Аштаракань 2009. В поисках пракорней

1.
26 мая 2009, в понедельник, в три часа дня, после 14 часов дороги, выхожу из махачкалинского поезда в Астрахани. Здесь два вокзала: старый и новый. Старый, монументальный, в условно-мусульманском стиле, похож на помпезный мавзолей и объявлен памятником архитектуры. Именно он виден из поезда и с платформы. Новый вокзал рядом, просторный, светлый, он вытянут по горизонтали вдоль путей и ориентирован на площадь перед вокзалом со стороны города. На вокзале есть комнаты отдыха, и я тотчас оформляю себе ночлег с 8-ми вечера до 8-ми утра за 600 рублей в трехкоечном номере. Сдаю рюкзак в камеру хранения – такса, как и в Махачкале, 72 рубля 10 коп. до 12-ти часов ночи. У меня с собой план города, купленный в Москве. Я заранее обвел на нём кружочками всё, что хотел бы посмотреть, и еще в Москве наметил маршрут.
Вот что пишут об Астрахани конца XIX века Брокгаузъ и Ефрон:
«Астрахань со всех сторон окружена земляными валами, чтобы Волга не заливала город в половодье. В низкихъ местахъ от кристаллизации содержащiхся въ почве солей улицы покрыты какъ бы белымъ налетомъ.
Большая часть улиц не вымощена, для очистки нечистотъ практикуется выгребная сис-тема, вывезенные нечистоты сваливаются за городом, распространяя в его окраинах зловоние. Улицы не метутся и не поливаются, водопроводные фильтры не очищают воду надлежащимъ образомъ. Климатическiя, почвенныя и антисанитарныя условiя дълают Астрахань городомъ нездоровымъ, приростъ населения от перевеса рожденiй составляетъ 0,6 %. На 1888 г. браков 1744, родилось детей 4158, а умерло 4297.
На 1884 г. считалось 204 улицы с переулками, каменных зданий 2087 и деревянных 7367. Православных храмов 30, в том числе 2 собора в Кремле, 17 приходских церквей, 3 на кладбищах, 5 домовых, 2 монаст. муж. и 1 жен., армяно-григорианских церквей 6, римско-кат. 1, 2 каплицы, еванг.-лютер. 1, раскольничья молельня 1, мечетей суннитских 6, шиитских 1 (персидская 1859 г.), синагог 2.
Два рынка – Большие и Малые Исады. В полицейскомъ сквере имеется фонтанъ.
К первым переселенцам из Азии (16-й век) следует отнести индiйцев, которые с течением времени образовали общество от 300 до 400 чел.».
Вот как! Даже в Астрахани индусы! И видимо, традиционно, а ни с того ни с сего. Значит, и индуизм. Чего ж удивляться на индо-персидскую символику!
Нахожу в дальнем конце вокзала чудесное дешевое кафе, которое граничит с дорогим кафе-баром. Здесь уютно, народу нет, огромное стеклянное окно смотрит на площадь. Один вход в кафе из вокзала, другой прямо с улицы. Устраиваюсь за столиком у окна. Управившись с макаронами, выхожу в город.
Перед вокзалом огромная асфальтированная площадь. Сбоку автостанция в облупленном домике, она тоже с условно-мусульманским куполом, как и старый вокзал. Я бы и рад почтить местную экзотику – но рука с цифрови-ком не поднимается заснять ни старый вокзал, ни здание автостанции – они выглядят как безвкусная декорация. А я совсем забыл, что на снимках безвкусное нередко неожиданно обретает вкус. Дальше проспект с мощным движением и светофорами, за ним безликие многоэтажки. Среди них мелькнул купол православной церкви.
2.
Перехожу Победу, иду по левой стороне Королева и… что, что это? Забаррикадированные пущенными над землей увесистыми трубами с горячей водой, обмотанными стеклотканью, а сверху сеткой-рабицей, потемневшие от времени скособоченные домишки робко вываливаются на проспект откуда-то сбоку. Большинство с закрытыми ставнями, но видно, что жилые.
Вот уж не ожидал! Заныриваю в подвернувшуюся улочку. Это Привокзальная. Передо мной удивительный, чудом сохранившийся среди новостроек квартал старой деревянной Астрахани. И она выглядит точно так же, как при царе Горохе.
С двух сторон квартальчик стиснут асфальтовыми проспектами (Королёва и Победы), с юга рынок, с запада городской парк. Местные жители сказали мне, что их квартал давно уже исчез со всех планов города, а их всё не выселяют. Их слова лишь убеждают меня в том, как мне повезло: не сегодня-завтра всё это бесследно исчезнет. А я имею редчайшую возможность увидеть всё это – эти домики, эти ставни, крыши, заборы, акации, сараи, риги, даже те самые выгребные ямы, о которых писали Брокгауз и Ефрон.
Заглянув в свой план города, всё же обнаруживаю на нем две обозначенные улицы уже не существующего формально квартала: Привокзальную и Калинина. А Узенький переулок, Артистический, 1-й Вокзальный уже не подписаны на карте, хотя и помечены. В самом центре квартала его ядром высится старообрядческая церковь. Она обнесена облупленной и оттого живописной, исправной кирпичной стеной, калитка на замке. У стены цветущие белые акации с дурманящим сладковатым запахом – он преследовал меня почти всюду в Астрахани, опьяняя и кружа голову.
Интересно, жили ли артисты в Артистическом переулке? Он короткий (всего четыре дома), зеленый, и выхо-дит к парку, упираясь в его ограду, в которой есть калитка. Два дома на одной стороне и два на другой. Каждый дом в этом переулке мне кажется примечательным, хотя вроде бы ничего такого особенного в них нет.
Особой неброской живостью отличается двух-, или, скорее полутораэтажный дом в три окошка у самого пар-ка. Нижний этаж наполовину ушел под землю. Обвалившаяся штукатурка с угла открывает кирпичную кладку, Облупленные ставни, оформленные и окрашенные по-разному в первом и втором этаже. Чем он так мне дался, этот дом? Смотрю на снимок – и не могу объяснить. Значит, главным является не внешнее, а дух жилья, аура живущих в нем.
[Я вновь окажусь здесь в 2017-м. Прибавилось мусора и свалок. Калитка в парк исчезла, на ее месте теперь глухая капитальная стена, превратившая улочку в тупик. Все четыре дома уже выселены и стоят заколоченные и заброшенные, хотя в одном из них – самом дальнем, том, что у калитки, явно живут].
Здесь я впервые заметил, что деревянные дома в Астрахани не строили из брёвен, а пилили брёвна на толстые широкие доски. Из этих некрашеных длинных досок и складывают сруб, связывая доски венцами точно так же, как бревна. Поэтому угол дома выглядит непривычно: на обе стороны глядят не круглые спилы, а вытянутые, овальные.
Всё вокруг такое родное, близкое, понятное, впитанное с детства. Контраст со старым Дербентом просто разительный. После предгорного исламского «кипятка» ледяной душ нутряной России. Лишь тут я ясно осознаю, что не видел в Дербенте ни одной деревянной постройки. Там нет деревянных домов, заборов, сараев. Всё из камня, железа, шифера. Здесь – царство дерева.  Я ходил по улочкам среди доживающих свой век развалюшек и вполне пригодных для жилья домиков в три оконца с чувством плохо скрываемого счастья: я вновь в России! Как немного нужно для возбуждения пылкого чувства патриотизма.
Артистический переулок выводит меня в парк. Здесь необычное граффити, бродячая собака отдыхает под де-ревом.
3.
Беру к югу и выхожу к примечательному дому 49 по переулку Иванова. Он огромный, двухэтажный, деревянный, сложной формы. Поэтому откуда ни зайдешь – дом как хамелеон меняет свой облик, одни части скрадываются, другие выдвигаются. Он словно трансформер. Сдвоенные окна. Напротив него на ул. Калинина, идущей к югу, сразу начинаются интересные дома, в основном кирпичные двухэтажные. Дома эти выходят задами на низину с тростником. Нигде такого не видел – чтобы во дворе рос тростник. Самое интересное здесь со двора: лестницы, галерейки, сарайчики, крыльца с навесами, коридорчики, зеленые шпалеры лоз девичьего винограда, глициний и вьюнков, живым ковром покрывающие стены до крыши и заплетающие окна. Просто какая-то Италия!
Иду по Калинина, сворачиваю на Пестеля, не пропускаю ул. Бетховена и Чайковского, дохожу до Марфин-ской и вижу там на углу замечательный дом № 4 деревянным срезанным уголком, аккуратно вписанный в угол улицы словно кусочек торта. Возвращаюсь по Нечаева до Калинина, дохожу до Мельникова 6 – и вижу огромный дивный деревянный терем. По ул. Мельникова иду к Красной набережной. Здесь улица кончается. Слева двухэтажный дом № 1, возле него старик роется в мусорке. Во двор дома выходят застекленные деревянные галерейки – целая стена. Они все разные, как мозаика. Просто Одесса какая-то. Справа тоже двухэтажный дом № 2, его двор огорожен оградой из красного кирпича с фигурной кладкой. Цвет кирпича и его вид ясно говорят за то, что ограду возвели еще до революции. В этой фигурной и вполне исторической ограде довольно аккуратный аркообразный пролом, иначе не скажешь. Через него местные проходят во двор с ул. Мельникова.
Перед тем, как выйти на набережную, оглядываюсь на улицу Мельникова. За домом № 1 чуть на отдалении виднеется какая-то странная четырехгранная башня. Она вполне алогична, и значит, является истинным украшением пейзажа.
4.
Астрахань свежа своими волжскими протоками. Одна из них – Кутум. И я как раз выхожу на набережную Кутума, она называется Красная. Здесь воля, простор, серьезные двухэтажные кирпичные дома. Некоторые частично уже выселены и выглядят заброшенными. Значит, и эта часть города скоро исчезнет. Как вовремя я сюда приехал!
Я заметил еще в Кимрах, что дома на набережных более интересны, чем дома внутри жилых кварталов. Вот и здесь то же самое. И я иду вдоль Кутума в сторону Воздвиженского моста и снимаю каждый дом на своей стороне.
Мой главный интерес в Астрахани – 7 мечетей в Криушах, исконно татарском районе города. Они протяну-лись с востока на запад чуть ли не по одной улице. А улица эта находится за каналом 1 Мая – он проходит парал-лельно Кутуму к югу от него. Поэтому я перехожу Воздвиженский мост через Кутум и по ул. Калинина двигаюсь дальше на юг.
Справа начинается белая монастырская стена с башнями, увенчанными – чем бы вы думали? Ну да, вот именно, буддийскими ступами. Я как-то не очень допонимал, откуда они в монастырских сооружениях юга России (например, в монастырьке села Бобренёво чуть севернее Коломны, близ Москва-реки). Они – дети слепого подражания Востоку, моды 18 века на восточную экзотику. Потому-то буддизм и его формы гораздо ближе, чем мы обычно думаем. По счастью, он уже здесь. Потому и дацан в Петербурге. Осталось только осознать его в себе. Нет ничего, более подходящего для России, чем буддизм, думаю я, шагая мимо белых стен и башен со ступами.
Обычно скептики говорят, что ведь буддизм – религия без бога.
На самом деле это религия без кумира, без идола.
«Бог» для буддиста – вечное начало в каждом из нас, а не суровый дятька где-то там, за облаком, сулящий Рай или Ад.
Буддизм ясен и прост. Работай над собой – и это всё.
Делай практики – будут результаты.
Перед каналом 1 Мая сворачиваю на ул. Бабушкина и захожу в костел. Время около шести вечера, идет служба, и я останавливаюсь у входа. В храме всего шесть-семь человек, они все впереди, на первых рядах, у алтаря близ ксендза. Передо мной два деревянных столбика поддерживают галерею, наверное, с органом. На правом столбике, прямо перед моим носом, объявление:

Условия получения индульгенции:

1. Таинство исповеди
2. Принятие святого Причастия.
3. Исповедание веры: «Верую во Единого Бога…» или «Верую в Бога Отца Всемогущего…»
4. Молитва «Отче наш…»
5. Молитва в молитвенных намерениях Святейшего Отца Бенедикта XVI.

Полную индульгенцию можно получить, лишь не имея никакой привязанности ко греху, даже мелкому.
В противном случае можно получить частичную индульгенцию.

На втором столбике другое объявление в красной рамке:

ЕЖЕДНЕВНО В НАШЕМ
       ХРАМЕ МОЖНО
  ПОЛУЧИТЬ ПОЛНУЮ
ИНДУЛЬГЕНЦИЮ ПОД
        ОБЫЧНЫМИ
       УСЛОВИЯМИ
5.
Перейдя Троицкий мост через канал, по ул. Челюскинцев – бывшей 1-й Армянской ул. – иду к армянской церкви. Вокруг старая застройка, примечательная, в основном одноэтажная. А вот и церковь, небольшой новый храм. Посвящен Св. Рипсимэ. При нем культурный центр. Значит, все шесть старых армянских храмов уничтожены?
Из калитки выпархивают две девушки-армянки. А хачкар у вас есть? – спрашиваю. Да, только он не здесь, отвечают девушки, и я внимательно выслушиваю их сбивчивые объяснения, как найти хачкар. Он где-то в районе Морского сквера.
Отсюда по ул. Мечникова иду к Криушской мечети, при которой медресе. Улица сначала идет чуть в горку, переваливает покато гребень и так же мягко сходит под горку. Застройка на ней на самом перевале разношерстная, разбардак – какие-то кирпичные школы, нечто угрюмое, затененное деревьями, похожее на «в соседнем доме окна жолты».
Ближе к Бакинской улице, на которой находится мечеть, архитектура выравнивается на одноэтажный уровень, становится просторно. Мечеть со сферическим куполом и высоким минаретом видна над крышами за пару кварталов. Она прекрасна при закатном солнце, наконец-то показавшемся из-за туч. По углам порталов четыре фонаря из цветного стекла в виде «сталактитов» – образов кристаллизованного, «ваджрного» сознания (знают ли об этом нынешние мусульмане?). Солнце просвечивает их насквозь, окрашивая свои лучи в волшебные цвета. Деревянный низкий домик в три оконца рядом с мечетью – как ребенок рядом с великаном. Такова первая мечеть, которую я вижу в Астрахани.
Подхожу к мечети близко – и  пропорциональность объемов утрачивается, сокращаясь в высоте надо мной. Мечеть грузнеет и довлеет своей массой к земле.
Отхожу, находя то расстояние, которое уравнивает меня с мечетью. Существует дистанция, с которой архи-тектура «играет» с тобой на равных, радуя глаз и сердце. Хорошо бы ее найти и здесь.
По части отхода и выбора дистанции выбор у меня небольшой – я же не в чистом поле, как на Нерли. Прохожу по Бакинской мимо мечети до ближайшего перекрестка, это ул. Дарвина. Сворачиваю по ней влево, обходя мечеть – она теперь полностью скрыта многоэтажкой, что примостилась на углу Бакинской  и Дарвина. Прохожу по Дарвина до следующего перекрестка – это ул. Лычманова, здесь одно- и двухэтажные домишки. Уже легче. По Лычманова заворачиваю обратно к мечети, и вот большой открытый двор жилого дома № 52 – он прямо возле мечети, примыкает к ней.
Во дворе ребята. Здороваюсь. Спрашиваю разрешения зайти во двор, чтобы снять мечеть. Они не против. А двор каков! – ячеист, в нем во все стороны много «карманов»-уголков, в каждом свой уют и печать вавилонского быта. Вот деревянная лесенка с крытой галерейкой и небольшим крылечком на второй этаж, у входа зеленый куст клена негундо. Вот колонка в виде тонкой трубы с краном на квадратном подиуме зимнего утепления. Оконные рамы и старая дверь привалены к низкому сарайчику. Куст шиповника с редкими цветами в палисаднике. Соседний домишко под шифером, окрашенным в золото заходящим солнцем, сразу за редким забориком из широких досок. Здесь же портал близкой мечети и тень минарета.
Я стою посреди двора, умещая его в себе.
Да, я не отсюда. Я здесь проездом. И я сейчас уйду.
Но разве не все мы здесь проездом? И не все уйдем в следующий миг?
Так что мешает нам ежемгновенно уносить с собою весь этот мир?
*
Бреду по улице.
Мой кувшин полон и переливается через край.
Не хочется больше ничего фотографировать.
Вполне достаточно увиденного и пережитого.
Ведь наша вместимость ограничена – даром что мы так жадны на впечатления и переживания.
6.
Удивительное чувство владеет мной, бродящим по старым татарским кварталам Астрахани.
Чувство сродства со всем, что я вижу.
Какое же это татарское? Это всё наше, исконно русское.
Нет, так: это всё наше, исконно общее.
*
Я всё думал, что климат в Астрахани южный, как где-нибудь в Ялте или Геленджике.
Ничего подобного. Летом жара как в Москве, а зимой морозы до минус 30. По климату это та же Россия.
*
Иду по улице, мой взгляд скользит по фасадам домов, воротам, калиткам, лужам на дороге, впитывая окру-жающее. Вот он провалился в неожиданно открывшийся узкий проулок между домами. Этот проулок – как  глубо-кий врез с улицы вглубь, в глубине крылечко, на перилах  сидит задумчивый парень-татарин. Мы встречаемся с ним взглядами. «Добрый вечер!» – с легкой укоризной говорит он мне. «Вечер добрый!» – спохватываюсь я, но поздно.
Первым произносит приветствие тот, кто ближе к Богу.
* * *
РИГВЕДА. Теперь я искренне убежден, что исток архетипических первообразов – прежде всего тонкие структуры тела человека. Их можно увидеть духозрительно и затем отобразить. Отсюда вихревые розетки = чакры, цветочные, концентрические, радиальные, волновые, бутонообразные и крестообразные образы. Вряд ли существует единый географический исток этой образности. Как только в рамках религиозных практик той или иной конфессии сознание очищается настолько, что становится возможным духозрение, вновь и вновь возникает образность, связанная с попытками отобразить важнейшие процессы жизнедеятельности и структуры нашего тонкого тела, невидимого обычным зрением.
Думаю также, что особую роль играют первообразы, подсмотренные в самой природе. Это шестирадиусная розетка, встречающаяся на ракушках Индийского океана и на кактусах, и, возможно, ромб – ромбические структуры иногда прямо и очень отчетливо встречаются на метеоритах. Психологически очень понятна сакрализация нерукотворных символов, которыми покрыты морские раковины или камни, ниспосылаемые на землю с неба.
И всё же велик соблазн отыскать подобие первоистока в текстах – они же нам даны на что-то.
И потому я обращаюсь к “Ригведе” – по времени это наиболее древний источник интересующей нас образно-сти. Она древнее “Авесты” и Ветхого Завета, поэтому я отвожу в сторону маздеизм и иудаизм как более поздние и вторичные образования. Судя по всему, искомый исток – Веды и, возможно, отчасти культура Шумера.
Открываю “Ригведу” (Серия БВЛ, Том 1. Поэзия и проза Древнего Востока, М., “Художественная литерату-ра”, 1973).
*
ИНДРА И ДРАКОН. В “Гимне Индре” (I:32) Индра (“бог единый”!) убивает Вритру. Это “дракон”, он бес-плечий, безногий, безрукий (значит, не человек как тело и не высшее животное, а условный образ некоего “змеевидного”, ползучего, низшего состояния нашего существа). Он “перворожденный”, покоился на горе (т.е. занимал главенствующее положение). Он сковал воды жизни своей непомерностью (т.е. дисбалансом, резким перевесом в ущерб гармоничному состоянию) – и был разбросан, и “лежал во множестве мест”, холощёный как бык (т.е. лишенный своей потенции). Заметим: он был не уничтожен, а гомогенизирован, лишен концентрации, равномерно рассеян. Его чрезмерная сгущённость, сжатие (концентрация) сменилось разжатием, разреженностью.
Благодаря этому у Ману (человека) освободились “семь потоков для бега” – возможно, семь каналов тонкого тела или семь чакр.
А почему дракон “первородный”? Да потому, наверное, что вожделения (сгустки чувственных желаний) даются нам изначально – вместе с животным телом воплощения.
Мы хорошо знаем овнешненный точно так же, как в Ригведе, христианский извод этого первосюжета – иконографию сюжета “Св. Георгий и чудо со змием”. На древнейших иконах Георгий не убивает змея, а лишь пригвождает копьем к земле – как бы ставит на свое место, тем самым восстанавливая нарушенную равновесность.
Часто Георгий изображается с большим круглым щитом, прямо совпадающим по виду с одной из древнейших круговых розеток. Розетка маскирует себя под деталь вооружения, надевает маску вещизма – как звёзды-розетки на гиматии Богоматери. А когда-то розетка одна вбирала в себя весь сакральный смысл и не нуждалась ни в чем более. Но вот телесное стало брать верх в человеке – и битву выиграла фигурная религиозная эстетика (несмотря на ветхозаветный запрет “не сотвори себе кумира и никакого изображения”). А розетки так и остались, сохранились и по-прежнему несут свое послание, вследствие своей кажущейся чистой декоративности менее всего подверженные иконоклазму.
В Самарканде я видел глиняных дракончиков, изображающих предыдущую стадию описанного выше драко-ноборства: хвост дракона захлестнут петлёй вокруг его собственной шеи. Дракон душит сам себя. Это стадия нарушенной равновесности внутренних структур: “драконье” в нас взяло верх – и мы гибнем, удушая сами себя. Далее начинается борьба, в которой человеческое в нас иногда побеждает. Этот редкий случай и изображен на иконах со Св. Георгием и змием.
Два персонажа в “Ригведе” (Индра-бог и Вритра-дракон) – условность, вводимая для наглядности, на самом деле оба героя – разные части единого сознания: мы сами призваны бороться с самим собой и ставить на место дракона самого себя. Этого внутреннего дракона арабы-мусульмане называют “нафс” и считают средоточием страстей, или низшей, животной природой воплощенного человека. Здесь дракон – образ тех сторон человека, которые не гармонизированы.
Тогда не являются ли “солнечные драконы” Дербента оппозицией нафсу, позитивным образом устройства того же самого сознания, но гармонизированного, идеального? Поэтому тут уже и лапы появляются, и плечи – всё что нужно, ибо “ползучее”, низшее состояние прошло, оно преодолено. Меняется и иконография: иссушенное вожделениями, худое змеевидное тело сменяется индо-буддийским каноном округлости и полноты. Тут уже не Вритра распыляет внутренние сгустки своих вожделений, а гармонизированные практиками эмоции оберегают человека собою – дракон держит собственно человека в своих руках. Может, семь пальцев дербентских драконов – это семь индрий (санскр.), то есть чувств, семь органов восприятия, или семь тайных сил шумеров (ср. в “Гильгамеше” “Тайные силы – их семь”, цит. соч. с. 144). У древних славян дракон тоже был позитивным образом. У древних китайцев “драконология” исключительно развита и позитивна, отражая сменой цвета дракона различные состояния и уровни сознания.
Далее у горных народов позитивного дракона заменяет образ льва, а дракон отодвигается исключительно в негатив.
В Юрьеве-Польском на стене Георгиевского собора я насчитал у кавказского льва с лицом горбоносого горца (именно с таким современным типажом я проехал две тысячи километров в поезде из Москвы до Махачкалы) шесть пальцев и один не изображенный, скрытый взятым ракурсом лапы. Уменьшение числа чувств можно объяснить падением уровня духовных знаний о человеке и измельчением традиции. В любом случае нестандартное число пальцев на каждой лапе, тщательно прорисованной, говорит за то, что перед нами всесторонне продуманный когда-то образ-символ, а вовсе не “проявление богатой фантазии народных мастеров”.
Солнечные культы несли тотальный позитив.
Нынешние упирают на несовершенства и борьбу с ними.
Одно дело – растить в себе свет. И совсем другое – выкорчевывать тьму. Второе – процесс бесконечный и с летальным исходом. Таков психоанализ и ковырянье в собственных грехах.
*
ВНЕШНЕЕ КАК ОБРАЗ ВНУТРЕННЕГО. “Гимн Варуне” в «Ригведе» (VII:6) описывает не сотворение мира, как можно сначала подумать, а сотворение гармонической внутренней вселенной человека, любого из нас (Ману – это и есть любой человек: ты, я, он). “Оба мира” заключены внутри нас. Преображая себя, человек уподобляется богу. “Когда я стану близким Варуне?”
Точно так же и на погребальных стелах все образы внешнего мира – знаки внутреннего. Даже конь. Особен-но конь.
*
ОБРАЗ КОНЯ. На множестве надгробий разных народов изображается конь. По простоте душевной многие думают, что это признак захоронения мужчины, кочевника, воина, скотовода.
“Ригведа” добавляет к нашим бытовым соображениям совершенно иные значения.
В “Гимне жертвенному коню” (I, 163) сказано, что конь сотворён богами из солнца, явлен из океана, из “пер-вого источника вод”. И он крылат! Даже голова его крылата.
Эта множественность метафорических сред, мест рождения и свойств говорит о том, что конь – метафора тонкого состояния.
Конь и есть бог, все боги: “Ты, Яма, ты, Адитья, о конь, ты Трита” и т.д. Его высшее место рождения – Варуна, т.е. средоточие божественности, благодати, чистоты, центр духовности.
Конь этот имеет рог, рога у него золотые и их много!
Точно так же в “Шатапатха-Брахманах” рыба, спасающая Ману (человека, любого из нас) от потопа, имеет рог (цит. соч., с. 399). Ману спасается, привязав построенное им судно к этому рогу. “Судно”, “спасение”, “привязь”, “рог” – всё это чистые метафоры, отсылки к реалиям духовного пути. Вспомним библейские выражения типа “рог Аарона”, обозначающие духовное спасение через следование за Аароном. Они становятся понятны лишь в ведическом контексте: здесь самая буквальная и понятная связка (букв. “йога”) с рогом и есть спасение.
Рог у Аарона в Ветхом Завете единичен, а у коня их много, что может отсылать к множественности путей спасения – в отличие от единственно предлагаемого Торой иудаизма. Золотой цвет – отсылка к “медовому” цвету ауры человека, достигшего нирваны.
Изначальный первообраз “рога спасения” – скорее всего световидные каналы на тонком плане у носителей высших типов сознания, которые часто исходят от висков вверх по обе стороны головы, напоминая рога. А один канал, отходящий от головы (видимо, сахасрарный) – это голубой единорог буддистов (я видел такое изображение на воротах дацана в Аге, Агинский национальный округ под Читой, еще до пожара в нем).
Показательно, что в Дагестане до сих пор сохранились стелы, увенчанные двумя симметричными рогами, и шкатулки такого же вида. Думаю, в древних святилищах вешали над входом и внутри (Реком в горах Северной Осетии!) рога животных именно в качестве напоминания о “рогах духовного спасения”, и к кровавым жертвам они не имели никакого отношения, скорее всего для этого использовались “бескровные” рога, сброшенные оленями, лосями и т.п.
Кажется, теперь ясно, что конь – образ нашего важнейшего средства передвижения, того транспорта, который движет нас к горнему. Что же это, как не наше сознание? Конь может отождествляться с человеком, идущим по духовному пути, либо с его сознанием как совершенным и всемогущим движителем.
И еще один крайне важный мотив для понимания погребальной образности: этот удивительный, волшебный, летающий рогатый божественный конь нашего сознания – жертва, именно такой совершенный и всемогущий конь и должен отправиться к богам в мир иной.
Почему? Да видимо потому, что он уже достиг божественного состояния, и “переход в мир иной” – отнюдь не смерть или ритуальное убийство, а, похоже, фигура речи, фиксирующая отказ, отрешенность от жизни в теле и прекращение воплощений, “хороший уход”, как это назовут позже буддисты. Эта полная отрешенность от воплощенности, от всего земного и есть жертва коня, жертва, которую приносит наше сознание.
Смерть автоматически реализует эту отрешенность. В этом смысле умерший – это и есть жертвенный конь.
Похоже, здесь начало духовной традиции изображения коня на могилах.
*
ПЕРВОЭЛЕМЕНТЫ КАК ГРАДИЕНТЫ ПОЛЯ СОЗНАНИЯ. В “Гимне о сотворении мира” (Х, 129) на-звана первопричина всего – “сила жара”, “желание”. Оно движет сущее в не-сущее, и наоборот. Оно воплощает и развоплощает. Суть известной нам жизни – это движение как следствие желания. Не его ли изображают прежде всего образы погребальных стел? Не статичные устойчивые состояния, не абстрактные понятия или структуры, не отвлеченные символы, а именно движение как основу бытия (и далее его можно понимать и как видоизменение, преображение, эволюцию, рост, трансформацию, эманацию, истечение и т.д. В широте возможных смыслов – сила визуального образа, несущего в себе графический архетип как корень для кластеров трактовок), первотолчком к которому случит желание, т.е. внутренняя устремленность, градиент поля сознания?
Что же это за образы такие, спросите вы?
Вспомним вихревую розетку или мотив кукби – изображение объемной рифлёной завихряющейся груди. Или ромбический, сходящийся к центральной точке свод Джума-мечети 8-го века в Дербенте. Или угловатую “китайскую спираль” из цветной плинфы на купольной части придела в Керченском храме. Или  янтры-“соты”, составленные из шестирадиусных розеток, которые и есть и нет, имея субъективный контур и множественный поливариантный  гештальт при своем восприятии. Или мусульманские покрывающие орнаменты, составленные по тому же принципу и тем самым выражающие идею повсюдного и очевидного, и в то же время незримого и неощутимого присутствия Аллаха.
Такие хитрые и в то же время мощно действующие и наглядные приемы и отображали двойственность всех жизненных ситуаций как взаимопроникновение, одновременность и тонкую пульсацию вдоха и выдоха, расширения и сжатия, “да” и “нет”, темного и светлого, божественного и человеческого, желаемого и нежеланного, радости и боли и т.д.
Если бы всё было так просто, как мы привыкли думать, человек давно превратил бы свою жизнь на Земле в Рай.
Но этого не происходит. Почему?
Да потому что мы чрезмерно упрощаем картину жизни, картину сознания – до недопустимого примитива.
А потом удивляемся, что мир расползается под нашими руками, осыпаясь как высохший песок.
А вместе с ним и мы.
Мир достаточно прост. Но не примитивен. Примитивен современный человек.
*
РЫБА СПАСЕНИЯ. Я уже отметил выше роль рыбы в спасении Ману от потопа в “Шатапатха-Брахманах”. В Дагестане мне нигде не попался символ рыбы. Может, потому, что рыба считается символом Иисуса, ее высека-ли на надгробьях ранние христиане и оттого она не слишком желательна исламу? А ведь Мухаммад называл Иисуса своим братом.
Зато на той стороне гор, в Армении, стоят древние (дохристианские) вертикальные округлые камни-вишапы высотой в несколько метров, в которых сплавлены воедино образы рыбы спасения и дракона. И стоят они в основ-ном у водных источников (у шумеров источники были связаны с мотивом исцеления; возможен также намек на то, что вишап (как прообраз совершенного сознания) и есть источник всех благ).
У неоплатоников слово “эманация” (истечение) означало путь нисхождения сверху вниз, от более общего к менее общему. Не это ли потом назвали инволюцией?
*
ОГОНЬ. Маздеисты чтили не огонь, а сознание, и поклонялись духу огня как прообразу сознания.
Сознание – тот же огонь, только незримый. В этом они следуют ведической традиции.
Вот как понимается  огонь в “Шатапатха-Брахманах”: “Будучи речью, Агни – огонь, будучи зрением он – солнце, будучи разумом он – луна, будучи слухом – страны света, будучи дыханием он – ветер, и страны света зиждутся на ветре и из ветра появляются вновь. И когда тот, кто знает это, уходит из нашего мира, своей речью он сливается с огнем, зрением с солнцем, разумом с луной, слухом со странами света, дыханием с ветром. А растворившись в них, он становится тем из этих божеств, каким пожелает, и обретает покой” (с. 401). 
Этот текст высвечивает символику надгробных памятников, ведь он впрямую посвящен тем, кто уходит. По сути перед нами описание важнейших позиций перехода как слияния и растворения сознания.
Дух-огонь на хачкарах изображен в виде пламеновидных растительных лоз, исходящих из нижнего основания креста (т.е. из состояния падшего Адама, череп которого и скрещенные кости нередки под крестом). Часто эти пламеновидные лозы напоминают и крыло. Возникает троекратное взаимовложенное дублирование отсылки к сознанию: огонь-лоза-крыло. В буддизме и суфизме святые изображаются в пламенеющей ауре. Горящий и не сгорающий куст купины – библейский образ богоявления, где огонь – прообраз божества.
Любопытно, что на иконах Божьей Матери – Неопалимой Купины изображение горящего куста часто замещается равным ему “по силе” знаком восьмиугольной звезды с втянутыми краями, образованной наложением друг на друга втянутого прямоугольника и втянутого ромба (ромб всегда сверху). Внутри этой фигуры и изображается Богоматерь. Иногда она еще и окружена овалом – образом яйцевидной ауры, кокона тонкого тела. То есть до сих пор на иконах фигурное изображение дублируется и усиливается прямым изображением духа как яйца кокона (не отсюда ли все представления о мировом яйце?) и древним архетипом чистого духа, “в коем все силы сходятся” – видимо, поэтому стороны “звезды” втянуты, создавая динамический образ тяготения к центру, стяжки, схождения (вспомним ромбические своды). В индуизме восьмиконечная звезда – один из образов чакры. Втянутый ромб на ладони Будды – отсылка к нирване как центру ромба.
Разные образы, отсылающие к одному, сквозят один сквозь другой, наслаиваются, просвечивая как палим-псест и дублируя друг друга. Такое дублирование – типичная черта древних систем.
Точно так же и четвертинки круговой розетки с радиальными лучами – это и образы четырех сторон света, и “четырех ветров” Библии, а по сути (ведь если собрать четвертинки воедино, получится одна розетка, несущая своими радиальными лучами идею всенаправленности) это тот единый всеместный благодатный ветер духа (сакина иудеев, барака мусульман, “дуновение тихое” Библии), который обнимает собою всё, будучи везде и нигде.
Здесь же исток появления на могильных плитах солнца и луны (или месяца), причем на христианских над-гробьях и иконах часто то и другое вводится одновременно. Иногда месяц и солнце совмещены в одном абрисе. Исток этого образа – “Солнце-Месяц” Вед. Из индуизма образ перекочевал в буддизм. Существует образ Богоматери Остромирской – она изображена на лунном серпе как на ладье. Ислам выделил и подчеркнул образ луны, но на персидских религиозных миниатюрах появляется и солнце – в виде солнца изображается пророк Мухаммад на коне Бураке при вознесении его на небо.

* * *
6.
Возвращаюсь на улицу Зои Космодемьянской и нахожу здесь персидскую (шиитскую) мечеть 1869 г. лишь после того, как обращаю внимание, что на моем плане она обозначена не как мечеть, а как архитектурный памятник. Мечеть находится во дворе, лишена куполов и башенок, когда-то украшавших ее по углам (дореволюционный снимок мечети я увижу завтра в этнографическом музее в астраханском Кремле). Ныне это полузаброшенное обшарпанное двухэтажное здание, в нем размещена пара мелких контор. Никаких следов былой красоты, кроме профилировки пересекающихся стрельчатых арок над окнами 2-го этажа. Да еще за мечетью во дворе, у ворот, выходящих на ул. Епишина, сохранилась катальпа с чудесной изысканной кроной. Такова судьба шиитского ислама в Астрахани.
Отсюда по ул. Космодемьянской я иду дальше к западу и нахожу стоящие одна за другой Черную мечеть, Красную (для себя я назвал ее так, это квартальная мечеть красного цвета) и Белую (Ак-мечеть). Это суннитские мечети. Все они обновлены и выглядят как новые, с иголочки, хотя мечети были на этих местах и до революции. Стройные шпили минаретов ракетами уходят в небо, взывая к духовному взлёту. Снаружи на мечетях нет никаких надписей и изображений, как на домах и мечетях Дербента и Тарков. Всё спрятано внутрь. Это понятно: там ислам хозяин, а здесь гость.
7.
Вечереет. Цифровичок подёт мне знак, что зарядка кончается. Решаю возвращаться на ночлег к вокзалу и от Ак-мечети поворачиваю назад. В сумерках вновь выхожу к каналу им. 1 Мая, сумерничаю на мостике, бреду не спеша, ощущая сгущающиеся сутёмки, и оказываюсь у входа в Кремль. Кремль в сумерках – величественное зрелище, несравнимое с его дневным видом. Оттуда двигаюсь к Морскому скверу – мне хочется найти хачкар. На Советской и Кирова мне попалось несколько дореволюционных люков разной сохранности с надписью “АСТРАХАНСКIЙ ТЕЛЕФОНЪ”, частично залепленной асфальтом.
Но вот и Морской сквер. Он довольно обширен и не освещен. В центре памятник морякам. Тут хачкара быть не может. Обхожу сквер по периметру, ища хачкар. Хачкара нет. Я вновь на Советской. Вспоминая классическое “как пройти в библиотеку?” и чувствуя себя полным идиотом – уже темно, ночь – спрашиваю случайных прохожих, где тут хачкар. Ничуть не удивившись, мне объясняют, что он чуть дальше и справа, в скверике на пересечении Советской с Калинина.
Вот он, красавец, изваянный из красного артикского туфа. Это копия одного из лучших хачкаров средневековой Армении. В сквере темно, и я решаю прийти сюда завтра, при свете, чтобы заснять его на память.
8.
27 мая 2009 мои веки поднимаются в 6 утра. В половине седьмого, напившись чаю, покидаю гостеприимную комнату отдыха, сдаю рюкзак в камеру хранения вокзала и вновь отправляюсь в город.
Где-то возле рынка Большие Исады, на Красной набережной, еще одна мечеть, которую я пропустил вчера. Направляюсь туда кружным путем, чтобы двигаться через старые кварталы, а не по асфальтовым проспектам нового города. Вновь ныряю на Привокзальную, Вокзальный пер., Чугунова, Лазо, Калинина, Пестеля, Победы, Рылеева. Затем сдвигаюсь чуть восточнее, в те старые районы, куда не попал вчера. Вот кстати и Магнитогорская. Здесь на карте обозначен Иоанно-Предтеченский монастырь. Подхожу и вижу: огромный, богато изукрашенный и даже, пожалуй, помпезный  храм возвышается в центре нищего деревянного квартала. Возле него в садике небольшая звонница. Не доходя до храма, захожу в ближайший двор – поднявшиеся раненько бомжики мирно сидят кружком под стеной монастыря.
Мне слегка не по себе от соседства этого роскошного и богатого храма, похожего на собор, с нищетой и убо-гостью окружающей застройки. Хотя главная идея любой современной религии для обычного человека, затурканного социумом, властью и самим собою, проступает здесь с ужасающей отчетливостью: этот мир лишь куча дерьма, а рай ждёт нас в мире ином. В этом смысле нынешний пейзаж провинциальной России работает как мощнейшая отвязка от материального плана. Это забавно: официальная культура и ТВ пытаются сделать из нас потребителей и торговцев собой, а образцовая нищета и разруха провинциальных городов по всей России отвязывают нас от этого примером “от противного”.
Кружу по улочкам вокруг храма – по ул. Ноздрина, Грузинской с руиной бывшей грузинской церкви, Кур-ской, и на ул. Белинского натыкаюсь на домик, самым буквальным образом стоящий на болоте. Открытый двор его с “удобствами” и сараями по самое крыльцо затоплен водой, в воде плавают две длинные половые доски, по которым в лучшие времена (когда воды поменьше) жители добираются до “удобств” на задах.
Через полчаса опять выхожу к роскошному монастырскому храму, сияющему поднебесной позолотой.
Теперь здесь нищие и тихое “десять рублей на хлеб дай”.
Всегда не по себе, когда вижу людей, просящих милостыню. В эти моменты я с режущей остротой ощущаю собственную нищету. Ничтожность того, чем вроде бы обладаю и владею. Чем внутренне защищаюсь, отделяя себя от таких, как они.
И я спешу пройти мимо. И не даю десятку на хлеб.
И оттого в ушах у меня застывает и до сих пор звучит покорный тихий голос “десять рублей на хлеб дай”.
Я ускоряю шаги, думая, что так убегу от самого себя.
9.
Пересекаю подобие площади с лёгкой транспортной оживлёнкой. Справа подобие автовокзала. Асфальтовые причалы. Но вот асфальтовый всплеск позади, я вновь на продолжении Магнитогорской улицы, и прямо передо мной удивительный по резьбе деревянный дом в три окошка. Дом 21. Венец крыши украшен прорезным венком, в котором сквозная надпись (всё из дерева): “Степан Скрябин 1904 г.”
Чуть прохожу вперед, ныряю вправо через открытые ворота в какой-то проходной двор – и вижу на том берегу канала Кутум искомую мечеть в дивном обрамлении – под аркой кирпичных ворот моего двора, выходящего с другой стороны на Красную набережную. Выхожу из двора, оглядываюсь на дом, чтобы увидеть номер: 121.
Надпись на деревянных воротах: ЗАЯ. И нарисованы два зайки, папа и мама.
Кружу возле рынка, но к мечети уже не попадаю.
10.
Вспоминаю про музеи. Музей на Советской на реставрации. Музей на Ульянова тоже закрыт ввиду перемещения сюда экспонатов с Советской, которые теперь просто свалены в залах. Поэтому сюда никого не пускают. Иду в Кремль. Здесь возле Кирилловской часовни на меня неожиданно обрушивается сверху атакующий ворон –  может, я неосторожно подошел к дереву с гнездом? Уступаю ему поле боя. Ворон неохотно прекращает атаки. А я тут же натыкаюсь на флигелёк с Этнографическим музеем и захожу. Деревянный рубель (для отбивки белья) 18-19 века с образцово-показательными розетками разной формы. Много персидских вещей: курильница, чаша-светильня, щит 18 века, дервишеский (персидский?) топорик-табарзин с отломившимся медным навершием. Фотографии дореволюционной Астрахани. Газеты, афиши. Для меня новость, что калмыки были ламаистами – в витринах набор классических аксессуаров буддизма.
11.
На пл. Ленина, на углу с ул. Мусы Джалиля мне бросается в глаза автомат по продаже газировки. Может, единственный сохранившийся в городе с прежних времён. Он не работает, просто мирно отдыхает от трудов. Но все равно приятно свидание с ним (идёт 2009-й год. Через тройку лет в Москве вновь появятся исчезнувшие на 15 лет и ставшие приснопамятной экзотикой автоматы по продаже газировки).
Удивительно, но я нахожу в Астрахани заграничные люки с надписями на французском и испанском языке. Таких в Москве мне не попадалось. О чем это говорит? О простой вещи: Москва по множеству статей – по-прежнему “большая деревня”.
Мне хочется продолжить свой вчерашний маршрут, прерванный сумерками, и я вновь подхожу к Ак-мечети. Отсюда двигаюсь дальше на запад и нахожу последнюю, седьмую астраханскую мечеть на Челюскинской. Она не-притязательна и скромна, небольшое здание во дворе с невысоким минаретом.
Дохожу до самого конца ул. Космодемьянской (точнее, до ее начала, до дома № 2) –  и здесь открывается импозантная и необычная деревянная вышка, возвышающаяся над домами. Рядом новая пожарная команда. Так и есть, это старая пожарная каланча. Она венчает собой двухэтажный жилой деревянный дом. От симбиоза этой нелепой осадистой вышки-надстройки с жилым домом возникает что-то необыкновенное. Я молча стою, лицезрея, во дворе, куда выходят галерейки дома. Как хорошо, что я могу для памяти просто нажать на спуск цифровичка.
Присаживаюсь в теньке на бордюрный камень напротив деревянной вышки, чтобы дать себе чуточку времени пережить увиденное. Мимо слегка неуверенной походкой идет женщина лет сорока, изможденного вида. Она останавливается возле меня и интеллигентно спрашивает: “Не знаете, где здесь магазин? Выпить очень хочется”. Далее я узнаю от нее, что магазин должен быть вот на этой улице, и словесно укрепляю ее в намерении и дальше  двигаться в нужном направлении. Женщина уходит. Поднимаюсь и я.
Иду дальше и неотвратимо попадаю на самую эксклюзивную улочку Аштаракани. Она называется Узенькая и проходит сразу позади “ТАТАР БАЗАР” – Татарского рынка – сзади, если смотреть от канала 1 Мая.
Узкий глинистый проулок.
Зелень есть, но ощущение, что ее нет.
Покосившиеся заборы. Кирпичные руины.
Сухо, рыжеватая глина высохла и звенит под ногой.
Одноэтажные деревянные домишки по обеим сторонам, вросшие в землю. Их фасады, вытянутые в струнку, и некрашеные заборы между ними и образуют улицу. Нет ни садиков, ни палисадников. Подоконники окон на уровне земли. Лебеда под окнами закрывает их едва не до половины.
Это самая нищая, самая убогая улица из всех, которые я когда-либо видел.
Это самая правдивая улица, проговаривающаяся о том, о чем молчат более благоустроенные места.
Это доподлинная истина – такая же непереносимая, как проза Андрея Платонова.
Это парение внутри непреходящего и неизменного времени царя Гороха.
Лебеда под окнами и рыжая глина.
Время стоит. Ничего не меняется. Нам лишь кажется, что мы откуда-то съезжаем и куда-то въезжаем.
Времени нет. Нет и будущего.
В таких местах это явлено с особой резкостью.
Измениться можно лишь внутренне.
Мир же вечно пребудет косным. Врастающим окнами восприятий в лебеду.
Он не оставляет нам никаких надежд.
Мне не попалось здесь ни одного человека, ни одного прохожего.
Я попал в захлёст щемящего чувства подлинности жизни, ее беззащитности и открытости.
Нашей всеобщей, изначальной нищеты.
Нашей экзистенциальной наготы, которую мы стараемся чем-то прикрыть, или делаем вид, что ее нет вовсе. Что мы одеты.
То, что я видел вокруг, неумолимо рождало катарсис.
Сдирало все наслоения.
Лишало спасительных и милосердных иллюзий.
Предъявляло счет.
И – смиряло.
Сплёскивало пену.
Выравнивало нас всех, нищих – как тихие покорные слова “десять рублей на хлеб дай”.

* * *
12.
Бреду вдоль фонду-, вдоль фундум-, вдоль фандам-… словом, вдоль вполне  фундаментальных стен Кремля. Обхожу их по-солонь, оставаясь совершенно равнодушным к ним, и оказываюсь в самом начале улицы Фиолетова, у небольшой локальной автостанции.
Здесь продают чай и пирожки, и я беру два спасительных пластиковых стаканчика со сладким чаем – хвостики пакетиков свешиваются наружу, и присаживаюсь на скамейку на автобусной остановке, спиной к скучной асфальтовой улице Желябова, лицом к тихой и уютной улице Фиолетова, плавно отходящей от неё стрелкой вбок. Я как раз сижу на самой стрелке.
Чай горячий – стаканчик обжигает руки. Ставлю его на узкую деревянную досточку скамейки, на которой сижу, и чуть придерживаю, чтобы он не соскользнул с нее в щель между досками, и разбалтываю на дне сахарный песок тонкой и малоудобной для этого пластиковой палочкой.
Такие паузы после долгого хождения резко обостряют восприятие. К тому же и улица очень колоритная. На-против меня по Фиолетова сначала провинциальный тир моего детства – я зайду в него, чтобы спросить дорогу к Музею истории города на ул. Ульяновых и разговорюсь с женщиной, которая работает в тире. Рядом с тиром ово-щефруктовая лавочка “У Софьи”. Дальше аптека. Потом забор. В него врезан сварной киоск “Театральной кассы”, наглухо закрытой железными ставнями. Затем начинается более привычный ландшафт.
Справившись с горячим чаем, не спеша иду по ул. Фиолетова – здесь много интересного, старые кирпичные двухэтажные дома с коваными решетками балконов. Номера домов убывают, значит, я подвигаюсь от ее конца к началу. На Никольской в витрине какого-то бутика вижу замечательную модель индуистской янтры, сделанную из целикового куска ткани: складки ткани искусно воспроизводят ячеистые шестигранные соты, составленные из шестирадиусных розеток.
Стоит немилосердная жара, и меня осеняет мысль о купании в Волге. Выхожу на набережную, На моей карте в этом месте есть отметка “Городская купальня”. Здесь очень официальная гранитная набережная – где же тут купаться? Весеннее половодье нанесло ила и подтопило гранитные сходы к воде. На “стрелке” с Кутумом, где вроде бы народ и купается, несколько человек ловят рыбу и загорают. Желания заходить здесь в воду у меня не возникает.
Опять сворачиваю с набережной в город. Пройдя Щепной переулок до конца, упираюсь в уютную крошечную закусочную на Никольской. За одним из столиков сидит подтянутый седой джентльмен и, улучшая вкус ста грамм портвейна, а может, и коньяка, кушает кекс с клубникой. Больше никого нет.
Тетенька за стойкой наливает мне две чашки чая с сахаром без лимона по 6 рублей. Каждая чашка подается на блюдце и с металлической ложечкой. Используя полученную роскошь на все сто, я размешиваю сахар в чашке металлической ложечкой, потом наливаю чай в блюдце – он настолько горячий, что пить его иначе нет возможности – и уже с блюдца по-русски прихлёбываю. Сижу у ящика с мороженым, лицом к улице. В закусочной прохладно и даже чуть сумрачно. Это приятно, когда на улице зной, как сегодня. Пожилой джентльмен с кексом оказывается завсегдатаем заведения. Из его несекретного разговора с хозяйкой я ненароком узнаю, что Володя и Ринат были вчера, сидели до закрытия, что приходят они после пяти, что Володя выпил сто грамм и больше ни-ни. Только пиво. Большой он его любитель. Пять кружек уговорил. “Ну да, ему нужен кран на столе”, – бурчит седой джентльмен.
Ищу ул. Ульяновых. Там, в тупичке вход в музей. Она тут рядом, как раз заходит тупичком от Никольской (на моем плане ул. Розы Люксембург). Но музей закрыт. Это уютный двухэтажный особнячок. Делаю несколько снимков во дворе музея: огромный кирпичный шар в два метра высотой с какой-то железякой сверху, запор калитки ворот, деревянная галерейка 2-го этажа.
13.
Далее оказываюсь уже не в татарском, а в русском “старом городе” с оттенком официальности – на Адмиралтейской, Свердлова, Кирова, Эспланадной. Дома здесь в основном кирпичные, двух-трехэтажные. Наиболее интересное здесь не с фасадов, а во дворах, куда можно пройти через арку с улицы. В два-три дворика мне удалось заглянуть. Уютные и милые дворики чередовались с мрачными кирпичными “колодцами”, где над головой громоздилось сплетение старых потемневших труб, здесь же бельевые веревки с роликами, балконы, галерейки, лесенки, отдельные крылечки квартир.
На Коммунистической я зашел в “Книгомир”. Предупредительная девушка провела меня к полке с исламской литературой. На ней стояли всего-то (или  – целых!) две книги – Коран в зеленом переплете без указания имени переводчика и тонкая брошюрка “Достоинства намаза”.
Дальше я перебрался через Кутум на северную сторону и увидел, может быть, самое важное, что меня ожидало в Астрахани: деревянные русские кварталы. Я ходил по Коммунистической, прошел от начала до конца всю Московскую ул. – до пер. Чернышева, с заходом на ул. Хлебникова, Кожанова, Чехова, Желябова.
И был просто потрясен тем, что увидел здесь.
Десятки двухэтажных деревянных домов дореволюционной постройки стояли вдоль длинных и прямых, почти бесконечных улиц. Улицы – широкие, а дома – высокие, крепкие, они раза в полтора превосходили по размерам такие же дома в средней полосе России [Улицы больше нет. Всё снесено]
Казалось, они были построены для людей иной расы. Иных размеров. Иного масштаба сознания.
Почти все были украшены хрупкой, но хорошо сохранившейся деревянной резьбой. Где-то резьбы было больше, где-то меньше. Я ходил от дома к дому, и резьба на десятках увиденных мною домов дополняла друг друга, постепенно сливаясь в общую, полную и законченную  картину без выпадов и изъянов, в целостный образ традиционного жилища живущих здесь когда-то индоариев и его символических сакральных элементов.
Наличники, подзоры крыш, слуховые окна, балконы, чердачные окна, стены фасадов, шпили – всё было в большей или меньшей степени покрыто резьбой. И вся эта резьба была практически точным повторением в дереве тех основных архетипов, которые я только что видел в камне в Дагестане.
Глубокая внутренняя общность бросалась в глаза.
Те же втянутые ромбы, плетения растительной лозы, двойные китайские спирали, шестирадиусные, вихревые и цветочные розетки, «мировые огурцы», «уголки света», лучевидные звёзды повторялись вновь и вновь на воротах, калитках, крыльцах и всех элементах фасадов домов. Мне встретилось несколько домов, стены которых были обшиты досками, превращающими все простенки без исключения в ромбические плафоны – в другом материале, но по сути точно так же, как это было сделано с помощью плинфы на сводах дербентской Джума-мечети 8-го века.
И здесь полностью отсутствовала конфессиональная символика. Хотя до революции вы могли украсить свой дом любыми символами. За это не сажали и не расстреливали.
Я словно перенесся в иной мир, в иной культурный слой, отстоящий от сегодняшнего дня на тысячи лет.
И этот мир был по-прежнему жив.
Он говорил со мной языком резных изображений.
Его слово было почти вечным.
Время никуда не шло – его по-прежнему не существовало.
2-й век хиджры ислама и XXI-й век посткоммунизма от Рождества Христова были абсолютно равны в отно-шении к изначальным архетипам.
Не волны времени, а волны забвения первоистин омывают наше сегодняшнее сознание, лишая его понимания того, чем пока еще по-прежнему обладает традиционный мироуклад и традиционное жилище.
Еще один всплеск градостроительства – и Московская улица, улица Чехова, уже прижатые к Волге много-этажками, будут снесены и застроены “ульями”. И даже неважно, будут они стандартными или нестандартными. В любом случае будут уничтожены пока еще живые следы древнейшей духовной культуры индоариев. Нас с вами.
По сути, современное строительство такого рода, с обязательным уничтожением старого и заменой его на современный улей – такой же акт вандализма, как целенаправленное уничтожение армянских памятников в Старой Джуге или в Тбилиси. Только происходит это сейчас в масштабах всей страны. Нашей страны.
И всё же я счастлив.
Счастлив, что успел увидеть и прикоснуться. Увидеть и осознать.
Спасибо, Астрахань!
* * *
Вечером уезжаю из Астрахани через Волгоград в Ростов на Дону. Прямого поезда нет, я поеду на перекладных, с пересадкой, и расписание подарит мне целый день в Волгограде!
Просматривая в Москве астраханские снимки, я пойму, что дома на них обычного размера. Почему же мне казалось, что они раза в два выше обычных? Из-за крупности энергии, вложенной в них когда-то? Иное качество энергии я бессознательно перенес на масштаб – и субъективно увеличил увиденное в размерах.
* * *