Глава 21. 1

Хутор  я узнал сразу. Добротный дом, огромный двор, баня. Только стоял я, смотрел и не мог  сделать ни шагу. От всего, буквально от всего веяло запустением. Под ногами лежала прошлогодняя некось, подёрнутая майской травкой, баня, всё так же обложенная дровами, смотрела на мир мёртвым глазом разбитого окошка. Распахнутые ворота двора издали веяли могильной пустотой своего нутра. Ни звука не доносилось из этой пустоты, словно поглотившей, всосавшей в себя доброго конягу Карьку, корову, пяток овец и полтора десятка  куриц. Не было слышно и детского крика, все дни напролёт спорящих и ссорящихся друг с другом Олеськи и Серёжки. Тишина резала слух. Капкиной стройной фигуры тоже нигде не было видно. Хотя в это время где же ещё ей и быть, как не на огороде, подёрнутом сейчас мёртвой прошлогодней травой.
И только покоя не было, несмотря на присутствие здесь смерти. Сам дом едва теплился жизнью. Он ещё жил. Лёгкий дымок прогорающей печки таял на ветру, как последние минуты у умирающего. От него веяло ожиданием смерти. И даже майский ветерок, теребивший распахнутую в огород калитку, не мог развеять этого ожидания. Пересилив себя, я сделал первый шаг к дому. Некось сухо хрустнула под ногами, и это было первым звуком, который я здесь услышал…

Пройдя мимо распахнутых ворот на двор, я поднялся на крыльцо хаты. Простонали под ногами ступеньки, скрипнула дверь, и я вошёл в темноту. Сколько раз я представлял себе возвращение сюда! И радостное и горькое… Бывало, представлялось голое пепелище вместо хутора. Но я никак не ожидал того, что увидел. Открыв привычным движением дверь в хату, я вошёл. Посреди комнаты за столом сидела старуха…
Я стоял и смотрел на неё. Сморщенное, высохшее её лицо покрывали длин-ные немытые волосы. Она сидела, не шевелясь, смотрела в одну точку стола и молчала. Не сразу можно было догадаться, что она жива. Я смотрел на неё, она смотрела в пустоту. Только я собрался спросить о прежней хозяйке хутора, как старуха встала и молча подошла к печи. Пока она неверными движениями вынимала чугун, я её узнал. И не поверил своим глазам…

- Зачем пришёл? Уходи. Дай умереть, - в голосе, которым не разговаривали очень давно, не осталось и намёка на прежнюю его мелодичность. Голос её сник, постарел и скукожился, как и тело.

- Где ребята, Кап?

Она, словно не расслышав моего вопроса, возилась у своей печи, будто ей ни до чего не было никакого дела. Кажется, так оно и было. Была она, Капка, сама по себе. И весь остальной мир - сам по себе. Пересекались они только у шестка.
Я всё ещё стоял у дверей, не зная, что делать. Потом сделал шаг, другой и уже уверенно подошёл к столу, на котором не было совершенно ничего. Сел на вторую лавку и стал ждать. «Старуха» всё ещё возилась у печки, сливала-переливала воду из чугуна в кастрюлю, гремела ещё какой-то посудой... Прошло минуть сорок. И вот она, не произнеся с тех пор ни слова, вошла в комнату с чугуном в руках. Небрежно поставив его на стол,  села напротив меня и принялась чистить картошку в мундире. Я, вспомнив, что не ел с прошлого вечера, тоже взял картошину и стал чистить, обжигая пальцы. Она же не чувствовала ничего: в то время когда я катал картошину в руке, «старуха» могла, задумавшись о чём-то своём, спокойно держать её в руке. И только когда откусила добрую треть безгубым ртом, по-видимому, обожглась. Выплюнув, словно только эта картошина и мешала ей говорить, Капка сказала:

- Умерли дети. Зимой умерли. Врача привозила, а лекарств нет, вот они и умерли. Доктор называл болезнь, да я запамятовала. Олеся сначала. Потом Серёжа. Я тоже умереть хотела. Два раза вешалась. То верёвка порвётся, то гвоздь выскочит. Не могу больше вешаться. И жить не могу, - говорила Капка монотонным голосом, словно сообщала вещи, не имеющие к ней никакого отношения.

- Две недели с утра до вечера долбила ломом могилки, землю слезами ото-гревала, а они лежали в сенях. Ждали, пока мамка их управится. Выдолбила. Как гробики сделать? Я же - баба. Кое-как пилила, сколотила. Земелькой засыпала. Крестики поставила. Скотину выпустила со двора и повесилась. Как могла верёвка порваться? Живу неделю, две, вою и вою. Сил нет одной в темноте сидеть. Всё голоса Олесин с Серёжиным чудятся. Усну – снятся. Нет силушки. Потом опять нашло на меня, и я снова повесилась. Гвоздь из потолка выскочил. Туши говяжьи держал, а меня не захотел. Вот так и маюсь полтора года, умереть не могу... Убей меня, Ваня, пожалуйста! – только сейчас в словах её появилось чувство, мольба.
Я молчал. Тихий, спокойный дом, переживший войну в самой её гуще, и тот не обошла беда стороной. Хозяин пропал. Дети малые умерли. Хозяйка если и жива, то только ссохшимся телом. Добротный дом, огромный двор, огород, баня – всё есть. Живи и радуйся - люди по всей Белоруссии в землянках живут у сожжённых деревень. А тут… тут радоваться некому. Да и жить тоже…

Задумался я… Что ж мне теперь с Капкой делать? Жить здесь нельзя. Оста-вить тоже. Остаётся с собой забрать. Куда? Я сам к ней хотел пристроиться. Остаётся дядя Костя…

- Он у немцев служил, а с партизанами знался. Убили его немцы. Когда ещё Олеся с Серёжей живы были. Он бы любое лекарство достал. Где его семья? Откуда я знаю. Я за всю войну три раза из хутора выходила. Два из них за врачом бегала да лекарства искала. Раз тебя к партизанам провожала…
За окном давно уже было темно. Мы сидели всё также за столом и уже много часов молчали.

Продолжение:  http://www.proza.ru/2019/01/30/736