Старые кассетные записи

Запись номер семнадцать тысяч девятьсот сорок три.


...Когда я впервые задумался о том, что мне нужно сохранять свои мысли на кассете, шёл дождь. Над домами низко пролетали самолёты. Было страшно, мне всего шесть лет, и я сидел под столом. Держал в руках несколько папиных кассет, размышляя о том, как бы подойти ближе к магнитофону, чтобы стереть старую музыку с них и освободить место для себя.


Когда я стал впервые записывать, слов не хватало. Это была кассета номер три. Первая, на которой я осмелился что-то сказать. Сказал я тогда: «Привет», и это было единственное слово на всю кассету. Я сидел, слушал как проматывается лента в диктофоне, как она шуршит, как жужжат все механизмы внутри. Тогда я ещё не понимал, как устроена сама кассета, не говоря о записывающем устройстве. Умел только нажимать на кнопки, но знал, уже тогда знал, что надо записывать все свои мысли.


Помню, как сейчас, что на следующий записи я назвал своё имя и номер самой кассеты. Стал смелее. Мысли лились через край, но не в нужное русло. Они топили душу, вместо того чтобы выливаться и биться ключом, отражаясь на плёнке хотя бы шёпотом. Тогда я был совсем мал, но знал так много.


С каждой кассетой я становился смелее. Когда пошёл в школу, начал рассказывать, что узнал нового, но не то, что нам преподавали. Помню, рассказывал про длинные девчачьи волосы одноклассника, и про то, как мы его за это всей толпой дразнили. Пару кассет спустя, я долго смеялся, над тем, что тот одноклассник обрезал свои волосы. Три минуты смеха, только лишь смеха. Тогда я ещё умел смеяться по-настоящему.


Я помню это. Кассеты я слушал лишь раз. После того как их записывал. Ставил их в красный маленький магнитофон и слушал, пытаясь понять свои мысли, которые шуршали и возвращались ко мне, сквозь сантиметры плёнки. К концу начальной школы, я заполнял уже одну треть кассеты, и шуршания в проигрывателе было меньше.

 
Когда я впервые влюбился, понял, что это такое – записывать по половине кассеты. Потом, когда я впервые полюбил безответно, я выливал своё горе на кассеты, и оно заполняло их целиком. Когда я их переслушивал, всегда удивлялся, откуда во мне столько горя. Откуда в человеке может быть столько горя?

Когда я попал в сети своего переходного возраста, я записывал по полторы, по две кассеты за один раз. Но тут я понял, что кассет становилось всё меньше и меньше.


Коллекция, которую собрал отец, была почти переписана мной, кроме тех кассет, которые он сам слушал по несколько раз. Тогда я понял, что мои мысли чего-то стоят. Сначала они стоили чего-то мне. Я покупал самые дешёвые кассеты на скопленные карманные деньги, обязательно полные. С чьими-то мыслями, голосами, мелодиями, чтобы с ненавистью всё стереть и записать то, что я сам хочу. Покупать было несложно, но приходилось много для этого трудиться.


В первый раз ради третьей, купленной на собственные деньги кассеты, я сделал ставку. Поставил на мальчишку, который дрался с моим другом. На друга ставили все, а на мальчишку только я. Он был новенький на нашей улице, никто не знал, на что он способен, и все в нём сомневались. Все, кроме меня. Моя ставка была небольшой, но это составляло один к десяти, и так я выиграл.


После купил кассеты, мне хватило своего выигрыша, но так я узнал, что такое деньги, ставки, азарт и что значит «друзья». Точнее, я разочаровался в понятии «друзья», потому что все десять поменялись на одного, как ставки.

Потом наша семья переехала. Отец хотел выкинуть свою коллекцию, но я уговорил его оставить. Сам таскал эти коробки, поставил их в своей комнате, не разбирая. В то время денег не хватало всей семье, и мне пришлось пойти работать. Мне пришлось скрывать часть зарплаты, потому что все остальные деньги отдавались родителям.


По окончании школы я смог работать намного дольше, получал намного больше, это было хорошо для всей семьи. В то же время умер отец, горе заполнило четыре кассеты, а пятую зажевал проигрыватель, и я её сложил не прослушивая. С тех пор я перестал переслушивать свои мысли.


Тогда пришлось очень тяжело, пока не стало ещё тяжелее. Почти все деньги я отдавал матери: на них она готовила ужин и завтрак, а пока я уходил на работу, она пила. Все оставшиеся в доме деньги, не потраченные мною на что-либо для себя самого, она тратила на бутылки. До сих пор меня воротит от алкоголя, и от того, что он сделал.


Однажды, я помню, в солнечный весенний день, когда я вернулся с работы, увидел свою мать, висевшую под потолком. Вид у неё был отвратительный. Синее тело, привязанное к люстре тонкой верёвочкой, тихонько пошатывалось. На полу была водка, разлитая огромной лужей, а рядом с ней стоял маленький красный магнитофончик, в котором крутились мои записи.


Потом был долгий промежуток в мыслях, кассетах и жизни. От злости я выкинул всё в окно: кассеты, магнитофон, коробки и даже некоторые мои вещи, – одним словом, действительно всю свою жизнь, прямо в окно. Я был достаточно молод и думал, что они убили мою мать. Соседи не ругались, они видели, что с ней было в той маленькой комнатушке, когда сбежались на мой крик.


В то время, я помню, мыслей было слишком много, и они туманили рассудок так, что мне никуда не удавалось их направить. Они сжигали меня изнутри, разъедали и уничтожали.


Тогда я переехал. Продал квартиру и отправился куда-то в пригород, в отдалённое место напоминавшее село.


В конце улицы стоял домик, кирпичный, двухэтажный. В нём жила старуха. Ей было одиноко, особенно в таком большом доме, и она приютила меня у себя. Договорились, что половину дома я у неё выкупил. Она ухаживала за мной долгие годы, пока я не пришёл в себя. Тогда я от всего оправился: и от жизни, и от смерти, и от хандры.


Однажды утром она разбудила меня раньше обычного. Я уж подумал, что нужно пойти колоть дрова, но на пороге меня ждали несколько коробок. Там были мои кассеты, красный, склеенный магнитофончик и диктофон. Диктофон был новый, чей-то, а всё остальное моё. Бабка сказала, что принёс мужчина, представился как сосед и сказал, мол, в жизни ничего лучше не видел и не слышал, чем то, что было в этих коробках. А в коробках были сложены мои мысли.


Тогда я снова стал записывать. Мнения, фразы, слова, по поводу и без. Скупал в магазинах кассеты по дешёвке, старые и никому не нужные. Целую комнату под них отвёл, расставил по самодельным полочкам, всё пронумеровал, поставил примерную дату. Новые, пустые, лежали в коробках в другой комнате и ждали своей очереди, своей полочки и своей даты.

Помню, что рассказывал теперь о жизни, о смерти, о том, что видел, и о том, что хотел увидеть. Бабка слушала, когда я садился поздно-поздно ночью и записывал. Потом утром она мне готовила завтраки и отправляла на новую работу. Ангелом она была, настоящим ангелом-хранителем, хоть и не знала обо мне ничего никогда, до того момента, пока я, высокий оборванец, не появился на её улице.


Смерть своей кормилицы я пережил на семи кассетах, но пережил. По её завещанию я занял весь дом. Второй этаж превратился в кассетную галерею, потом и часть первого. Мне всегда было что сказать. Всегда было чем поделиться.


Когда я стал стар, приютил у себя мальчишку беспризорника, который, оказался самым добрым из детей, знакомых мне раньше. Это было счастливое время, которое я помню хуже всего. На одной из кассет, которая стоит в гостиной, на первом этаже, я записывал, как мимолётно счастье, и как в сердце въедается грусть. Наверное, вы этого даже не замечали, а если и замечали, то всегда принимали счастье как должное.


Когда я стал совсем немощен, и почти перестал двигаться, мой сын отвёз меня в больницу, в самую лучшую, которую смог отыскать поблизости, чтобы иметь возможность самому приходить ко мне каждый день. Он принёс для меня в больницу диктофон и небольшую коробку с кассетами, надеясь, что я отсюда выйду.


Но я не вернусь. Это уже пятая маленькая коробка, которую он приносит мне, в надежде, что до конца этой коробки уж точно излечусь от всего. Приду к нему, весь здоровенький и буду дальше жить, на окраине, в нашем кирпичном доме. Но от старости не лечатся, от неизбежности не выздоравливают.


Поэтому мне грустно его разочаровывать. Я очень его люблю, как и любил всех тех, кто отражался на записях, на плёнках, кто шуршал в магнитофоне время от времени. Мне не хочется разочаровывать их, но мне пора уходить. Мир меня больше не может выдержать, я оставил на земле слишком много мыслей, превращённых в слова, слишком много того, о чём я не жалею.


Эту кассету я отдам медсестре, чтобы она поделилась ей с тем, с кем посчитает нужным. О, вот мой сын, пожалуй, мне пора. Надеюсь, слушателю не было скучно.
Счастья вам. И прощайте.