Тёмный червь

          Делая перерывы в чтении, оставляй закладку на первой странице.
                Автор


Лезков, адъютант Верховного и старый, испытанный товарищ, подстригал свои щегольские усики перед походным трюмо с гербом будущего мира.
– А! Петруччо! – крикнул он, увидав моё отражение. – Заходи, заходи! Принёс?
– Да.
– Это, чёрт подери, здорово хорошо! Сегодня с утра: "Есть новое? Нету?!" И так, знаешь, расстроился... помрачнел даже, с лица спал... И моментально – на трубу: "В наступление, всеми силами... к вечеру чтобы – высота полста полста – наша!"
Лезков опустил руку с ножницами.
– Стока народу положили, – конфиденциальным шёпотом поведал он, – кровищи-то... Ха-ха-ха! Враг применил тупые сабли, трёхгранные. Ржавые к тому же. А-а...
Лезков махнул в отчаянии свободной рукой. Он вернулся к зеркалу. Я смотрел не без зависти, как он чикает и без того идеальные тёмные полоски. Ходил слух, что адъютант подкрашивает усы карандашом. А соски – кармином... Кто его знает.
– Ну? Как тебе?
Ловкий, тонный, подтянутый – любимчик Верховного повернулся на одном каблуке и предстал передо мной во всей красе.
– Нормально. Только левый перекособочили.
– Ха-ха-ха! Левый уклон, – захохотал Лезков. – Да? Это хотел сказать? Петр-руха...
Я похолодел: а ну кликнет Палыча...
– Никак нет! Даже не имел это в виду.
– Не имел? Ха-ха-ха! А что имел? Что имею, то и введу? Ха-ха-ха...
Часы на башне отбили четверть. Это отрезвило адъютанта. Он вспомнил о цели моего появления в хоромах:
– Как назвал? "Война и мир"? Ха-ха-ха!
– "Тёмный червь".
– Ка-ак? Не подпишет, – без колебаний сказал Лезков. – Не подпишет Бабуин. И читать не станет даже. "Хер-рня", – очень похоже передрал он интонации Самого. – И – хер-рак... в корзину!
Мы помолчали. Лезков доканчивал левый ус. Я думал: с чего начать, после реприманда такого неожиданного...
– А он правда сам читает?
– Правда. Всё сам. И знаешь – мгновенно! Только глянул – и сразу: "Хер-рня!" И ещё знаешь что?
– Что?
– Сразу на всех языках. Уже видит – на каком как будет звучать. У меня однажды было, – разоткровенничался Лезков, – сочинил я эссейку на инглиш. Сам только глянул – от так – и...
– "Хер-рня!?
– Не-не-не. У меня было: Who is on duty today? Поменяй, говорит, наши могут не так понять. Сделай: Where is on duty today? И лучше стало... Он всегда – лучше. Зна-ает...
– Василий Буслаевич...
– Ну что?
– А правда, что в Питере всех педерастов арестовали?
– А тебе что? Своих жалко? Ха-ха-ха...
– Да нет, я просто так.
– Просто – это жопа, запомни, ты, – отсмеявшись, сказал мне Лезков. – В Питере очень много пидаров, да и в других местах тоже. Это непорядок! Вся страна в едином порыве, понимаешь, вперёд... а горстка отщепенцев тянет нас взад? Не выйдет, господа! Мы сами кого хотим куда захотим оттянем. Дивизий хватит. Не папы римские. Ха-ха-ха! Ну? Теперь как?
Я пригляделся. Тёмные полоски выглядели просто (ой!) идеально. Премьер-любовник, а не адъютант.
Хотя, у Петьки никаких усов не было. Петька? А это он однажды перебрал... на партсобрании "по случаю" – ну и... "Петька mon amour!" Хватал неизвестных дам за мягкие места, звал Анкой, обещал выучить "ха-ха-ха" пулемёту... Я, говорит, всегда равняюсь на Самого, но я также равняюсь на Исаева. На Штирлица, Василий Буслаевич? "Ха-ха-ха! На Мюллера! На Исаева Петра – ну который с Чапаевым... Вот у него был Петька! А у меня?!" Он пригорюнился, сел на пол... Снизу вверх глядя на собравшиеся вокруг рожи – неожиданно трезво сказал:
– А вот я сейчас... Палычу! Много вас... где Ванзее, где мы? Рейнхард! Созывай совещание!
Всех как ветром сдуло... Официант спрятался в портьеру, да там, сказывают, и помер от апоплексического удара.
– Теперь хорошо, – сказал я. – Теперь пр... а*уеть как замечательно!
– То-то.
Лезков поднял плечи – опустил плечи – поднял плечи...
– Придумал название? – спросил он, критическим взглядом осматривая себя с головы до галифе. – Покороче... покороче!
– "Ночная кошка".
Лезков удивился:
– То червь, а то – кошка! Скачешь, как блоха.
– В тексте объясняется, Василий Буслаевич!
– А, ну если в тексте... Сам понимать должен – мера ответственности гигантская. Ведь они все, все-все-все... утро, подъём – и бросятся, понимаешь, с лихорадочным нетерпением, понял, нет, – есть статья Бабуина... есть! И до последнего слова... Это тебе не переводчик Даниэль, как его... Это... А почему не собака? – вдруг без перехода спросил он.
Я похолодел ещё раз.
– Так ведь... Василий Буслаевич... могут возникнуть ненужные коннотации...
– Че-во-о?
Адъютант Самого всем корпусом, всеми орденами своими развернулся на меня. "Застрелит, – в ужасе решил я, – помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его!"
– Шо за конетанцы?
– Была собака, – шёпотом сказал я. – Уже. Однажды. У одного.
Не в силах продолжать, я с мольбой и упованием не сводил глаз с его медального лица. Ну пойми же ты меня сам, ковбой Мальборо. Не совсем же дурак! Дурак Бабуин, а ты-то не дурак!
– Ла-адно, – остывая, сказал Лезков. – Кошка... ну, пускай – кошка... Ночная? Там у тебя, что – сэкс?
– Василий Буслаевич... люди мы православные, какой секс...
– Ха-ха-ха! Это ты православный? А томос? Томос есть? Ха-ха-ха! А ну покажь! Покажь, покажь... показывай давай...
Насилу унял. Вот игрун. Как его такого жена переносит? Как... Жена фигуристая. На плечо, да так и переносит. Зашибает Васька только держись. На его работе  иначе нельзя. Хрущ рассказывал, едешь на совещание – а сам не знаешь: вернёшься ли... Так это было когда! А у нас...
У нас ещё ничего, думал я, отдыхая за дверью. Ужас где мои ужасы по именам названы, исчислены. А где в тени крыл, это ничего, терпимо. Это вечность здесь которая; которая минута; и всё; чик – и всё.
Долго пребывать в мыслЯх нельзя, да и не позволят. Я перешёл на строевой с отмашкой. И вовремя: из-за угла показался патруль.

Болезнь мучает всё сильнее и к ночи ещё усиливается. Черви грызут плоть не уставая. Но это ничего. Черви и есть плоть и питают сами себя.
Тёмный червь приходил воевать, был побеждён, раздавлен. Дух исчезающего в ежедневном гниении тела терзает меня как ревнивая душа – изменяющую плоть... Нет кары горше чем эта: бороть еженощно убегающего ангела, он же всего-то и хочет коснуться бедра.
– По ветхозаветному заговорил, болезный.
Сам, никто не будил, сам встал среди ночи. Другая жизнь растворялась сном в окружающем полусумраке вещей. Книги и книги и книги. Каждая вбирает свою часть этой жизни. Каждую написал не читая, как дети пишут не читая на песке веточкой или пальцем. Что делать потом с этим хламом, кому он будет нужен – потом...
Ну да не твоя это забота.
Вода в сенях застыла – словно спряталась... В кружке ходили немногие льдинки, пока пил воду и проливал каплями на рубаху, тёмными, будто кровь. Если, положим, эту самую кружку с водой оставить на ночь в сенях, то к утру вода тоже застынет и словно спрячется. Ведро, например, может взять одинокая соседка Галина. Ей по хозяйству пригодится ведро. Да и кружка пойдёт в дело – ого-го! ещё как пойдёт: "Выпьем с горя, где же кружка?" А вот и я! А кому эти книги – вопрос вопросов, как любил говорить Николай Сергеевич Егоров. Кому нужны книги? Самые это вредные квартиранты, книги. Серый Волк уводил Красную Шапочку в лес и там заставлял читать.
Под обложкой жизнь, да не жизнь. С настоящей, живой жизнью книгу роднит одно и далеко не самое главное: вымышленный задним числом сюжет. Поймать бы этих так называемых авторов, да и высечь хорошенько. Прилюдно. Розгами. Кто книги читает, тот не попадёт в царство небесное. Он уже был там.
Пётр Данилович жил анахоретом.
– У меня в комнате слишком много гробов, – отвечал он, когда его спрашивали – почему и по какому случаю молодой мужчина живёт как в пУстыни и не с кем словом перемолвиться.
А когда его спрашивали, кто умер, Пётр Данилович начинал горько смеяться и путано объяснял сквозь смех этот дурацкий, что это гробы несбывшихся надежд одного человека, который слишком верил в жизнь.
Подобные ответы приводили любопытствующих не от большого ума в ярость.
Больше всех неистовствовала одинокая соседка Галина, жена не знающая мужа.
– Взял бы напился – да трахнул какую-нибудь бабу! Столько вокруг хороших! Да буквально рядом – под боком! – прозрачно намекала Галина, в своей прозрачности переходя границы допустимого в обществе и так возвращаясь в границы здравого смысла.
Здравый смысл горек, но корень его – сладок.
Ничего крепче трухи из пакетика Пётр Данилович не пил, и надежды одиноких соседок тоже впору было складировать в гробы.
– Союз тела и души благодатен и для здоровья полезен, – наглотавшись отвара чайной трухи, витийствовал Пётр Данилович, очевидно соображая себя в простоте ума философом. – Душа ищет себе тело, а телу непокойно без души-затейницы. Отсюда – влечение мужчины к женщинам, а женщины – к мужчине. Так он создал, и вот – хорошо весьма. А посмотришь – мерзость...
И подумав, прибавлял:
– Господи помилуй.
Никаких молитв он не знал, только эту. Он твердил своё "господипомилуй" в путь и не в путь, а так... когда скажется. Простая молитва – самая прямая: из пункта А – и сразу, моментально – в пункт Б. Минуя пункт Я.
Пётр Данилович не считал себя верующим и всегда обижался, когда он кого-то поздравлял с Рождеством или Троицей и его поздравляли в ответ. "Я недостоин", – всегда говорил он, если спрашивали – почему он, молодой ещё мужчина, начитанный в богословских премудростях, не ходит в церковь, а мог бы.
Он дословно повторял моего соседа, цыганёнка Артура. Тот, будучи спрошен – какого чёрта он не ходит в школу, а день-деньской галашничает по двору, ответил точно так же: "Я недостоин".
Через несколько лет я повстречал Артура в супермаркете. Он подходил к посетителям торгово-развлекательного центра, всем видом источая смирение, и просил "на подарок маме". Одни давали, другие не давали. Видел я и эту "маму", она под вечер заезжала за выручкой. Молодая, надменная цыганская Венера в мехах и в золоте. Что-то оставалось и Артуру.
Однажды Артур нарвался на Белугу. Тот немного удивился такому нештатному развлечению, но впрочем не слишком: нелегко удивить человека, по которому стреляли из гранатомёта и промахнулись. Расспросив юношу о житье-бытье, владелец ТЦ одарил моего соседа крупной купюрой и отпустил восвояси. С той поры я больше не встречал Артура. Очевидно, наезды на добрых сердцем теперь происходили на другой территории.
Господи помилуй.
В разгар предвыборной борьбы Пётр Данилович подвозил как-то вечером молодого человека, который всю дорогу рассказывал ему, как он ходит заниматься капоэйрой под музыку. "А настоящая капоэйра в Бразилии – они дерутся, зажав мойку пальцами ноги, прикинь, да?"
Когда прибыли в адрес, поклонник борьбы чёрных рабов с плантаций попытался улизнуть не расплатившись. Пётр Данилович, тоже не лыком шит, бросился в погоню. Он настиг нарушителя в каком-то дворе, припёр его к стене дома и довольно сильно избил. Тот уворачивался, как вьюн, и кулак иногда вступал в соприкосновение со стеной. На стене было что-то написано, но Пётр Данилович уже вышел из возраста, когда читают дворовые граффити, а тем более – пишут их...
Здесь, однако, крылся подвох. Открылся он на следующий день.
В запале и ажиотаже Пётр Данилович своими ударами попортил предвыборный слоган, нанесённый на стену дома с неблаговидной целью: подпортить имидж одного из кандидатов. Для этого фамилия кандидата, несколько искажённая, рифмовалась с неприличным словом. Действуя, гусар с мотором отколол знатный кусок слогана, и сам того не ведая восстановил подпорченный имидж слуги народа.
Ночью ничего не подозревающий Пётр Данилович лечил руку холодными компрессами и "господипомилуем", а тем временем запущенный маховик мести начинал раскручиваться.
За ночь кулак распух и в свете дня являл собой уже подлинно маховик – предмет завистливых мечтаний дворовой гопоты. Как будто закачали туда полкило вазелина.
– От это кулак! Такой кулак палаходя боцман – зубы ньет, – на память процитировал любимую книгу Пётр Данилович. – От это я понимаю!
Он не всё понимал. Вскоре обнаружился болезненный предел понимания: мобилизованные по звонку самураи-квакинцы вычислили Петра Даниловича через других гусаров с моторами и явились с местью.
Мстители популярно объяснили дерзкому, что это не дело – портить оплаченные граффити, пусть случайно, и что такие случайности денег стоят. Или, к примеру, машины.
Слегка проучив Петра Даниловича, самураи уехали на его стареньком "Москвиче", всем кагалом забравшись туда к удивлению ещё не промигавшегося после "учёбы" бывшего владельца.
Вот с тех пор и начало покалывать по ночам. Это не бывало долго. И если приучиться дышать редко и кратко, то не бывало и особенно больно. Главное, не двигаться и думать о хорошем. Ну и "господипомилуй", конечно. А когда наконец отпускало, то в ночной тишине так покойно сиделось в расслабленном состоянии отпуста. Всё на сегодня, аллес. Не взяли – и на том, как говорится...
Воспоминания всегда – палка о двух концах. Чтобы оценить по-настоящему, реально, свой прошлый опыт, нужно себя из этого опыта извлечь – как барон небезызвестный, за волосы вытянуть... И поставить в сторонку: стой и смотри... Ведь кроме как со стороны – ты свою жизнь не увидишь, так? И себя самого не увидишь.
Раньше тебе события заслоняли, и ты видел себя как сквозь тёмное стекло. Теперь ты и сам – стекло, и видишь события в ясности, предельной и пугающей тем, что нет никакого предела, а значит – нет и тебя. Вот и подумай сперва, нужно ли это тебе. Человек простой, как все. Ну и... нечего выпендриваться. Жена не знающая мужа права. А то небось и глаза будет некому закрыть стаканом воды.
– Галинка, малинка, малинка моя... В саду ягода... Галинка, малинка...
Напевая себе под нос, Пётр Данилович – он повеселел, ещё разок не перешагнув предел, которого нет – решил поиграть в игру. Прошлыми сыт не будешь. Прошлое зачем вспоминаем, к чему возвращаемся? К себе живому. И тем самым купируем страх смерти. А больше зачем же?
Побывавший "там", против ожиданий, не ценит жизнь больше или меньше. Он понимает жизнь как прошлое, оставляя оценочные суждения переживания за пределом, где уже побывал. Там всё есть. Там – целое велосипедное депо, только выбирай! И катись...
Из одних велосипедов Мersedes не составишь.
Однажды Пётр Данилович возвращался из супермаркета и увидел на скамейке стонущую женщину. Женщина стонала очень искренне, а не то что некоторые, при этом она хваталась то и дело рукой за ногу в области лядвеи. Область эта всегда симпатична мужскому взгляду. Пётр Данилович, побывав "там", начал со внимательной приязнью наблюдать на улицах хворых и побитых, и часто предлагал свою помощь, но только не всегда встречал понимание.
Вот и сейчас предложил. Дама быстро согласилась и вцепилась в рукав, как того дожидалась:
– Вас как зовут?
– Пётр.
– Вера.
Это потом имя вернулось в памяти и долго там крутилось, не иначе как подбивало Петра Даниловича выстроить умозрительность на песке, да он не поддался: плавали-знаем... не таковские!
Из разговора, пока он вёл даму под локоток черепашьим шагом до дому, до хаты, выяснилось: дама упала и потянула ногу ("Вот здесь, вот – видите?"), спускаясь от церкви к дороге.
– Батюшки не посыпают, – светски посочувствовал он. – Трудно разве – песочку на лопатку взял, и посыпал дорожку!
Проводил без приключений. Дама разошлась и шагала бойко. Перед самым домом снова стала приволакивать ногу, которую она потянула "вотздесьвидите". Пётр Данилович (плавали-знаем) не поддался на эти уловки и прощался с выпасенной овцой по-военному кратко.
Прощай, Вера хромая. По дороге от храма.
Пётр Данилович не верил в Бога, но верил, что Он есть. И так же и все атеисты думают, но только они никогда в этом не признаются.
Он идёт, посмеивается, люди обходят его сторонкой: спросишь такого – он в ответ: "Здравствуй, жопа Новый год!" И главное – сам всё понимает, знает – уклонился, отошёл далеко... а поделать с собой не может ничего.
К старости человек делается сентиментален, не религиозен, как это может показаться, да это и кажется так, – симптомы похожи потому что, – вообще не от духовности это идёт, а просто – расслабление жизненной основы, по причине страха и... ну тут уже своя склонность у всякого. Пётр Данилович совести нечистой приписывал, такая склонность была у него. А там кто его разберёт, может, и врал, сердешный... В книжках вон, всё врут – и ничего...
Пётр Данилович читал вообще очень мало и редко, не ведаю, по какой причине. А если читал, то Достоевского. И отзывался о нём весьма дурно:
– Да помилуйте, писатель... да какой это писатель?! И не зря, не зря в Лавре хоронить не хотели, и если бы не друг его... Доносцев, Бедоносцев... И всё-то врёт!
– Как, – спрашиваю, – неужели всё, Пётр Данилович?
– Решительно всё! Просто обезьяна-пародист – больше ничего! Помилуйте, да у него – кто там за поэта? Лебядкин! не знаю только за кого именно, – ну, допустим, Майков... А философствуют – Шатов и Кириллов. И оба по принципу "слышали звон...": что-то где-то, у кого-то... всё выхвачено, всё – с вывертом, болезненным, каким-то чрезвычайным, – просто гоголевское "сконапель истоар"! И живут оба, потрудитесь заметить – в Богоявленской улице и даже в одном доме... шарман... то есть шалман, скорее. А в конце опять: все вдруг едут в Спасов! Сговорились, что ли? И, как подметил кто-то, ни один до Спасова так и не доедет... Весь "писатель" тут как облупленный. И тянет к священным символам... и боязно: а ну, звезданёт как... Вот и крутимся, вертимся, вокруг да около, как скоморох с похмелья... не-ет... Боже упаси! Иностранцы читают... пусть читают. Станется.
– Ну это вы... по-моему, перебор.
Пётр Данилович морщится:
– Да видел я его... там.
– Фёдора Михайловича?!
– Н-да. Михалыча, Фёдора.
– И что он, как?
– Как... Сидит на стене в баньке с другими. Глазки маленькие, красные, злые... Мы помыться зашли.
Кликают в кружке льдинки, щёлк, щёлк... И хотел бы – глотнуть полной мерой, да нельзя. Глотнул однажды. "Там" увидел лицо. Лицо без признаков лица, совершенно безличное лицо. Каким-то своим сознанием по какому-то каналу Пётр Данилович (или уже не он?) признал, что это лицо всех вообще людей, и живших и не живших – всех разом, точка. И по другому каналу, другим своим сознанием он сообщил сам себе, что это лицо и есть точка истины, в которой врать невозможно, и то лицо Бога, в котором Он является здесь как смерть, в полной и окончательной завершённости своей для нас. И вот это открытие было самым страшным из всего, что показывали ему "там", а показывали немало, не пожалели. Тёмный червь...
Да, так вот игра. Виноват, Василий Буслаевич, виноват, – исправлюсь... Лицо начало поворачиваться к Петру Даниловичу, или кто там был в это мгновение. Почему-то самый дикий, иррациональный совершенно, неизъяснимый ужас обварил его крутым кипятком, и только затылок, наоборот: заледенел и перестал что-либо чувствовать; зато сам Пётр Данилович, тоже непонятно как, почувствовал, что затылок больше не затылок, а второе лицо – самое то, что начало поворачиваться... И что это второе и есть настоящее. А первое простой циферблат, без стрелок, как в кино показано.
И заорал тогда благим матом новопреставленный. И вылетел оттуда не знаю откуда, турманом, мелкими пташками, тормашками – вылетел Люцифером с тридевятого неба... И очнулся опять здесь. А что орал? Орал, вот вы сейчас тоже удивитесь, – а уж как сам-то он дивился потом, – орал такие слова:
– Американские комары наших мух **у-у-ут!
То есть, во всю ивановскую...
А откуда это, и что значит, и как в такой, можно сказать – возвышенный и решающий момент, пришлось на язык именно это – галиматья какая-то, да ещё и с лексикой такой... звёздной... уж этого Петру Даниловичу не открылось. Должно, услышал или прочитал где-то. (Прочитал, прочитал. Виктор Пелевин, "Жизнь насекомых" – фантастическая повесть! – Автор.)
А было, было хорошее. Моменты были. Пусть немного, но вспомнить хватит и пережить в таком кратком и как бы ускоренном исполнении. Жизнь-то сама длинна, до безобразия просто. На кой такая длинная. Собрать в пясть – всё что есть, что получится – и... дунуть! Лети, искорками дыша. Лети сколько сможешь, а там – снова я, а кто же, – кому ещё ты нужна, мне-то самому не всегда нужна; другой и вовсе не поймёт, перевести же – некому...
Может, так и надо.
Пётр Данилович как бы подвязал платочек на голову, сел, ноги сжал и скудоумился лицом. И так сидел улыбаясь... Потом он негромко молвил:
– Пётр... Петя...
– Ну чего тебе? – голосом другим, отрывисто отрапортовал Пётр Данилович.
– Она промышляет сызнова... опохожает что у меня под столом приготовлено для уличных кошек. Встань, сделай милость, прогони её!
Пётр Данилович делает вид, что прислушивается. К одному уху приставил дощечкой ладонь – повернул голову... потом к другому так же...
– Там у меня кости рыбные, она учуяла... костей не жалко, да ведь сама наколется.
– Спи, нет никого.
– Придётся самой вставать.
– Нет у нас кошки, спи.
Пётр Данилович поправляет платочек – он разводит концы и потуже затягивает узелок. У него начинают сами собой быстро-быстро мигать глаза.
– Как нет?!
– Умерла кошка, – быстро говорит он. – Забыла? Эх, забыла...
В ответ слышится невнятное чирканье, чиликанье, шорохи всякие невнятные... тр.. тр-р... Пётр Данилович не знает, кто это и откуда, но скорее всего не учителя воскресной школы, уж это точно. Повернувшись за спину, он наконец видит небольшое пятно света над шкафом. В тот раз было на кровати. В позапрошлый раз в углу, где стоит гитара. А теперь, значит, мы на шкаф забраться решили.
Свет помигивает, расплывается, тает. Свет – тело нематериальное. Но тепло исходит вполне осязаемое – настоящее, живое. Оно греет, это тепло... Можно взять в руки и вылепить фигурку. В комнате совсем темно, а тепло держится ещё долго-долго... Они уходят быстро в первый раз. А потом уже цепляются до последнего. А что оно – последнее? Здесь последнее – или там... где – там?
Пётр Данилович вынимает из шкафа свою старую дембельскую шинель, искусно подрезанную и подклеенную внизу – чтобы не ричкалась, а имела вид; достаёт кожаный потёртый ремень с идеально плоской бляхой; из-под кровати вынимает видавшие виды кирзачи, портянки свежие...  Всё доброе, прежней, ещё советской выделки. Всё натуральное: хлопок так хлопок, 100%, никаких тебе эластанов или, господипомилуй, спандексов...
Идём в патруль.


13 – 29 января 2019 г.