с расходящимися крыльями на самом деле крестом не яв-ляется, а отсылает к более важной и практической вещи – структуре тонкого тела человека в преднирваническом состоянии как предшествующем “святости”.
А если мы не имеем возможности сместить точку зрения вниз и вбок? Если у нас лишь два измерения, то есть плоская картинка?
В этом случае “крест в круге”, скорее всего, представляет собой отсылку к “полевой” янтре как образу поля сознания, каждый отдельный “первоэлемент-кружок” которого и существует, и не существует – наподобие дхарм. Тот же самый смысл – но еще более авторитетно (ввиду своей нерукотворной природы) несет шестирадиусная ро-зетка (она встречается на океанских ракушках) и соответствующая янтра. Лишь искусственно мы можем вычленить из общего поля его “первоэлемент” (скажем, тот самый “крест в круге”). На самом деле мы живы лишь потому, что со всех сторон в нас входят, нас составляют, нас пересекают собою другие элементы поля сознания (те самые криволинейные формы = части соседних окружностей, которые и образуют наш пресловутый “крест в круге”).
Примерно так же можно изложить словами суть любого визуального древнего архетипа. И это естественно: на материальных памятниках мы считываем зрительную информацию, в рукописях находим ее выраженной словами. Одно дублирует другое. Это обеспечивает максимальную сохранность жизненно важных вещей и ключевых открытий. Ведь рукописи горят легко. А скалывать нанесенные на камни символы и уничтожать древние “говорящие” надгробья – тяжкий труд. Хотя нынешний тип человека уже и в этом преуспел.
По лестнице поднимаюсь на стену над воротами Орта-Капа. Здесь никого. Отсюда панорама. Отсюда вид. Здесь на камне произрастает смоковница, усыпанная “винной ягодой”. Отсюда неплохо виден улыбчатый лев. Как и старый город. Вот ближайший двор со шпалерами виноградных лоз и уходящая к северной стене широкая улочка. Она так же грустна, как и памятная мне улица Айдынбекова. На ней лежит усталость. Спутниковые антенны. Машины у домов.  И всё же скудость и нехватка. Стояние старого города на конце своего времени. Да, ЮНЕСКО охраняет его как живой памятник – и что теперь?
Вдоль южной стены иду по улице Орта-Капы вверх, вдоль южной стены, к следующим воротам, Баят-Капа. Под стеной приткнулись длинные трейлеры, разбита спортплощадка, здесь же в углу у башни стоит стол и скамьи, вокруг немало мусора. После Орта-Капа ворота Баят-Капа выглядят неказистым арочным проездом. Здесь нет ни скульптуры, ни архитектурных элементов. Тонкие газовые трубы перечеркивают арочный проем с внутренней сто-роны. Эти трубы, пущенные поверх, по улицам, теперь везде уродуют вид южных городов.
Недалеко от ворот Баят-Капа музей Бестужева-Марлинского. Я не знаю, кто это. Может, декабрист. Мне просто любопытно взглянуть изнутри на традиционное местное жилище. Войдя в ворота Баят-Капа, сворачиваю направо в проулок и где-то на полпути к воротам Орта-Капа меня направляют к калитке одного из двориков. Это и есть музей.
Дом двухэтажный, ладный, с просторной деревянной галереей на втором этаже. Он примыкает к южной стене, и двор имеет два уровня. Внизу цветник, наверху в траве живут две черепахи. Откуда они здесь? Ведь дворик замкнутый, сюда так просто не пробраться. “Кто-то принес и выпустил”. В 1984 году я случайно увидел диких черепах в Западной Грузии, в окрестностях крепости Греми, на близлежащем лугу, и это безыскусное соприкосновение с нетронутой и хрупкой живой природой помнится мне до сих пор.
Обхожу верхний дворик. На стене, сложенной из дикого камня, раскрыв крылья, застыли два огромных ноч-ных мотылька. Их мохнатые тела едва касаются друг друга. Здесь же низкое сводчатое окошко, через которое со двора можно выглянуть на проходящую за стеной, далеко внизу, улицу Орта-Капа.
В доме внизу две комнаты, гостиная и спальня. В гостиной на широком подоконнике вижу толстую пожел-тевшую подшивку журнального формата, читаю название: “Иллюстрация”, СПБ, 1862 годъ. Две скучающие женщины – смотрительницы музея, охотно рассказывают мне о совершенно неизвестном мне персонаже, которого выслали сюда из Петербурга. Бедный, как он переносил после Питера такую жару? По мне, это гораздо сложнее, чем всё остальное – иноверцы, горцы, местная культура. Он еще и служил здесь, принимал участие в каких-то боевых действиях. В свободное время пописывал романы о местных нравах, “Амалат-Бек” и “Мулла Нур”.
Слушая женщин, листаю подшивку “Иллюстрации” и ненавязчиво щелкаю цифровиком. По характеру гра-вюр – они роскошные, часто на весь лист – узнаю знакомый стиль. Видимо, именно это издание стало потом “Все-мирной иллюстрацией”. Пожалуй, эта подшивка – самый ценный экспонат музея.
В спальне на сплошной спинке деревянной кровати написан маслом пейзаж в голландском стиле. В верхней части дома уже всё другое. С галереи 2-го этажа женщины показывают мне пышный зеленый “куст” среди шифер-ных крыш старого города. Там Джума-мечеть. За все время мне попалась на глаза лишь одна случайная постройка, крытая черепицей. Какой сразу вид! А шиферные крыши почему-то смотрятся крайне неважно.
Иду к Джуме. Нахожу легко. Вхожу в открытые ворота. В обширном дворе перед мечетью вижу четыре ко-лоссальных платана. Им по 750 лет. Стволы в четыре обхвата. Высота с двенадцатиэтажный дом – уж никак не менее тридцати метров. Их кроны, выплескивающиеся над шиферными крышами окружающих домов, и образуют тот самый единственный зеленый “куст” в старом городе, который виден едва ли не отовсюду.
Под платанами скамейки, на них сидят старики в ожидании времени дневного намаза. Я задираю голову – светлая многоярусная листва напоена светом. Под такими деревьями легко стать мусульманином. В начале 1980-х я видел в Средней Азии тысячелетние чинары, растущие у проточной воды родников, но уже забыл, какие они.
Вокруг цветники, большая цистерна с водой.
Объясняю тотчас подошедшему ко мне пареньку, что хотел бы осмотреть мечеть. Он отходит и через минуту появляется пожилой мужчина. Видимо, это смотритель мечети. Объясняюсь и с ним. Он смотрит на часы – скоро время намаза – и заводит меня внутрь.
Мы оставляем обувь у входа. Мечеть сплошь застелена коврами. Одна сторона женская, другая мужская. Ряды стрельчатых арок чуть покосились после одного из землетрясений. На стенах почти ничего нет. 99 имен Аллаха. Две-три скромных каллиграфии. Мой провожатый включает свет – зажигается многоярусная хрустальная люстра, висящая перед киблой. Место имама – руководителя молитвы – чуть заглублено относительно пола, то есть он во время молитвы оказывается чуть ниже всех остальных.
Спрашиваю о ступенчатых фонарях-пирамидках из цветного стекла, воспроизводящих форму азиатских «сталактитов», особых элементов украшения мечетей, мавзолеев и медресе – что это такое? Но мой провожатый не знает этого и поясняет, что фонари были кем-то подарены мечети и вот теперь стоят здесь у стены под покрывалом. Изображения этих сталактитов я увижу этим же вечером на очень древних надгробьях, находящихся слева от входа за источником со смеющимся львом среди кустов во дворе Нарын-Калы.
Мечеть внутри очень просторная. Много ли приходит народу по пятницам? – Да, набивается битком.
А почему мечеть увенчана раскрытой ладонью? В ответ мой провожатый называет пять имен, последовательно загибая пальцы. Рассеянно слушая его, вспоминаю кораническое “Аллах сжимает и разжимает”. Имеется в виду, что все мы в руце Божьей, и всё, что с нами происходит – от Него. Суфии полагают, что речь в этой суре идет о двух главных, непрестанно чередующихся состояниях сознания, сжатии и расширении. При сжатии мы испытываем боль и печаль, при расширении – радость и блаженство. Череда этих состояний и есть жизнь обычного человека.
Тогда раскрытая рука Аллаха на шпиле шиитской мечети или на шиитской погребальной стеле – это блаженство разжатия сознания, даруемое Аллахом. В музее Махачкалы есть “рука Аллаха” в виде раскрытой ладони из меди, а может, и позолоченная, она испещрена искусной каллиграфией.
Спрашиваю, что означают парные ромбы на надгробьях. Мой провожатый, не отвечая прямо, говорит, что шиитские могилы отличаются от суннитских тем, что имеют не одну вертикальную, а обязательно еще и горизон-тальную плиту.
Про себя понимаю, что его ответ попадает прямо в точку. Две плиты – это ведь еще один образ парности: вертикаль и горизонталь как “небо” и “земля” – то есть как чистое состояние духа и состояние воплощенности в тело.
Кроме нас, в пустой мечети два-три старика, пришедших заранее. Среди леса колонн и череды арок их и не видно. Один беззвучно молится. Другой читает про себя Коран, устроившись возле старинных напольных часов с медным циферблатом.
Обращаю внимание на своды между арками у себя над головой. Они не оштукатурены, и видно, что свод вы-ложен из красной плинфы – тонких квадратных кирпичиков. Причем плинфу выкладывали ребром, так, чтобы тор-цы образовали ромбический сход к центру свода. Получается фигура, в которой множество ромбов многократно вписаны один в другой. Мне в этом видится попытка передать динамику сходимости к центру. В одном межароч-ном проёме центральная точка схода ничем не помечена и оставлена пустой, в другом и третьем там начертано имя Аллаха на арабском языке – значит, фигурная кладка плинфой делалась осмысленно и представляет собой часть сакральной образности.
 Близкий прием фигурной кладки плинфой я видел в древнем христианском храме в Керчи. В одном из приделов на своде меня поразила выложенная точно так же из плинфы другого цвета т.н. “китайская спираль” (она не криволинейная, а прямоугольная, ломаная), которую обычно никто по счету христианской символики не числит. Похоже, что зря.
Дербентская Джума считается третьей по древности мечетью исламского мира, 8-й век. Говорят, что изна-чально это был христианский храм. Тогда тем более ничего удивительного, что в ее своды изначально заложен мо-тив  ромбической стяжки к центру.
Выхожу из мечети во двор. Светлая листва платанов мягко шелестит над головой. Здесь совершенно другая аура, чем за стенами. Она наполняет двор, не переливаясь вовне. Смотритель показывает мне платан у входных ворот. Он совсем молодой. Его посадили всего 75 лет назад.
Вход во двор мечети с восточной стороны. Двор мечети заглублен в склон и образует обширную террасу на уровне улицы, проходящей перед воротами мечети. А склон здесь крутой. Поэтому со всех сторон двор оказался окруженным естественными стенами. Все они выложены камнем, да еще и приподняты вверх над склоном. Получается, что изнутри, со двора они огромной высоты, метров пятнадцать, а снаружи, с окрестных улочек, взбирающихся вдоль них в гору, кажутся невысокими, всего метра два, три, где-то четыре. Точно так же и мечеть с расширяющимися книзу стенами снаружи видится невысокой – приземистый широкий купол с раскрытой ладонью на шпиле едва возвышается над оградой. И лишь со двора видно, насколько она обширна и высока.
Выхожу на улицу из ворот мечети. Вновь очень ощутим момент пересечения границы между духовной обителью и «миром». Смотритель мечети напоследок советует заглянуть в близлежащую баню, где находится музейчик. Поддавшись его настояниям, захожу – но лишь даром теряю время.
Отсюда решаю двинуться на кладбище Кырхляр, Сорока мучеников. Спускаюсь вниз к воротам Кырхляр, ря-дом с которыми на углу сразу вижу зеленую мечеть Кырхляр, а напротив мечети импозантный домик почтового отделения, украшенный по фасаду белым гипсовым «пузырем» небольшой буддийской ступы, увенчанной раскрытой ладонью – символом шиитов.
К почтовому отделению примыкает прямоугольное здание ханских бань. Оно на ремонте. Еще не зная, что это, а просто увидев характерные азийские куполки-черепашки на крыше, я, спускаясь сверху мимо бань по проулку, заворачиваю в узкий проход между зданием бань и соседним двориком и, выглянув на плоскую крышу с куполками и бельишком, висящим на веревках, успеваю сделать снимок. Из дома выглядывает женщина – я улыбаюсь ей и тотчас сдаю свои позиции, пятясь назад и исчезая.
Подхожу к воротам Кырхляр. Импозантный старик в овчине загоняет в город небольшую отару овец. Черные выезжающие иномарки, остановившись, ждут, когда овцы пройдут в узкие ворота.
Мне казалось, что кладбище должно открыться сразу за воротами, как это было за южной стеной. Но ничего подобного, вокруг одноэтажные дома, утопающие в садах, квартальная застройка, улицы, асфальт, машины шныряют. Просто какой-то центр автомобилизма. И от ворот мне видно, что эта застройка тянется далеко к северу.
Спросить некого – ни одного прохожего. Вспомнив Махачкалу, решаю, что кладбище где-то выше, в пред-горьях, забираю от ворот левее и вверх по улочке. Скоро упираюсь в ворота кладбища. Могилы, православные кре-сты. Кладбище русское.
Местные мальчишки идут стайкой куда-то вверх мимо могил по тропинке – видно, она сквозная. А где же Кырхляр, спрашиваю. Так оно же внизу, там спросите, машут они рукой.
Обратно иду не по той же улице, а по тропке между заборами. Выхожу к арыку, оттуда по улочке, идущей вниз вдоль северной стены в квартале от нее, и скоро вижу слева от себя невысокую оградку из дикого камня, за которой знакомый лес стел.
На кладбище довольно много людей. Сюда надобно приходить рано утром, думаю я, медленно обходя стелы и постепенно приближаясь к месту, особо огороженному со всех сторон высокой глухой стеной. Там, за стеной, наиболее древние надгробья сорока мучеников. Рядом с высокой стеной могилы, окруженные квадратной загородкой меньшей высоты – не больше метра. По углам небольшие круглые купольные башенки, их куполки выкрашены в зеленый цвет. У входа в оградку куст с лоскутками на ветках.
Захожу к сорока мученикам. Вход через калитку. Возможно, на ночь ее закрывают. Внутри большие каменные саркофаги с закругленным верхом, длиной метра три-четыре. Они побелены. Никакой резьбы на них не сохранилось. Они лежат параллельно друг другу, с востока на запад. С запада между двумя центральными саркофагами встроен широкий каменный столб с арочным завершением и глубокой нишей. Он похож на часовню и жертвенник одновременно. Ниша пуста. Сбоку стоит ящик для пожертвований.
В дальнем от входа углу белая колонна с большим округлым камнем наверху. Камень – прообраз крепости веры во всех религиях. Имя «Петр» означает камень – не случайно ему доверены ключи Рая. Мухаммад и его спод-вижники в трудные времена подвязывали к животу камень, чтобы перебить муки голода. У многих народов есть обычай класть небольшой камешек на могильную плиту. В Тибете вверху и внизу на перевалах стоят «обо» – груды из камней. Каждый идущий добавляет в обо свой камень как залог успешного прохождения склона.
В ближнем углу, сразу налево от входа – стол со скамьями вокруг. Молодой мужчина предупреждает меня, чтобы я не фотографировал. Сажусь на низкую деревянную скамеечку среди могил, лицом к надгробьям, и зами-раю.
Текут минуты. С низкой скамеечки мне видны не только выглаженные временем огромные саркофаги сорока мучеников, но и другие надгробья, менее древние, также оказавшиеся внутри возведенных вокруг стен. На них кое-где сохранилась резьба. Мне хорошо виден торец одного из горизонтальных надгробий, на котором изображено персидское “древо жизни” из трех расходящихся ветвей, каждая заканчивается тремя листьями. Что ж, вместо цифровой матрицы я отпечатываю это изображение в своей памяти.
Сзади меня, у входа, какой-то неясный шум. Я по-прежнему сижу неподвижно. Здесь не то место, чтобы дергаться. Шум стихает. И вдруг от входа начинает звучать целый хор слаженных молодых голосов. Они сдержанно и негромко повторяют певучий зикр, потом начинают второй, после него третий. Один напев сменяется другим.
И я долго-долго, я целую вечность сижу на зеленой скамеечке лицом к древним надгробьям, внутренне при-соединившись к звучащим зикрам.
Наконец зикры стихают. Встаю, оборачиваюсь. Вокруг стола в закуточке на скамьях, слева от входа, сидит человек двадцать молодых ребят, все как на подбор в шапочках с плоским донышком. Выхожу мимо них в калитку с легким поклоном, благодарно сложив ладони на груди.
А ребята вновь начинают зикр. Их негромкое пение свободно переливается через стену – а я по-прежнему рядом.
У стен с внешней стороны, среди густой поросли маньчжурского ореха нахожу такие же надгробья, как и те с резьбой, которые попали внутрь ограды.
Ощущаю, что главное, то, ради чего я здесь, на Кырхляре, уже случилось.
Может, всё же заглянуть в мавзолей дербентских ханов Тути-Бике – он рядом, в двух шагах от Сорока муче-ников? Но пожилой дядька возле мавзолея машет на меня рукой, и я ухожу с кладбища.
Меня тянет в армянскую церковь Аменапркич (Всеспасителя) 1860 года. В ней музей. Небольшая компактная композиция, где всего понемногу. Посетителей нет. Я один хожу среди керамики, щитов, персидской медной утвари с “мировыми огурцами” (половинка символа ин-янь), рассматриваю молитвенный коврик с такими же “огурцами”, засеивающими поле ковра, причем их хвостики направлены через один то в одну сторону, то в другую. Начинаю расспрашивать и узнаю, что этот элемент на фарси называется “бута” с ударением на “а”, и означает “язычок пламени”.
Этот первоэлемент очень древний – может, зороастрийский, а скорее всего индуистский – не случайно же едва ли не все восточные ткани включают “мировые огурцы”.
Точно такой же абрис с загибающимся в сторону хвостиком имеют “деревья Рая” на мусульманских стелах и на одном из изразцов Джума-мечети в Тарках– как отсылка к райскому блаженству. То же самое в христианской символике. Видимо, из-за сходства “языка огня” с кроной кипариса кипарисы тоже начали изображать на надгробьях и сажать на христианских кладбищах, и уже живое дерево возле могилы, а не изображение, служило пожеланием райского блаженства усопшему.
“Язычок огня” иными словами – это свет, светоч. Не отсюда ли, из зороастризма и других «светофанических» религий, более поздние образы сознания как светоча, свечи, светильника, лампы и фонаря? Отсюда же, видимо, и окна с сакральным абрисом, например, сквозные отверстия в виде прорезного равноконечного креста в дагестанских домах, окна в виде вертикального креста в армянских храмах: божий свет, льющийся в храм, принимает форму креста. А в древности с благоговением принимается любой свет, а не какой-то особый “божий”, и льется он, расширяя сознание, в любой дом, который и есть истинный храм.
«Бута» – это то же самое, что и дхармы буддистов. Это неделимая далее, минимальная частица живого сознания, которую видящие нередко наблюдают как язычок пламени. Вот почему этот образ так распространен – он отсылает к тому «кирпичику», из которых всё и сложено.
Хожу по армянскому храму, разглядываю персидскую медную утварь с чеканкой и замечаю, что “бута” часто встречаются в парной симметричной композиции. А когда они изображаются симметрично рядышком, касаясь боками, возникает абрис сердца. Думаю, именно отсюда форма сердца в архаической символике. Вряд ли она имеет касательство к собственно сердцу. Изначально это два язычка пламени. Почему два? – Скорее всего как образ двух природ, которыми обладает воплощенный человек. Один “бута” – чистое сознание, два “бута” – дух + тело, то есть воплощенное существо.
А если сделать грубую натяжку и дух объявить «добром», а тело «злом», как раз получим столь любимый со-временными учеными дуализм. Не думаю, что он был присущ Зороастру. Но в любом случае «сердце» из двух бута спокойно выдерживает и такую трактовку. Визуальные образы этим и сильны. Гни их трактовками туда и сюда – а они, не меняясь, остаются собою.
Видимо, еще и поэтому персидская культура так легко уживалась с дагестанской горной архетипической ар-хаикой – и та и другая несли сквозь тысячелетия знание об одном и том же. По сути они дублировали друг друга – а значит, были нужны друг другу. Они и дошли до нас как две параллели одних и тех же архетипов, ставших взаимозаменяемыми.
Теперь я иными глазами смотрю на молитвенный коврик. На нем “бута” с разнонаправленными хвостиками (через один) образуют регулярное поле, заполняющее всё поле ковра. Смотрю – и понимаю, что это поле – аналог нашей цветочной розетки! Она самодостаточна своей центричностью – и это поле также независимо от верха и низа за счет разнонаправленности “бута”, что является маркером внетелесности того, что изображается. Наш мир – безвидные язычки огня. Они всеместны и повсюдны. И мы сами – мириады безвидных язычков пламени.
По сути “бута”  это “первоэлемент”, элементарное неделимое живое сознание, то же, что шестирадиусная розетка в круге или “крест в круге”.
Снова пройдя старый город насквозь от северной стены до южной по знакомым уже улочкам и выйдя из города через ворота Баят-Капа, сворачиваю вдоль южной стены направо и начинаю подниматься по длинной крутой лестнице вверх. Она ведет к единственному входу в крепость Нарын-Кала. Высота крепостных стен – наверное, этажей восемь, не менее. Но с чувством подлинности здесь туго – уж очень новыми и законченными они кажутся.
Наверху, у входа в крепость смотровая площадка. К ней откуда-то сбоку подходит асфальтовая дорога. Отсюда весь Дербент как на ладони. Город амфитеатром раскинулся на пологом побережье, дальше до горизонта синеет Каспий, над ним небо.
Выхожу на смотровую площадку. Здесь стайками молодежь, несколько иномарок, молодожены и хорошо одетые гости, что ли. Среди них двое штатских среднего возраста. С автоматами. По их виду ясно, что это не милиция и не спецназ, а вот именно штатские с автоматами. Автоматы рабочие, “калашниковы” с сильно потёртыми прикладами. Автоматчики спокойно так прогуливаются по площадке, будто с клюшками ходят по полю для игры в гольф. Никакой напряженности. Полная естественность. Никто не обращает на них внимания. Я заранее сбавляю шаг и неторопливо прохожу мимо них ко входу в крепость.
Стены крепости восстановлены, они высоки и неприступны. Но нет ничего грустнее крепостных сооружений: они густо политы кровью. Всегда рано или поздно находится сила, ровняющая с землей возведенные стены.
В половине шестого вечера я стою в глубокой арке входных ворот крепости и изучаю находящийся здесь – наконец-то! – план Дербента с обозначением примечательных мест. Здесь прохладно. План тонет в полутьме. Ага, я пропустил Джум-Джум, “Десять надгробий”, 11-й век. Зато где-то недалеко от него нашел не обозначенный на схеме Сеид Зекаляр – “Семь сеидов”.
Южнее Джум-Джум кладбище Эсфендияров – не там ли я говорил с двумя  хаджи? Был там недалеко куполок, под арками которого помещались три-четыре стелы с зеленым флагом, к которым я тоже подошел.
Через полчаса, ровно в шесть, крепость закроется. А экспозиции в крепости уже закрылись. Спрашиваю молодого парня у кассы, стоит ли заходить или лучше прийти завтра. “Заходите, сторож вас выпустит”, – ободряет он меня, и я прохожу в арку, купив входной билет за 20 рублей.
Внутри крепости сразу у входной арки слева уникальный родник: в глубокой нише стоит солнечный лев со знакомой улыбкой, на спине у него желобок, куда из стены льется вода, внутри головы проточен канал, и вода вытекает из пасти.
Прямо напротив арки входа некий низкий куполок, перечеркнутый зубчаткой нескольких ступенек, ведущих в никуда. Вокруг несколько лестниц расходятся в разные стороны, оканчиваясь на разных уровнях. Одна, образующая полукружье и напоминающая сектор греческого театра, особенно хороша.
От входа поднимаюсь по лестницам наверх налево. Роскошные шпалеры темно-зеленого плюща заплетают изнутри высокие каменные стены. Здесь же у подстриженных кустов небольшой “сад камней” – длинные древние саркофаги с потрясающей “ковровой” персидской резьбой. На них, похоже, ни одного конфессионального символа, лишь изысканная ажурная сетка растительного “мирового узора”, то и дело образующего ромбические и косоугольные фигуры-плетенки. Вдоль одного из саркофагов возле кустов заботливо уложены лопата и тяпка с деревянными ручками, отполированными до блеска долгой рабочей жизнью.
На боковой стороне одного из саркофагов – уже не впервые – вижу тщательно исполненную, узкую, как бы вытянутую вверх “фонариком” ступенчатую пирамидку со слегка наклонными ступенями, явно изображающую азийские “сталактиты”. В этом нет сомнения – те же пропорции, тот же абрис. Даже внутри пирамидки прописаны ячейки сталактитов – плоский рисунок явно воспроизводит более сложную, объемную структуру.
Такой же формы фонарики из цветного стекла я только что видел в Джума-мечети и увижу на углах порталов одной из мечетей в Астрахани. Что же такое эти “сталактиты”? Я насмотрелся на них в Средней Азии, они встречаются в декоре самых почитаемых бухарских, самаркандских, хиванских мечетей, мавзолеев и медресе. Едва ли не весь исламский Восток использует эти элементы. И почему эта форма придается фонарям?
Больше всего «сталактиты» напоминают аккуратный ступенчатый срез некой ячеистой структуры типа кри-сталла или не совсем обычных пчелиных сот. В буддизме существует “технический” термин – кристаллизация сознания. Нирваническое сознание, сознание будды подобно алмазу-ваджре (отсюда “Алмазная сутра” 6-го патриарха дзен). Весь буддизм – руководство по кристаллизации сознания в “алмазное” состояние. Вот к этому кристаллу чистого, можно сказать, божественного сознания, судя по всему, и отсылают “сталактиты” – не случайно они похожи на “мировые соты” – образ идеальной вселенной в индуизме. В одной из Упанишад она уподобляется пчелиным сотам, а на янтрах часто изображается в виде сот из шестирадиусных или иных розеток.
Носитель чистого сознания освещает собою мир. Он – Михра, Арег, Гелиос, космический свет, который везде. Так во всех религиях. Не потому ли форму сталактитов и придают фонарям из цветного стекла – то есть фонарям с необычным, “волшебным” светом?
Китайцы называли совершенное сознание радужным телом и изображали его в виде семицветного облака. По идее фонари-сталактиты должны быть семицветными! И в индуизме семь цветов радуги соответствуют чакровым цветам. Древние религии акцентируют цвет мёда или золотой цвет – ибо это не цвет какой-то из чакр, а итоговый, “окончательный” цвет ауры будды, достигшего, совершенного святого. Более поздние религии начинают выделять работу с одной из чакр. Зеленый цвет ислама совпадает с цветом чакры сердца в индуизме – анахатой. Интересно было бы посмотреть, каким цветом светят фонари-сталактиты в астраханской мечети.
В старом городе Дербента, на улочке, идущей вдоль стены Джумы, я увижу дом с аккуратно срезанным углом. Угол срезан не на всю высоту стены, а от уровня земли метра на три вверх. На месте угла образуется дополнительная плоскость. А там, где она заканчивается вверху, чтобы свести ее на нет и вновь восстановить угол, введены «сталактиты». Причем в самом простейшем виде – состоящие всего из трех ячеек: две снизу и еще одна венчает их сверху. Они раскрашены в яркие цвета и самой своей визуальной структурой могут спокойно отсылать и к храму, и к Троице, и к полю алмазного сознания. Суть «сталактитов» здесь – образование мягкого постепенного перехода от грани к плоскости. И эта ясно улавливаемая переходность уже может влечь за собой смысл иллюстрации главного свойства сознания – его пластичности, всеприемлемости, всвозможности, можно сказать, плазматичности и текучести – и одновременно структурной жесткости, устойчивости, кристалличности.
Похоже, я остался один на всей территории Нарын-Калы. Если честно, меня это только радует. В дальнем левом углу крепости натыкаюсь на глубокий раскоп. В нем ничего нет. Глина, остатки каких-то опор. Перед раскопом глиняный бугор, на нем у стены два срубленных деревца, ветки которых унизаны цветными лоскутками. Рядом куст маньчжурского ореха, и на этом кусте уже тоже появились цветные лоскуты.
Мой взгляд привлекает громадная деревянная лестница. Она стоит в углу раскопа, прислоненная к стене. Перекладины прибиты примерно в полуметре друг от друга. От этого мне кажется, что высота не больше десяти метров. Там, на этой высоте в крепостной стене виднеется продолговатый дверной проем. Туда и направлена лестница.
Я не в силах сдержаться. Почти невесомо ступая, поднимаюсь наверх, тянусь к проему с последней перекла-дины и втягиваюсь за порог. Осматриваюсь. Дальше прохода нет, он завален камнями.
Выглядываю вниз. Я на высоте четырехэтажного дома. Ближайшая перекладина лестницы где-то в недосягаемом низу от меня. Цепляясь руками за камни, нащупываю ногами сначала концы боковин лестницы, затем и первую перекладину.
Спуск занимает втрое больше времени. Спускаюсь медленно, носом к стене, не глядя вниз и ища очередную перекладину ногой на ощупь. При этом лестница пружинисто раскачивается в поперечном направлении как струна. Вот я и на земле. Слава Богу! Для кого же она здесь поставлена? И понимаю, вылезая из раскопа и отряхивая брюки от глины: именно для таких как я.
Мне вполне достаточно высотных приключений.
И теперь я спрыгиваю вниз, под частично обрушенные своды с куполами, чтобы осмотреть раскопанный здесь четырехстолпный христианский храм 4-го якобы века. На мой взгляд то, что уцелело, не дает возможности судить, так ли это. Считается, что четырехстолпные храмы происходят из Армении, начиная с 7 века. Например, храм Рипсимэ в Эчмиадзине. До этого строили храмы-базилики, они представляли собой вытянутый в длину сводчатый зал. Такие базилики 4-5 века прекрасно сохранились в Армении, я был в нескольких из них.
Однако вполне возможны уникальные постройки, намного опережающие свое время и остающиеся неповто-римыми “артефактами” для современной им культуры. Может, здесь именно такой случай?
От куполов я двигаюсь обратно, к входным воротам крепости, по дороге через проем в высокой стене Нарын-Калы любуюсь с высоты старым городом и прямо под стенами вижу приземистый минарет песочного цвета. Это Минарет-мечеть возле ворот Джарчи-Капа. Надо бы взглянуть на нее вблизи.
Иду к выходу и натыкаюсь на двух губастых драконов – они очень древние и раньше стояли у каких-то ворот старого Дербента. Таких мы еще не видели. Оба насильственно лишены верхних губ, и у передних лап одного из драконов как раз лежит увесистая отбитая губа, свитая в спираль. Я поворачиваю ее, чтобы сфотографировать отдельно сбоку и потом с помощью чудодейственного Photoshop’a восстановить полное изображение [чего – увы – я так и не сделал].
Верхняя и нижняя губа каждого дракончика выглядят совершенно необычно, они закатаны в спирали! Каждая в свою сторону. Тело имеет параллельную насечку. Хвосты, аккуратно и явно с умыслом сложно уложенные по телу, образуют многочисленные петли, а на лапах по семь пальцев. Ясно, что это условный, аллегорический образ. Образ чего?
Персы были мастера на подобные штуки. Это они придумали льва (древний образ чистого духа в горных странах), хвост которого пропущен между задними лапами (отсылая к фаллосу) и поднимается над спиной льва крылом (символ духа) либо процветает листьями (древо жизни). Эти львы в грузинском изводе нам знакомы по рельефам Владимиро-Суздаля, Нерли, Боголюбову и Юрьеву-Польскому. Сюда она попали с Кавказа, а на Кавказ из Персии. В Махачкале в музее лежат древние камни с такими изображениями уже в совершенно персидском стиле.
Что же стоит за образом драконов со спиральными губами?
Чтобы ответить на этот вопрос, мне нужно увидеть своими глазами еще одно крайне важное каменное извая-ние такого дракона – Аркадий Гольдштейн писал, что раньше их можно было видеть на одном из домов в Махачкале, теперь они уцелели лишь на одном из домов в Дербенте.
И я отправляюсь обратно в город, чтобы найти этих драконов.
По пути сворачиваю к Минарет-мечети и выхожу к воротам Джарчи-Капы как раз в тот момент, когда некий парень, подъехавший на легковушке, набирает воду из родника возле ворот. Я делаю снимок ворот, парень тотчас оборачивается и с неприязнью выговаривает мне за то, что я его сфотографировал. Подхожу к нему с извинениями и на его глазах убираю снимок с воротами из цифровика. Он по-прежнему кипит негодованием, несмотря на мои вежливые извинения и уверения, что я и думать не думал его фотографировать.
Выхожу в ворота и оказываюсь вне города. Справа подобие свалки, дальше зеленые распадки, предгорья и горы. Вновь захожу в ворота: пыльная улочка с комками сухой глины, тропка вьется вниз по косогору мимо кучи мелкой гальки к Минарет-мечети, мужчина стоит в расслабленной позе на грубо забетонированной площадке возле калитки в ближайший двор, старухи сидят на низеньких скамеечках. Вечер же. Все опять на улице.
Прохожу в перекрестье взглядов мимо Минарет-мечети. Вблизи она выглядит непритязательно. Что ж, остаётся найти дракончиков. По узким извилистым улочкам вновь спускаюсь вниз. День сегодня неяркий, без солнца, без жары. Несколько раз начинал накрапывать дождь, но влага тут же испарялась.
Пласты битума, явно положенные вручную в выбоины на дороге.
Колдобины, рытвины, канавы. Щебенка, едущая под ногой. Куски сухой глины. А если всё же асфальт – то неровное, высохшее и побелевшее покрытие, из которого выпирают обкатанные камешки. Что-то очень важное в этой россыпи необязательных деталей и привходящих элементов, никогда не встречающихся в ухоженных, при-бранных местах. Это как практика езды на велосипеде не по асфальту, а по узким тропкам с колдобинами, корнями, лужами, сыпучим мелким песком под колесом и прочими вполне естественными для природного пейзажа явлениями. Никогда не научишься хорошо ездить на велосипеде, пока не освоишь всего этого. Так и здесь. Вырастая на таких улочках, ты будешь легко и естественно чувствовать себя на любом жизненном бездорожье.
Где-то я оказывался сегодня по три раза, а куда-то совсем не попал.
В армянской церкви мне назвали улицу, на которой находится дом с драконами. Я быстро нахожу ее. А где же драконы? – расспрашиваю проходящих. Местные авторитетно поясняют мне, что вот же, они были вот здесь, на угловом доме. Теперь здесь нет ни балкона, ни драконов. Сняли. А где-то еще есть? Да, недалеко.
Фотосалон “Оскар” – последний пункт моих поисков. Улица Ленина 73. Нахожу нужный дом. Всматриваюсь. Да я же проходил здесь раза два точно! Надо же – и ничего не увидел, словно шел с завязанными глазами.
Дом двухэтажный, высокий, в центре второго этажа просторный балкон. А консолями для балкона служат четыре каменных дракона из желтоватого песчаника. Они подняты высоко над землей и отличаются друг от друга лишь в мелких деталях – положением петель хвоста, например. Они меньше, чем драконы в Нарын-Кале со спи-ральными губами, и немного другие. Каждый дракон смотрит вперед и в вытянутых перед собой лапах держит – кого бы вы думали? Маленького человечка. По лицу мужчину. Человечек изображен условно: голова и цилиндрическое тулово без ног без рук, зажатое лапами дракона.
Дракон большой. Человек маленький. В древности размер тела прямо отражал уровень сознания, степень его чистоты или кристаллизованности (вспомним азийские “сталактиты” и буддизм). Все религии восприняли этот канон. Храмовые статуи Будды огромны. На греческих и русских иконах фигура Иисуса крупнее всех остальных.
Итак, дракон больше, значит, он главнее человека.
Может, человечек – тело (и душа), а дракон – чистый дух, который и держит собою всё прочее? Ибо дух для нас чужак, он безвиден, лик его нам неведом, потому и изображали его в древности ни на что не похожим, чудом-юдом. А в развлекательных сказках 19 века для плебса и люмпенов чудо-юдо духа превратилось в чудовище, кото-рое надобно непременно убить.
Показателен этот переворот: свою изначальную сущность, свой бессмертный дух – убить!
Разглядываю последних в Дербенте драконов так и эдак, смотрю на них сбоку, спереди, снизу.
И вдруг понимаю, что это прощание.
Я думал провести в Дербенте еще и завтрашний день – мой ночлег уже оплачен.
Но того, что я увидел, уже более чем достаточно.
День склонился в вечер. На улицах темнеет. Иду к вокзалу мимо красивой как игрушка православной церкви, выкрашенной в чудесный ярко-синий цвет. Смотрю поезда на Астрахань. Самый удобный поезд в 1.55 ночи. Он еще и самый дешевый. Завтра в три часа дня я буду в Астрахани. Спрашиваю плацкарт. Кассирша поясняет, что сведения о билетах дают за час до прибытия, но скорее всего билеты будут, без проблем. Окинув взглядом совершенно пустой вокзал, я вполне верю ее словам. Возвращаюсь в гостиницу, на два часа включаю подзарядку батарей, кипячу чай и ночью уезжаю в Астрахань.
Перед самым отъездом Дербент подносит мне последний подарок. Двигаясь от депо к вокзалу, я медленно иду с рюкзаком по узкой асфальтированной полоске низкого перрона между путями. Вокруг ни души. Ночь же. В неярком свете фонаря в поле зрения неожиданно проявляется большой круглый люк, а в нем маленький овальный лючок. Никогда такого не видел. Наклоняюсь, чтобы разобрать надписи, исполненные как клейма. На одном из них крупно «ВЛК жд» –Владикавказская железная дорога. На другом мелко «САНИТАРНО ТЕХНИЧЕСКОЕ БЮРО» и крупнее, но с выпадами «ПЛАТСЪ и КО ЕКАТЕРИНОСЛАВЪ». Этот почтенный и необычный люк – очевидный ровесник вокзалу. Значит, 1904 год.
Милиционер в здании вокзала вновь цепляет меня на крючок и скрупулезно фиксирует в своей тетради. “Вы же вчера меня записывали”, – напоминаю я ему. “Так то вчера”, – резонно возражает он мне, проверяет вчерашнюю запись и делает новую, сегодняшнюю. С тем я и уезжаю – из Дагестана в Россию, увозя с собой 2.196 сделанных снимков.
*