ОТЕЦ

      Мой отец, Токунов Иван Григорьевич, родился 24 ноября 1906 года, а умер 12 февраля 2003 года на 97 году жизни.    Я часто вижу по телевизору, как участники Великой отечественной войны или блокадники Ленинграда  живут долго. Казалось бы такие тяжелые испытания должны сокращать жизнь? Я объясняю это тем, что бог добавляет им жизни за те мучения и лишения, что они пережили.

       Неимоверно  трудную жизнь пришлось прожить и моему отцу, и я решил описать основные моменты его жизненного пути, которые мне известны. Многое  я записал в Уфе в 1990 году на аудио, когда ему было 84 года, а в 2017 году я решил все изложить текстом и немного отредактировать. И вот ниже его воспоминания, а также мое изложение некоторых моментов его жизни.

              1.ДЕТСТВО

               Ниже я публикую его собственный рассказ о первых шагах его жизни, который он мне наговорил на аудио:

     «В детстве мы с отцом жили в 54 км от Уфы в деревне Топорино (ныне Кушнаренково, Башкирия). Жили мы в большом 2-х этажном деревянном доме. Но кроме нашей семьи (отец, мама и  нас трое детей)  в этом  доме жило 7 братьев отца. Мы все умещались  на втором этаже, а на первом располагалась  наша пекарня. У отца была лавка, где продавали бакалейные товары и хлеб, который пекли в нашей пекарне (наверное, в доле были все братья). В целом надо считать, что жили мы хорошо.

      Летом наш дедушка Михаил  Архипович, который жил в деревне Базаново привозил нас к себе. Дом у деда был большой из 7 комнат. У деда было 2 сада. Время у деда мы проводили весело, помогали ему,  в чем могли. Запомнились грачиные гнезда на деревьях. Всех внуков собиралось  человек 6. По утрам бабушка на завтрак давала нам крынку парного молока со свежим хлебом.

        Особенно нам интересно было с дедом ездить на базар. Перед поездкой мы просили деда, чтобы он нас взял с собой. Вставали утром рано, дед запрягал лошадь. Базар был в другой деревне километров за 7.  Помню, в татарских деревнях дед покупал смородину, которая была в специальных коробах, сделанных из коры липы. Короба были прочные с ободами. Один короб весил, наверное, килограмм 15. А бабушка варила варенье из смородины и ранеток. Варенье варилось в медном большом тазу. Но варенье она нам не давала, а только пенки, но они были еще вкуснее.

       У мамы была сестра, у которой осталось 5 детей после смерти мужа. Потом она вышла замуж за вдовца, у которого было 2 дочери. Жили они бедно. И каждое лето их дети тоже гостили с нами  у деда. У деда была большая зала и нам натягивали большой полог от комаров, а внизу стелилась кошма, и мы спали, как в палатке. Это для нас было очень интересно. Мы шалили, кидались подушками, но нам никогда шуметь не запрещалось».

                2.ЮНОСТЬ

      «Три класса школы я закончил в Кушнаренково, а потом мы переехали в Уфу. Это был период начала гражданской войны, примерно, 1917 год. Время было смутное. В школах было холодно, и каждый ученик нес с собой полено дров, чтобы обогреть школу. В Уфе закончил я 5 классов.  Отец устроился работать в Совнархозе. А переехали в Уфу, потому, что боялись. В это смутное время нас бы там с кишками съели! Тогда, то белые наступали, то красные. А в Кушнаренково остался брат папы дядя Яша. Он нанимал подводы и вывозил в Уфу все наши вещи.

       Кто из зажиточных не уехал во время, погиб. Так, например, печально закончилась судьба отца тети Лиды (наша родственница, не знаю с какой стороны). Ее отец  был доверенным у купца Заруцкого, владельца   крупянки (наверное, это была мельница или завод по переработке зерна). Когда красные стали грабить добро Заруцкого, то он стал говорить, что чужое брать нехорошо и стал защищать, и его арестовали. Во главе красных стоял Чевирев. И отца т. Лиды вместе с другими арестованными  - купцами,  зажиточными людьми посадили в трюм  парохода и увезли в  Сарапул. Выстроили на палубе парохода и там расстреляли, А один прыгнул в воду, переплыл Каму и  все рассказал. То есть мы уехали в Уфу вовремя.

         Вначале в Уфе жили на квартире  у дяди. Он был доверенным фабриканта немца Вольмаха. Потом мы сняли квартиру на улице Пушкина. Начался НЭП и отец стал торговать рыбой, за которой ездили в Астрахань. Там были знаменитые рыбопромышленники Солдатовы. Они торговали рыбой по всей России. У них был завод по производству рыбной продукции. Мы рыбу закупали у них и везли на пароходе в Уфу.

        Потом немецкий еврей Краузе  договорился с  Уфимским горсоветом снять базар и предложил отцу с братьями войти в долю, и они согласились. Сняли под контору дом, наняли уборщиков, сборщиков, 40 вощиков. Базар был большой, только сена привозили до 1000 возов. На базаре же стояло много лавок. Дело пошло хорошо, работали, наверное, года два. Я работал на базаре конторщиком. Но старшие начали каждый день выпивать. Пили и братья и Краузе.
 
        Вечером после работы приходили ко мне, а у меня был сундук с деньгами, которые сдавали сборщики.  Ну, вот приходят ко мне и берут деньги на выпивку под расписку.  Конечно, сколько брали, все учитывалось. А в Уфе был винный магазин, в котором продавалось и вино, и пиво, и икра. И вот посылают нас  с братом с большой  корзиной в этот магазин. Мы все закупаем. Потом наше начальство начинает пьянствовать. Мать стала против этой работы, каждый вечер отец пьяный. А потом появились конкуренты и  предложили Горсовету более высокую плату. Мы рынок отдали и снова стали торговать рыбой.

       У нас была лавка и склад, на котором хранились все товары.  Со склада утром завозили товары. Бывало, скажешь возчику: «Ахмед, вот тебе ключи, езжай на склад и привези то – то и то-то». Он едет на склад и все, что требуется, привозит. Работали на доверии и люди никогда не подводили. Мы с братом Шурой помогали отцу торговать в лавке.       Другие 2 брата отца, дядя Яша и дядя Алексей, торговали в Уфе керосином. У них была керосиновая лавка.

        В Уфе был богатый купец Колбасов. По национальности он чувашин, низенький такой, но хитрый… У него были свои дома, лавки.  Он как то отца полюбил и говорит: «Давай, Гриня, вместе торговать!»  У Колбасова в большом магазине  торговал племянник Бредов. Ну, вот, отец  стал компаньоном Колбасова и начал торговать в этом магазине, а мы с Шурой в нашей лавке. Осенью отец с Колбасовым поехали за рыбой на озеро Камышлабаш (где то ближе к Средней Азии). В основном там был сазан. Там же и солили его, коптили. Вкусный был сазан очень.  Они приехали в Уфу, хорошо продали сазана и Колбасов сильно обманул отца. И отец от Колбасова ушел».

                3.ВЗРОСЛОСТЬ

       «Вскорости в Уфе умирает мама – сердце, водянка. Ей было всего 37 лет.  И мы всей семьей переехали в село Дюртюли.  Стали торговать бакалейным товаром. За товаром в Уфу в основном ездил я. Летом на  пароходе, а зимой на 2-3 лошадях.

        Потом НЭП стал сворачиваться  и мы с отцом стали делать сита. За сеткой ездили в село Безводное, что в 35 км от Горького. Все село ткало  сетку. Вообще во многих селах население занималось каким - то одним делом: где были шорники, где делали кожи, где работали с деревом, т.е. была развита специализация. Мне в то время было уже 20 лет, и за сеткой в Безводное часто ездил я. Кроме сетки для изготовления сита нужна обичайка – это фанерный ободок. Так вот за обичайкой ездили  на Урал в  село Аскино. Мы в это время продолжали жить в Дюртюлях, а сита делали втроем – отец и мы с братом Шурой.  Отец торговал ситами в базарные дни в Дюртюлях, а мы с Шуркой ездили по селам и там продавали.

       Однако шло дело к раскулачиванию, и мы все трое от беды из Дюртюлей уехали, а женщины во главе с женой отца, Нюрой, остались. После нашего отъезда через полгода стали людей сажать, ссылать в Сибирь, отбирать все нажитое. Наш родственник Серебряков Гриша, он был калашник, т.е. по сути был пекарем, сумел бежать.

     А мы с отцом продолжали делать сита в Давлеканово. Дела у нас шли хорошо. Мы заключили договор с Потребсоюзом  города Чумары на поставку 5 тыс. штук сит. А у них  была сетка. Мы малость мухлевали и делали сита немного меньшего размера и нам с каждого куска сетки оставался материал еще на 10 сит. Это уже была чисто наша прибыль! Потом у нас с женой отца Нюрой пошли трения, и мы с отцом разделили материал, деньги и  с Шурой поехали в Белебей, купили лошадь за 100 рублей. Было начало 30-х годов. Мы с Шурой купили дешевую сетку, но не медную, а железную. Мы посмотрели, ячея сетки подходит. Потом к нам с семьей приехал Серебряков Гриша (он был женат на моей сестре Марусе) и стали мы работать втроем.  Дело шло хорошо, мы разбогатели. Потом опять началось смутное время, разные гонения и мы Грише говорим, тебе надо уезжать, а то из-за нас и ты пострадаешь.

         Потом вдруг приходит из военкомата повестка нам с Шуркой. Что делать? Идти вдвоем? А у нас столько еще материала на сита, лошадь и денег много. И решили, что пойду я, а Шурка уйдет в бега. И меня забрали в армию.

      По статусу Советской власти я не принадлежал к классу рабочих и крестьян и поэтому был «лишенец», т.е. такой человек не имел полных гражданских прав – право голоса, быть избранным куда-то, служить в настоящей армии и носить оружие  и т.д. Так вот лишенцев и забирали в так называемую Трудовую  армию, но им не давали оружия и они использовались как бесплатная трудовая сила.
      
        В начале меня отправили в Иркутск, потом в Читу. А Шурка все продал и уехал в Уфу и стал жить без прописки. По сути дела был дезертиром. Поживет то в одном  месте, то в другом. Потом Шура мне пишет, что дядя Яша нашел человека в Горсовете, который за 600 рублей  на нас троих сделает документ, что мы восстановлены в правах. Ну, вот Шура и прислал мне копию справки о моем восстановлении в правах. А если ты не лишенец, то тебя освобождали из Трудармии.  И меня через месяц освободили. Дали мне литер на поезд, паек, а деньги то у меня были. И я поехал в Уфу. По дороге я остановился в Новосибирске. Там в это время служил летчиком Саша Латкин брат моей будущей жены Дуси.

        Приехал я в Уфу. Мне уже было 28 лет, пора было определяться и в личном плане, и я женился на Дусе. Вначале мы жили в Давлеканово, около моего отца. С отцом мы немного продолжали делать сита, а потом отец уехал в Бугульму. А мы с мамой переехали в Уфу. Вначале жили на квартире  у Татьяны Тимофеевны Сальниковой, потом снимали квартиру у Ворошилихи. Я работал возчиком, потом на вокзале продавцом в при перонном киоске вместе с мамой. А потом купили свой домик на два окна, с большой русской печкой, но большим участком хорошей земли. Отсюда меня и забрали в армию в июле 1941 года в начале войны».

                4.ВОЙНА

         «Взяли меня на фронт по мобилизации в августе 1941 года и сразу отправили на Белорусский фронт на передовую. Предварительное обучение мы не проходили. По дороге, когда мы ехали на фронт выдавали нам, где сапоги, где ремень, где брюки… А потом дали винтовки и  то не всем, говорят: «На фронте найдете, их там валяется до черта!» Вместе со мной ехало еще 3 земляка – Минаев, Григорьев, а третьего я забыл.  Питались  и вообще держались вместе.
 
     Было такое время, когда немец наступал, и никакого фронта и не было, и мы и сами не знали, где мы находимся, и как идет война. Информации никакой не было. Приехали мы на станцию Ворожея. Маме я отправил свою штатскую одежду, и полностью переоделись в военную форму. Заняли мы оборону. Меня назначили связистом в связь батальона.

       Через 2 дня мы пошли в первый бой отбивать от немцев деревню. Один из моих товарищей (Григорьев) попал в связь роты, а второй, Минаев,   тоже в связь батальона. Во время боя мы сидели в окопе вместе  с командиром батальона. Григорьев несколько раз прибегал с докладом к командиру батальона о ходе боя, а потом его убило.

       Я видел, как на наш окоп бежит один боец по виду национал. Командир кричит ему: «Стой, иди назад! Назад, бегом!» и достает пистолет.  А он: «Страшно, товарищ командир!» И не поворачивает назад, тогда командир батальона стреляет в него. А тут Григорьев прибежал с докладом и командир говорит: «Добей его!» И тот добил. Ничего не поделаешь, война!

      Деревню мы не заняли, много было наших убитых и раненых. Отступили. А на другой день пошли немцы, окружили нас и загнали в большое болото. Мой товарищ Минаев был ранен. И мы кинулись по болоту кто - куда. Вышли мы на сухое место уже ночью. Что делать, кругом лес, командиров не видно.

      Легли спать. Утром встали и не знаем куда идти, где наши, в какой стороне? Набрели на дом лесника, вышла хозяйка, Мы голодные, но она нам, спасибо, вынесла крынку молока, хлеба. Хозяйка говорит: «Немцы в той стороне, наши, вроде бы, в той».

                5. ПЛЕН

            «Пошли к нашим. Вышли на поляну и вдруг выезжает машина с немцами. Человек 7 их было. Немцы нам: «Ком, ком!» - подходим. А что делать?  Немцы приехали в лес за бревнами и заставили нас грузить бревна на машину. А потом они сдали нас в лагерь. Смотрю, а там наших солдат уйма. Увидел Замшевского, земляка, с которым вместе ехали на фронт. Он тоже попал в плен, как и я.

       Ну, ладно. У меня был хороший ремень на поясе. Вдруг подходит ко мне рыжий коренастый немец, берет меня за ремень. Понравился ему ремень мой. Я хватаю его за руки и не отдаю ремень, а он бац меня по щеке и отобрал ремень. Я же подневольный, пленный!

       Потом нас выстроили по 6 человек в ряд и большой колонной, наверное, человек в 1000 куда-то погнали, Колонна растянулась, примерно, на полкилометра. Идем, вокруг конвоиры с собаками. День прошли, не кормят. Голодные. Загнали нас в свинарник. Утром  опять не кормят и погнали. Белорусы бросают нам яблоки, а где поймаешь в такой голодной ораве? Кому они достанутся? Хватаем, а нас конвоиры бьют. Кто не может идти, отстает, тех пристреливают.

       Пригнали в Гомель, загнали в бараки, не кормят, хоть траву ешь! Погнали дальше в Бобруйск. Загнали нас в бывшие артиллерийские ангары. Мы с Замшевскими держимся вместе. А у него оказывается язва желудка, а мы едим, что попало, лишь бы желудок набить. Хоть кости гложи, как собака! Через 2 дня нас стали кормить баландой - вода с плавающими зернышками проса. Жуешь, жуешь его, а на зубах одна шелуха.

       Раз подзывает меня  и нескольких еще пленных к себе немец, машет рукой, идем, мол, со мной. Пошли, идем по улице, куда не знаем. А привел он нас чистить конюшни, где стояли наши племенные кобылы. Там было еще немцев человек 5. Смотрим, они жрут наши шпроты - были такие банки полукруглые продолговатые, открывают их ножами и лопают. А мы на тачках вывозим навоз.

       Я смотрю, а недалеко растет картошка, и думаю, будь, что будет! Взял я вещь мешок, а он всегда со мной был, и давай выкапывать картошку прямо руками и ногтями выгребать. Набрал мешок, притащил и снова начал работать. А потом и  другие наши пошли за картошкой. Очистили мы конюшню от навоза и нас снова погнали в лагерь, но немцы картошку  у нас не отобрали.

      А в лагере давай скорее варить картошку. Набрали немного досок и развели небольшой костер. Варил Замшевский, а я охранял картошку. Варили немного, из расчета по 3 картофелины на брата. Варили втихаря, воровски, боялись, что  нападут на нас и отберут картошку, вокруг же все голодные! А когда спать ложились, то лямки от вещмешка с картошкой просовывали в руки, чтобы не украли. Варили понемногу, раз в сутки, чтобы на дольше хватило».

                6. В ГЛУБОКОМ

        «Через пару недель нас погнали дальше в Глубокое. Во время перегона в Глубокое я пытался бежать. Бродили по лесу вдвоем с товарищем, набрели на деревню, залегли на сеновале. Скоро нас хозяева обнаружили, но оказались хорошими людьми, накормили нас. Мы спросили хозяев, где фронт. Они говорят и там и там, немец прет, уже под Москвой. Мы с товарищем разошлись. Иду я один по лесу, вдруг немец: «Хальт! Партизан?!»  -  я мотаю головой, он видит, что я в шинели. Обыскал он меня, и я опять попал в тот же лагерь в Глубоком.

      Второй раз я бежал, когда был в лагере в  Глубоком. Почему я решил бежать? Потому что окреп немного, и силы появились. Дело в том, что один из нашей артели, здоровый такой хохол,  в лес вязать веники ходил, конечно, под охраной. А там вокруг были хутора, в которых можно было за продукты менять сапоги, шинели, что придется.  Этот  хохол как то ко мне относился хорошо и делился со мной продуктами. Я ему тоже дал шинель свою на обмен. А шинелей было много, умирали люди, а вещи оставались. Так вот мне  и перепадало и сало, и масло и хлеб. А за это я охранял его продукты, когда он уходил на работу. Так я и окреп. И убежало нас несколько человек.

        Попали мы к партизанам. Они нас приняли хорошо, поверили и накормили. А через некоторое время пошли мы в составе группы взрывать полотно железной дороги. Мы, конечно, были в роли подручных, а были минеры, специально подготовленные люди. Пошли, и нарвались мы на засаду немцев. Была темная ночь. Началась стрельба, и нас окружили и попали в плен. Завели в сарай, а наутро повели куда-то.

       Я чувствую, дело идет к расстрелу. Конвой был спереди и сзади, а сбоку на наше счастье конвоя не было. Я рядом товарищу говорю: «Как будет лесок, то ты в одну сторону, а я в другую». Вот и лесок. Я ему – бежим! И мы побежали. Немцы не ожидали.  Началась стрельба по нас из автоматов. Второго может быть и убили, не знаю. А я бегу, пули бжик - бжик. Бегу  все дальше и дальше от этого места.

        Всю ночь бежал. Пришел в деревню, нашел сеновал и спать. А утром меня обнаружили. Кто такой? Я бежал из плена, говорю, покормите хоть меня. Они меня накормили – суп, хлеб, молоко. Они говорят, у нас оставаться нельзя,  в деревне немцы. Опасно! Я мог подвести хозяев. Спрашиваю, где наши? А они, черт, его знает! И я ушел в лес. Шел долго, устал.  Иду по дороге. Вдруг навстречу немец – «Хальт!». Остановился. Спрашивает – партизан. А на мне шинель и обмундирование армейское.  И меня снова сдали в  лагерь.

        Не знаю, было ли это в Белоруссии, но народ там был какой-то другой, как поляки. Там был монастырь, подогнали нас к стенам монастыря, вокруг огородили колючей проволокой, там и стали жить, если это можно назвать жизнью! Правда, стали кормить  - тоже баланда  и на 8 человек стали давать буханку хлеба. Получать хлеб шли так. Восемь человек крепко сцеплялись руками друг за друга, получали буханку и тут же ее передавали нашему человеку в центр, а вокруг защитой выстраивались. А иначе нападали, пытаясь отобрать хлеб. При этом эта буханка раздиралась на крошки под ноги дерущихся и ничего никому  и не доставалось.
 
       Стало холоднее, и люди начали  рыть ямы в земле, чтобы хоть укрыться от ветра. А некоторые стали делать и подкопы в сторону, в виде нор. Конечно, там было намного теплее, чем в простой яме, но опаснее. Дело в том, что грунт был  песчаник, слабый и через некоторое время такой подкоп обрушался, и люди погибали, так как были слабые и вылезти из -  под обвала не могли. Но мы, четверо, такого подкопа не делали, а вырыли просто яму глубиной метра 1,5. Причем копать приходилось, чем попало – котелками, руками, обломками досок.

        В этой яме и спали. Причем спали так – две шинели клали на ноги, а две на грудь, и, например, сегодня я сплю первым с краю, вторую ночь я уже второй, третью – третий, а четвертую снова с краю. В середине теплее, а с краю один бок мерзнет. Причем устал один бок, спишь то ведь не на перине, твердая земля под тобой, и кто-то время от времени командует, ребята поворачиваемся на другой бок. И все вместе поворачиваемся. Вот так и коротали ночь!

          А ночью немцы над головами стреляли из пулеметов – над головой только пули свистели -дзинь! А люди в подкопах стали погибать. Погибали больше не от голода, а от того, что засыпало обрушившейся породой. К  колючей проволоке близко подойти нельзя было, тут же стреляют.

        В январе стало совсем холодно и нас перевели в монастырь. Разместили нас в кельях метров по 15. В такой келье помещалось человек по 25. Сделали нары. Наверху на нарах  было спать теплее, но опаснее. По ночам немцы стреляли трассирующими пулями по окнам келий.

          Ночью захочешь пописать, выходишь в коридор, а он заполнен весь трупами умерших. Мертвых из келий выносили в коридор. И вот в темноте идешь и щупаешь ногами, держась за стенку, куда ступить ногой. А свободного места, куда можно было бы ступить нет, весь пол заполнен трупами. Надо не попасть на живот покойнику, а то упадешь и не встанешь. Сил то уже нет. Стараешься ступить на голову или грудь, там опора надежнее для ноги. На улицу выйти нельзя, убьют, поэтому нужду справляли около дверей.

        А утром очищали от покойников коридор, за руки за ноги и выносили их во двор. Подъезжали подводы раза по 3 в день, подвод по 20. Немцы заставляли это делать местное население. Грузят мертвых на подводы, закрывают рогожами  и увозят в ямы. Умирать в это время стало очень много, по нескольку сотен в день. В начале нас было 19 тыс. человек, а осталось в конце только 900 человек. Умер и мой земляк Замшевский. Вшей было уйма, мы же грязные были. У нас нижние рубашки по цвету не отличались от земли. Я тоже заболел – слабость, голова кружится, встать не могу, но потом как-то оклемался.

         Пробыли в этом лагере мы с октября по март. Один раз приходит переводчик и говорит, кто хочет в Германию? Думаю, что делать? Тут голод и смерть, сдохнешь, и решил, что надо ехать в Германию. Согласились почти все, может быть осталось человек 50. Вымыли нас в бане, но белья чистого не давали. Хлеба дали по полбулки на брата, мы его конечно сразу съели. На второй день уже дали по булке хлеба. Потом выстроили нас по  4 человека и погнали  грузиться в железнодорожные вагоны. Погрузили нас в товарный вагон, человек по 40, но спать можно было, на полу  была солома».

                7. В ГЕРМАНИИ

        «Приехали мы в город Цаганай. Там был лагерь. Живем несколько дней, кормят баландой и дают немного хлеба. Вымыли в бане.

       Мылись так: с одной стороны заходишь, моешься под душем, потом с другой стороны  дали одежду с маркой «SU», то есть советский узник. Метки такие были и на пилотке, и на спине, и на брюках. Одежда была старая, но чистая. В качестве обуви выдали деревянные колодки и короткие обмотки, в которые нельзя было завернуть ногу. Поэтому стали подтачивать колодки под свою ногу. А в качестве обмотки я достал шинель и выкроил  себе хорошие длинные обмотки по колено. Колодки стали крепить к ноге ремешками. В общем, стали делать так, чтобы носить это можно было.

             Пробыли мы почти 2 недели и потом стали приспосабливать нас к работам. Кого, по 5-6 человек, направили на сельхозработы. Потом меня вместе с 300-ми человек отобрали отдельно. Ну, думаю, это не к крестьянам, туда столько не возьмут. Нас погрузили в вагон и отвезли в город Кассель на завод, на котором делали пушки, танки, паровозы. Разместили нас в 2 бараках, койки в 2 этажа, матрасы и подушки соломенные.

           Комендант был суровый, низенький такой.  Потом дней через 5 погнали нас на завод. В начале, мы работали в качестве подсобных рабочих на строительстве дополнительных цехов – копали котлованы под фундаменты, занимались цементными работами. Кругом была охрана. Потом стали спрашивать, у кого какая специальность.

         А меня определили учиться на сварщика. Дали нам металлические доски и стали учиться варить. А дело это тонкое. То электрод далеко от доски – не варит, то близко и электрод пристает к доске. А тут еще газ выделяется, и постоянно дышишь им. Ну, думаю, это мне не подходит.

         Потом приходит один немец и спрашивает, кто хочет работать на кране? Я тут же согласился. И стал учиться на крановщика. Кранов разных было много, штук 20. Меня стали обучать на кране с двумя тележками, и я как то сразу быстро стал работать самостоятельно, освоился.  При работе надо было быть очень внимательным, чтобы цепями не сбить какое-нибудь оборудование.  Сидишь на верхотуре и глядишь. Немец снизу командует, что делать, какую деталь куда перебросить – на сверловку, на разметку или другие какие работы.

        Как - то раз я забыл убрать одну тележку и  свернул с места тендер паровоза. Я почувствовал и сразу дал задний ход. Вижу дело плохо. Был конец рабочего дня, и я поставил кран на свое место. А сам, думаю, мне влетит. На второй день увидели непорядок и мне снизу машут кулаками: «Ты это сделал?» А я в ответ машу головой, что не я. Дали мне снизу команду поставить тендер на место. Что я и сделал. Так дело и закончилось для меня без наказания.
 
        В Касселе, я таким, образом пробыл 2,5 года. К нам в бараке часто заходил один наш пленный, бывший офицер из Свердловска. Он закончил  Политехнический институт в Свердловске. Он получал газеты (там печатали для пленных, да и со стороны перепадала информация) и нам рассказывал, где фронт, какая обстановка. Высокий такой был и умный. Звали его Володя.

       И я решил бежать. А тут коменданты менялись постоянно, и последний комендант был такой хороший, играл с нашими даже в карты. Стали послабже держать и нас несколько человек убежало. Идем, деревни там часто и лесу много, в основном  посадки. Шли, питались печеной картошкой, выкапывали в полях.  И нарвались на немцев. Немцы всякие были. Были фашисты, а были нормальные люди. И нас снова сдали в лагерь.

         Вот один был у нас немец, сам курит, а окурок никогда пленному не даст – затопчет ногой! Высокий такой, пучеглазый. И мы его звали «крокодил». А другие, делились остатками своего обеда с пленными, картошку приносили. Мне на кране, правда, ничего не доставалось, а сварщикам нашим перепадало.

        А тут американцы стали регулярно бомбить, как ночь, так «Алярма», тревога значит. Потом стали и днем бомбить, улетают за Кассель, разворачиваются  и бомбят. В начале нас в бункер отправляли, а потом охрана при налетах разбегалась, кто - куда и мы перестали прятаться. Ляжешь на спину и смотришь в небо. Если самолеты пролетают дальше, то бомбить нас не будут – летят других бомбить. А если разворачиваются, то  сейчас  нас будут бомбить. Видно, как отрывается бомба от самолета. В начале  ее видно, а потом она набирает скорость и исчезает из поля зрения. А самолеты пикируют и бросают бомбы. Разбомбили  крышу завода, но тут же заделали и снова  в работу.

      К этому времени нас перевели на другой завод к тому же хозяину. Звали его Хейншель. На новом месте я тоже работал на кране.

         Днем стали бомбить постоянно. Раздается сирена и все кто - куда. Один раз я убежал при бомбежке и попал в сад, забор низенький и перескочить его не было труда. А там яблоки, нарвал я, сколько можно, и сам поел от души. А немцев кругом не было, все в бункере. Но от яблок мне стало плохо, еле пришел на завод после бомбежки, тошнит, слабость. Конвойный видит, что мне плохо, меня на тачку и  в барак –«Кран, кран» –больной. 

       А потом меня поместили в лазарет. Он был международный и там, в основном, медперсонал был французский. Положили меня на чистую койку с белыми простынями и на следующую ночь я ожил. Сразу - то у меня температура была высокая. Француз замерил и покачал головой. Дают таблетки, и температура у меня стала снижаться.

        Я ожил, а уходить из лазарета не хочется. Что делать? Надо температуру нагонять. Поставят мне градусник, уйдет француз, а я начинаю тереть термометр об одеяло. Смотрю уже 40, ну, думаю, хватит и опять термометр под мышку. Француз смотрит, качает головой, говорит: «У….У!». Сомневается, лоб-то не горячий. Так прошла неделя. Француз посмотрит, плечами жмет. А кормили хорошо –суп гороховый или бобовый, кофе. Да и спокойно.

       Однажды стали бомбить наш лазарет, мы конечно, кто мог разбежались, а лазарет разбомбили, бомба прошла через все 3 этажа. Мы после бомбежки подошли, нам говорят, сидите, ждите. Нас погрузили на машину и за 15 км отвезли в лазарет в лес. А там были врачами уже русские. Рядом был сад какого-то помещика, и мы лазили туда за яблоками.

        Пролежал я, наверное, дней 25. В головах кровати таблица, на которой вывешивают показания твоей температуры. Немцы то дураки, смотрят на записи – температура у меня высокая. А тут русские врачи, сразу поняли, что я мухлюю и говорят мне: «Ну, хватит, ты ведь давно уже филонишь, а то ведь расстрелять могут!». И меня выписали из лазарета и отправили в тот же лагерь.
 
       Когда  я был в Касселе, то мы подрабатывали, делали кольца. Кольца делали из  хромоникелевого сплава. А материал воровали на заводе, где работали. У нас были разные умельцы. Кто мог разрезать материал на узкие полоски, кто умел их скручивать  в кольцо, кто сваривать, а кто обрабатывать поверхность колец напильниками, наждачной шкуркой. Были и которые могли выгравировать на поверхности инициалы или какие – нибудь фигурки. Мы все крали с завода – и тисочки маленькие, и  маленькие напильнички, и наждачную шкурку  и т.д.

         Изготовленные кольца меняли пленным французам, бельгийцам, полякам. Меняли конечно за различные продукты, за хлеб. Довольно часто заказывали нам изготовить кольца и немцы. За одно кольцо можно было получить булку хлеба. Кстати, пленные других национальностей жили легче – им помогал Красный крест, а нам никто не помогал. Сталин сказал – у меня нет пленных, у меня есть только предатели и я им помогать не буду.

       Как - то раз один молодой немец лет 16, наверное, заказал мне 2 кольца за 2 булки хлеба. И дает мне бумажку  с инициалами, которые надо выгравировать на кольцах. По немецки –«арютин» -кольцо. Я говорю –«Гут» и через 2 дня, как договорились, приношу ему 2 кольца. Кольца он забрал, а хлеба нет – завтра говорит.  И так несколько дней. Я разозлился и как дам ему  в морду, он заорал. Сбежала охрана, и меня забрали. Его  спрашивают за что бил, а он молчит.  И увели меня  с завода.

        Меня в сопровождении  конвоира увезли в город Франкфурт на Майне и посадили в тюрьму. Ну, думаю, дело плохо. Дней через 10 меня вызывают на допрос. Переводчик спрашивает – зачем я бил немца.  Я все рассказал, что он меня обманул и что ждал хлеба от него 4 дня. А в Германии за обман строго.   И после допроса меня опять отправили в свой лагерь. Не наказали.

      Был и еще один случай, которому я был свидетель. Немец шофер договорился с пленным за часы принести 3 булки хлеба и обманул. А наши взяли и рассказали конвою. Так конвой, как загнали этого немца в угол и как стали его лупить – ты Германию позоришь, обманываешь – обещал, а не выполнил. На другой же день он привез хлеб».

                8.ЕЩЕ ПОБЕГИ

       «В лагере стало спокойнее, при налетах нас уже никто не охраняет, и решили мы человек 5-6 бежать. Тем более чувствовалось, что фронт приближается со стороны запада, где наступали американцы. Убежали мы, и зашли в  одну деревню попросить поесть. А немец сдал нас коменданту и нас направили в лагерь «Дора». В этом лагере немцы делали свои ракеты ФАУ-1 и ФАУ-2. Ракеты делали в подземелье, глубоко в туннелях. Там работало много пленных, но их наружу не выпускали, там они и жили. А нас поставили в каменоломни, ломать камень, этим мы и занимались. Американцы все ближе, мы слышим канонаду орудийную.

        Потом нас погнали в округ Галле. Пошел слух, что нас собираются расстрелять. Потом стало известно, что всех пленных, которые работали в лагере  «Дора» расстреляли.
 
        А мы человек 6-7, решили убежать, хоть какая-то надежда есть выжить, а не идти как баранам на расстрел. И ночью убежали в лес, ночевали там. Варили картошку в котелках. Воды то не было, поэтому котелок сверху закрывали портянками (крышек от котелков  тоже не было), чтобы как то образовывался пар. Так полусырую и ели. А костерок разжигали небольшой, чтобы дымом не выдать себя, разгоняли дым руками.
 
        Пошли дальше, навстречу американцам. Но боимся, кругом же немцев еще много, наткнешься и тебе хана. Идем в лесу по дороге и наткнулись на немецких зенитчиков. Мы правильно поступили, что не стали убегать, они бы нас перестреляли, как кур. А идем прямо на них, они видят, что пленные, на нас же везде нашито «SU» и говорим, что отстали от колонны. Немцы говорят, там ваша колонна. Ну, мы вроде бы и пошли в том направлении, а потом раз и в лесу скрылись и легли спать.

       Ночью слышим снаряды рвутся уже близко, пошли ближе к деревне, а на краю стоят большие весы для взвешивания скота и они в виде сарая. Мы туда и спрятались под весы, там такое углубление было. Картошка была, наварили ее. Наблюдаем через щели в досках и видим, что немцы эвакуируются, уходят. А там пошли  и воинские части, отступают.  У нас немного дымил костерок, на котором варили картошку, и немцы его заметили. И давай стрелять из автоматов. А у нас один  кашлем мучился, кашляет и кашляет. Мы его давай укрывать, чем попало, а кашель не проходит. Ну, думаем, так нас всех под этими весами и убьют. Мы даже хотели его задушить. Но немцы быстро ушли, отступали они, не до нас было им».

                9. У АМЕРИКАНЦЕВ

      « И стало светать, весна, тихо кругом стало. Потом смотрим, танк едет по улице, но фашистских крестов не видно. А немцы укрепились на горе. Не знаем, что делать, а потом будь, что будет, вылезли и подбежали к танку. Смотрим американцы, а они нам стали жать руки - «Руссишь!» Мы говорим, что кушать хотим. Они нам достали большой пакет, и мы с ним снова под сарай. Смотрим, а в пакете чего только нет – сигареты, печенье, хлеб, консервы разные. В общем, богатство целое!

      Наелись и пошли в деревню, а американец машет нам, стреляют мол, не ходите. А нам все равно, мы рады, что свободны!  А от пакета  с продуктами ничего не осталось. Мы подошли к американской солдатской кухне, а они какао наливают. Выпьешь, опять подходишь. Наелись до отвала, теперь надо переодеться, мы же до сих пор в арестантской одежде!  И пошли мы по домам за одеждой. Смотрим, а навстречу идет  татарин из наших во фраке и в цилиндре. Ну и мы пошли, дома не закрыты, замков нет. Дома пустые, все убежали.

     Я зашел в один дом, снял колодки, примерил ботинки. Открыл шифоньер, смотрю, костюм висит не новый, но хороший. В общем оделся. Бросил пилотку, одел кепку.

       Пробыли мы там дня 2, а потом американцы говорят – идите за 4 км, там сбор всех военнопленных. А фронт рядом. Идем по лесу, слышим недалеко пулемет трещит, думаем тут страшно идти и обошли мы это место опасное. Пришли на место сбора, собирали всех в школе. А потом повезли нас в Дору, откуда мы бежали. Вот и знакомый крематорий стоит.  Распределили нас по баракам по национальностям – чехи, поляки, французы. Бараков было около 60.

       Кормили хорошо – суп, мясо. Но нам все надоело. Нас собралась группа человек в 18. Был старший.  В 1,5 км от нас была большая деревня. И вот старший направляет человек по 2-3, кого за мукой, кого за мясом, кого за водкой. И вот шли в деревню и брали у немцев бесплатно. Немцы давали  безо всякого, а иногда, и спрашивать не у кого было – почти все убежали.

       Русский человек заелся, да и свобода пьянит голову. Вот занимались по сути дела мародерством. Ну, вот артелью делали пельмени  или еще что - нибудь повкуснее солдатской кухни. Пельмени делали большие, как пирожки. Да и выпить хотелось.  Там был  завод по производству вина, а  в подвалах стояли огромные бочки выдержанного вина. Смотришь, а там написано какое вино и какого года производства. А наш брат хулиганил - кто топором пробьет бочку, и вино хлещет, кто краны все пооткрывает.  Наливали вино во - что попало: и в кружку, и в котелок, и в пилотку.  Иногда к нам пьянствовать на джипах приезжали американские негры. Они напьются, оставят свое оружие, на джип и уехали. А на другой день приедут забирать свое оружие.

       Один раз идем по улице, нагруженные едой, а навстречу американский офицер – руки вверх, кричит. Мы опупели, союзник же! Но видим, он не шутит, а достает пистолет. Обыскал нас всех и отпустил. Дело в том, что у многих наших были пистолеты и, наверное, кто-то стал хулиганить. Вот американцы и построжели. Все-таки была прифронтовая полоса.

       Там нас продержали около месяца, а потом стали отправлять на родину. Многим из наших предлагали вступить в американскую армию. И таких было много, кто соглашался, особенно молодые, у которых в России не было семей и их ничего не связывало. Встречали мы среди американских солдат и русских, которые сами или их родители уехали когда-то в Америку.

       Нас стали формировать для отправки на родину. Я в первые партии не попал, а где-то в 3 или 4-ю попал. Отправляли нас на поездах».

                10. У СВОИХ

      «Приехали мы на Эльбу, с восточной стороны наши, а с западной - американцы. Строили по 4 человека и шли через мост на восточную сторону. Наши нас приняли, накормили, ночевали мы прямо в поле. Весна была, тепло. А утром построили в колонну по 4 человек и погнали уже пешком на Берлин.

        На привалах встречались с русским солдатами, им было интересно как, там в плену и как американцы. А мы искали земляков, и нам тоже было интересно. В одном месте я нашим солдатам передал Вам письмо. У нас же связи не было, а у них полевая почта и попросил солдат обязательно переслать письмо, а то мои родные ничего не знают обо мне целых 4 года! А в Берлине я получил от Вас письмо – «Токунов, тебе письмо!»  Я читаю, вы живы, слава богу, смотрю фотографию, которую вы мне прислали. Вы  худые такие, кожа да кости. Я так обрадовался этому письму!» (И тут он разрыдался. Я тоже плачу, когда слушаю это место).

                11.ФИЛЬТРАЦИЯ

          «Нас сразу после американцев сформировали в полк – разбили поротно, по взводам. Были у нас и командиры подразделений.  И повезли нас на поезде куда-то, ничего неизвестно. Нас было много, человек, наверное, около тысячи. 

       Я, правда, как то подружился с комиссаром нашего полка.  Он был сам с Урала и  рассказал, что везут нас на северный Урал, в г. Карпинск. Приехали в Карпинск, нас выстроили и опросили, у кого какая специальность. Распределили кого - куда. Я попал и еще человек 300 от Карпинска  в бараки в 7 км от города. Бараки стояли посреди тайги. Спали на нарах, кормили, но неважно. Меня распределили на угольный разрез. Я попал на отвалы горной породы. Пришлось из вагонов очищать, вскрытую с угольных пластов пустую породу.
 
        Работа тяжелая, вижу, что такая работа для меня не пойдет. А тут предложили, кто хочет работать взрывником? Я и согласился. Учили нас на взрывника недели 2,5. На учебу каждый день  ходил пешком в Карпинск за 7 км. Сдал экзамены, получил удостоверение взрывника.

        И стал работать взрывником на угольном разрезе. Работа легкая, но опасная. Зарядил 5-7 зарядов и не все запомнил, где они расположены. А бикфордов шнур всего 40 см длиной и горит он примерно 1 мин. Может убить и камнепадом.  Понял, что это тоже работа ерунда. Я пришел к начальнику и говорю - я же работал завскладом, поставь меня  на склад взрывчатки. И он меня назначил завскладом взрывчатки. У меня была там печурка.

      А потом вы с мамой приехали ко мне. Ты учился тогда  в 5 классе. Учиться надо было в городе за 7 км и, конечно, ходить ты в школу с нашего барака не смог бы. Особенно в зимнее время. Мама нашла тебе жилье и  неделю ты там жил. Для питания тебе отдавали свой паек, а сами как - нибудь питались. Тебя конечно на квартире объедали.

         Наступала весна, чувствую, что дальше так жить было нельзя. Пошел к директору и говорю, что такое положение, сын учится и ходить в школу он не может. Дайте мне жилье в Карпинске. Он согласился, и выделили нам  в бараке комнатушку метров 6 и без окна. Я снова к директору – вы, что издеваетесь над нами, даже за колючей проволокой есть свет! А он: «А что жить можно. У меня комнаты для тебя нет, не хочешь, увольняйся». Я скорее домой к маме посоветоваться! Уезжать то  мне в чем? На мне же все казенное одето – и валенки, и телогрейка и брюки. И денег у нас нет. Хорошо мама фуфайки вязала, тем немного и жили. Ну, решили надо срочно уезжать. Написал я заявление, мне его подписали и я уволился. А вообще- то нашего брата не увольняли, я первый уволился».
        (Кстати.  ему выдали Справку о том, что он прошел фильтрацию и она  у меня сохранилась. Исторический документ о нравах сталинизма).

                12. МОИ ВОСПОМИНАНИЯ О ЖИЗНИ НА УРАЛЕ
    
       Осенью 1945 года мы с мамой поехали  к отцу на Урал. Мне тогда было 12 лет. Мы с ним не виделись более 4 лет. Мама сдала наш домик квартирантам, взяла самое необходимое, и быстрее к отцу. Помню, что ехали в товарном вагоне – теплушке. По бокам были нары, в середине печка. В вагоне народу было много, спали на нарах по очереди. Состав был длинный и тащил его паровоз «ФД» - Феликс Дзержинский.  Мы ехали по Южному Уралу, и в местах крутого подъема к нашему паровозу цеплялся еще один, помогая одолеть подъем.  На станциях все бежали за кипятком с чайниками. Тогда на всех вокзалах в обязательном порядке были краны с кипятком.

       Добрались мы с мамой до города Карпинска. Это был Северный Урал, и заканчивалась ветка железной дороге. А лагерь, где жил отец от Карпинска находился в 7 км. И вот помню, идем мы с мамой, нагруженные вещами, по проселочной дороге, кругом тайга, местами вся в желто-коричневых пятнах – был сентябрь, и тайга готовилась к зиме. Но пока было солнечно и тепло. Мне было все интересно – из - под ног выбегали разноцветные ящерицы, летали какие-то незнакомые птицы. И вдруг, навстречу идет какой- то мужчина, бросается к маме, обнимает ее, а я с опаской смотрю со стороны и не узнаю моего отца – мы оба изменились за прошедшее время. И стали жить мы вместе с отцом.

        Жили мы в бараках посреди  тайги. Сейчас уже точно не помню, но, думаю, стояло около 10 длинных бараков.   Наша комната представляла собой маленькое помещение, наверное, метров 8.  Посредине  стоял стол, сколоченный из досок, и 3 табуретки. У одной стены были 2-х ярусные нары. Я спал наверху. Я в то время учился в 5-м классе и поэтому на время учебы жил  на квартире в городе Карпинске, где была школа.

               Конечно, пешком в школу за 7 км,  я ходить бы не смог, особенно зимой, когда был глубокий снег и дорогу заметало. И вот в Карпинске мне нашли жилье у одной женщины, у которой тоже был мальчик, тоже учащийся 5 класса. Жил еще один квартирант, он был сапожник.  Помню, этот сапожник целыми днями сидел на низком стульчике за работой со склоненной над обувью головой. Запомнилась его большая лысина. Еще он постоянно что-то напевал вполголоса. Думаю, что он был один из ссыльных. Комната была одна, мы с мальчиком спали на печке.

      Мои родители, отрывая от себя последнее,  привозили для меня продукты на неделю и отдавали их хозяйке, чтобы она готовила. Что мне доставалось от тех продуктов трудно сказать, но как - то выживал. Население этого города, в основном, было ссыльным, озлобленным. В свое время (20-30-ые годы) коммунисты ссылали всех неугодных в северные районы страны. В школе меня встретили соответствующим образом – новенький, да еще и чужак, конечно, побили, пустили «юшку». Так я и жил от воскресенья до воскресенья.

      Похожую историю хорошо описал писатель Валентин Распутин в повести «Уроки  французского» и фильме под тем же названием.

                13. ЧТО ТАКОЕ "БЫЛ В ПЛЕНУ" ПРИ БОЛЬШЕВИКАХ

     Советская власть после плена, да и многих мирных жителей, которые оказались на оккупированной территории,  отправляла  на «фильтрацию» в северные районы страны. Под словом «фильтрация» понималась тщательная проверка, а самое главное,  эти люди работали бесплатно! Для построения светлого будущего нужна была дармовая рабочая сила - зэки, бывшие в плену. Так Сталин отплатил за свои просчеты в Отечественной войне!  Особенно было обидно бывшим военнопленным, они оказались на правах изгоев – их проверяли на лояльность, не брали на работу.

          Особенно хорошо эту сторону нашей жизни  той поры описал гениальный писатель Даниил Гранин в своей повести «Все было».  Он был на фронте и видел все своими глазами очевидца! Лучше Гранина то время не опишешь, поэтому я, да простит меня читатель,  ниже привожу отрывки из его книги:

                14. ГРАНИН О ВОЙНЕ

   «Спустя годы, разглядывая те знойные июль и август 1941 года, я видел, как нас “кинули”. Самым подлым образом обманули, подставили:

      Но от тайги до британских морей
      Красная Армия всех сильней!

  Дрогнули мы от криков “окружают!” — главного страха тех дней — и побежали. Тут-то и появился Подрезов, начальник политотдела дивизии, огромный, плечистый, в накинутой плащ-палатке. Картину эту я запомнил на всю жизнь. Шел дождь, первый настоящий дождь того военного лета. Подрезов матерился, останавливал, загонял нас назад, в окопы, он и меня схватил за гимнастерку, швырнул туда, в сторону покинутых окопов. Кто-то из бегущих налетел на него, попал в его раскинутые руки, этот увернулся, ударил его прикладом в грудь и побежал дальше.

    
    Мой друг Вадим Пушкарев отправился на войну артиллеристом в июне 1941-го. Он был в числе тех тысяч, которые начали пропадать в первые же дни войны. Что значит “пропадать”? “Пропавшие” — это люди, которых постигла судьба, разворачивавшаяся на моих глазах, когда мы отступали.

      Вадим пропал в боях, кажется, где-то под Урицком. Впоследствии многие попытки узнать о его судьбе были безуспешны. Я только знал, что его семье, как семьям всех без вести пропавших, не полагалось ничего — ни пенсий, ни льгот. Их лишали аттестатов так же, как семьи военнопленных. Эти вообще становились второсортными людьми. Один из наших вождей предлагал семьи военнопленных подвергать репрессиям. Между тем в плен попадали в 1941 году целые дивизии, более того — армии. В 1941-м попали в плен, и пропали без вести почти 2,5 миллиона человек.

      Нас косили штурмовики, гнали танки, нас рвали минами, снарядами, мы бежали, оставляя в окопах убитых и умирающих. Когда успевали, мы еще кое-как сваливали трупы во рвы, присыпали землей. Уже после войны я часто видел во сне, как хоронил Вадима, хоронил других своих друзей-однополчан — Мишу, Володю, скидывал их в общую траншею.

      Пропавшие без вести…  Да и откуда получить вести, если рядом почти никого не оставалось? А те, кто остались, на следующий день или через неделю уходили туда же — в безвестье. Молодым парням тогда оставалось жизни в среднем по неделе.

      Уже после войны нас убеждали, что среди без вести пропавших могли быть перебежчики, уходившие к немцам. Сама возможность такого подозрения уже зачисляла исчезнувших в изменники, предполагала наказание задним числом, даже после войны. Их и наказывали — беспамятством и лишением послежизненных прав. Между тем только на нашем Северо-Западном фронте только за шесть месяцев 1941 года попало в плен и пропало без вести 150 тысяч человек.

      Плен по тогдашним советским понятиям становился позором: попал в плен — трус и изменник, по всем понятиям и требованиям того времени ты должен был покончить с собой — только не плен. И никто не считался с тем, что миллионы солдат попадали в окружение не по своей вине.

      Осенью 1941 года окружением под Вязьмой “прославились” 37 дивизий, целые части и подразделения с вооружением, штабами и генералами, многочисленные танковые бригады, лишь половине из которых удалось вырваться из вражеского кольца.

    В “Брянском котле” попали в плен, и пропали без вести 190 тысяч бойцов. Эти цифры — свидетельство не о трусости солдат, а просчетов командования. Солдат тут был ни при чем. В любой войне были и будут военнопленные…

      Недавно в одной из наших газет я увидел фотографию: родные и близкие встречают вернувшегося из плена солдата. С какой радостью и восторгом бегут они ему навстречу! Бегут навстречу американскому солдату.

      В США к военнопленным относятся как к людям, которые пострадали, претерпели лишения и невзгоды во вражеском плену. На родине их встречают торжественно, с почетом — все, вплоть до президента. В США бывших военнопленных награждают орденами, есть специальная медаль военнопленным. Есть уважение общества. Общество отдает должное этим солдатам.

      И во Франции плен засчитывается как время, “проведенное в условиях войны”. Бывшие военнопленные могут выйти на пенсию раньше положенных 65 лет, имеют надбавки к ней, скидки на проезд по железной дороге, усиленное медицинское обслуживание, комфорт в пенсионных домах и тому подобное.

       Нечто подобное было и у нас в России, в царской армии. Цитирую дореволюционное “Положение о военнопленных”: “Воинские чины, взятые в плен, по прибытии из плена получают… жалованье со дня последнего довольствия на службе за все время нахождения в плену… Семейство их получает половину того содержания, какое их главы получали на службе в день взятия в плен, вплоть до возвращения из плена, или назначение пенсии в случае смерти в плену”.

      У нас же семьи военнопленных становились бесправными. Я уж не говорю о том моральном терроре, которому они подвергались. В этом смысле ужасна наша неблагодарность по отношению к сотням тысяч безвинно попавших в плен солдат, неблагодарность, которая длится до сих пор. Мы никак не можем отдать должное им, участникам Великой Отечественной войны, даже спустя столько лет…

   Мы не находим в себе мужества быть виноватыми. В том числе по отношению к военнопленным и пропавшим без вести.

     Жизнь, прожитая моим поколением, испытала Великую Отечественную войну, а еще финскую, войны афганскую и чеченскую. И особую, “холодную”, весьма, между прочим, тяжкую войну. Она сопровождалась множеством кампаний. Борьба с преклонением перед Западом, борьба с космополитами, с абстракционистами, с формалистами в музыке. “Убийцы в белых халатах” — это кампания против врачей. Борьба с вейсманистами-морганистами. Все кампании так или иначе касались меня, родных, близких.

      Мы захватили остатки “Большого террора”, это в школьные годы, а в зрелые хлебнули “Ленинградское дело”. Каждая кампания — это не идеологические споры, увы, это инфаркты. Выгоняли с работы, высылали. 1937, 1949—1950, 1951, 1952, 1953 годы — без перерыва, дата за датой. Скрывали, что отец священник, есть родственники за границей, спрашивали национальность, происхождение — кулаки, дворяне, фабриканты.

     Ненавижу Сталина за то, что стал трусливым, за то, что столько лгал, задушил свою совесть, предал себя, перестал думать, за все мои подлости, от которых корчусь до конца своих дней. За то, что должен помалкивать, когда говорят о том времени».
      
             ВОТ ТАКИЕ ОШЕЛОМЛЯЮЩИЕ СТРОКИ НАПИСАЛ ГРАНИН!
    
      К стыду своему не только посторонние люди, но и я в те времена причастен к осуждению отца, что он попал в плен. Я в то время комсомолец, воспитанный большевистской идеологией,  это говорил ему в глаза, а он мудро молчал и даже не одарил меня пощечиной! Хотя, вроде бы плен отца на меня и не отразился напрямую – я был пионером,  меня приняли в комсомол, но морально, про себя, я всегда страдал!

        Хоть и с запозданием, но прости меня, глупого, отец. Это сейчас я стал знать правду о войне, а тогда…

                15.  УРАЛЬСКАЯ ТАЙГА

      В свободные от учебы дни я,  живя с родителями в  бараке,  отдыхал душой. Наша комнатка в бараке  была метров восемь, в которой основное место занимали двухэтажные нары, я спал наверху. Родители рассказывали, что  я страдал «лунатизмом», т.е. был лунатиком. После того, как я вечером засыпал, через некоторое время  вставал, ходил по комнате, что - то делал, например, брал тряпку и вытирал со стола, а потом снова ложился спать. И когда меня утром спрашивали об этом, то я совершенно ничего не помнил. Потом это у меня прошло. Наверное, это состояние было следствием каких- то моральных травм, а в большей степени плохим питанием.

      А отец с мамой долго не ложились, так как чтобы как то выживать, они шили домашние тапочки, вязали фуфайки и то ли их продавали, то ли меняли на продукты питания.  Я восхищаюсь ими, они не опустили руки, а как то пытались выжить в это трудное время!

      Запомнилась уральская зимняя тайга.  Вставал на лыжи  и уходил в лес, который был полон  зверья– зайцы, белки, глухари и прочая живность, наверное, и более серьезные звери были, но с таковыми встречаться не приходилось.

         Сделал себе самодельный лук и стрелы, пытался охотиться, но безрезультатно – не было опыта и оружие детское. Зимой на заячьих тропах пытался ставить петли, но также неудачно, хотя тропы заячьи были такими, что по ним можно было ходить без  лыж, не проваливаясь. Однажды, выхожу на опушку  полянки в лесу, а из - под снега, неожиданно,  вырываются с шумом тетерева или глухари, что ночевали под снегом. Много было кедрачей и поэтому недостатка кедровых орехов для белок не было. За ними  интересно было наблюдать, шустрые и быстрые зверьки, ловко снующие по веткам.

      А один раз зашел довольно далеко и оказался на краю угольного разреза, на котором работал мой отец. Меня поразили его размеры и глубина – на дне его еле видна была какая   - то техника -  самосвалы, бульдозеры, размером со спичечный коробок.

                16. ПРОЩАЙ УРАЛ, ЗДРАВСТВУЙ УФА

      В марте 1946 г. отца отпустили и выдали специальную справку  о том, что он прошел «фильтрации», т.е. что он прошел проверку и теперь является благонадежным гражданином СССР. Надо было быстрее выбираться домой из ссыльного края, а отец оказался раздетым – казенную одежду (телогрейка, ватные брюки, шапка, валенки) пришлось сдать. Пошли родители на  рынок и на последние деньги купили ему какую - то одежду и запаслись на время дороги  хлебом, и мы поехали домой обратно в Уфу.

      Дорога  тяжелая, поезда еле ходили, денег у нас почти не было, из продуктов только две буханки хлеба. Добрались до  Свердловска, а там пересадка, толпы народа, билетов нет, народ сутками сидит, где попало, на полу, ступеньках лестницы, уехать не возможно. Билеты у нас были, но их невозможно было закомпосировать – мест не было, поезда шли переполненные. И к довершению всего  у отца, когда он уснул, сидя на лестнице,  украли ведро, в котором был хлеб.  Проболтавшись на Свердловском  вокзале какое - то время, отец уговорил одного проводника за отрез материала, что еще остался у нас на черный день, довести до  Уфы.
 
      Поместил он нас всех троих в тамбуре в отсеке,  где хранился уголь,  размером, наверное, 1 метр на 1,5. Естественно, никакого отопления там не было, а на улице мороз градусов под 30, а может быть и  больше. На дворе февраль. Было это вечером, а ехать всю ночь. При этом проводник  сказал, чтобы мы ночью никому не открывали, так как в это время была амнистия, и выпустили много бандитов, которые осаждали поезда. Иначе могли ограбить и убить. А замка у двери не было, он нам дал палку, которой мы изнутри дверь и подперли. Наступила кошмарная ночь – в дверь ломятся, кричат, откройте, убьем,  матерятся. Отец с мамой держат изо всех сил эту палку. А потом мы стали замерзать в своей ветхой одежонке, особенно у меня ноги, которые мама отогревала на своем животе. Рано утром, не доезжая Уфы, мы на какой -то станции убежали с поезда от холода, не заплатив проводнику. Зашли на вокзал, а там народ лежит прямо на полу, но тепло. Пристроились где то и поспали немного до отправления пригородного поезда на Уфу, а главное, отогрелись.

      Приехали в Уфу в наш дом, а там живут квартиранты, которых мама пустила на время нашей поездки к отцу. Зима,  их не выгонишь. Да и деньги мама, наверное, получила вперед. Так и жили – квартиранты в большой комнате, а мы за печкой втроем.  В это время запомнилось, как мы голодали. Отец не может устроиться на работу,  денег нет. Ему отказывают в работе, как только узнают, что он был в плену. Наверное, было какое-то негласное распоряжение, что таких людей на работу не брать! Мама варила из муки затируху, а я таскал у квартирантов корки черного обгорелого хлеба, которые они сушили для заварки чая. (Затируха – это мука в воде).  Раньше, почему-то верхняя корка у хлеба обгорала, и есть ее было невозможно, но чай заваривали, цвет у кипятка был под цвет настоящего чая. А настоящего чая не было. Вкуснее затирухи мне тогда, кажется, ничего не было.

     Потом, с большим трудом отец устроился на работу в ресторан при вокзале  г.Уфы завхозом и   до самой пенсии работал там же. Работа была ответственная, имел дело с большими материальными ценностями. Уезжал на работу в 6 ч утра и приезжал вечером часов в 8. Приходилось иногда работать с документами и дома до поздней ночи. Болеть он не имел права, так как заменить его было не кем. Помню, придет  с работы вечером больной, с температурой. Лечился же он по старинному рецепту: наливает 150 мл водки, туда соли с перцем, все выпивает, таблетку аспирина  и в теплую постель, пропотеет, а утром в 6 ч снова на работу. Зимой на рабочем месте отопления никакого не было, так что работали целый день в пальто, шапках и валенках.         

                17. ЭПИЛОГ

     В 1964 году отец ушел на пенсию, получил 60 руб. пенсии и 10%, т е. 6 руб., дали на маму, как иждивенку. Конечно, жить на эти деньги было не возможно и, родители, молодцы, нашли хороший приработок, стали сажать и продавать цветы. Участок при доме позволял это делать. Особенно хорошо  пошли пионы – белые и красные, рассадили целые плантации.

    Иван Григорьевич  в целом был молодец, практически серьезно никогда не болел, занимал активную жизненную позицию, смотрел до последних дней телевизор, читал газеты, любил пошутить, понимал юмор, за обедом не прочь был пропустить рюмку. У него была одна слабость, когда собирались гости, он всех угощал, выпивал со всеми, но сам почти ничего не ел  и поэтому быстро пьянел. Хочу отметить его  очень хороший четкий подчерк и писал он грамотно почти без ошибок. Причем такой подчерк сохранился почти до конца его жизни.   Насколько я помню, был заядлым курильщиком, но в последние годы жизни не курил.
 
     Вспоминается мне, как будучи в отпуске, мы  с ним на машине поехали по местам, где проходило его детство, посетили место, где стоял дом его бабушки и дедушки. А потом подъехали  к старому кладбищу, и он вроде бы отыскал их могилы. Стоял и очень горько плакал, я его таким еще не видел.

     После смерти мамы отец  жил один в своем доме,  сам ухаживал за собой: стирал, готовил еду, ходил за продуктами, убирал снег зимой и т.д.        Последнее время он говорил мне: «Ты знаешь, я сейчас живу как в пустоте – мои родственники умерли, соседи, с кем, общался тоже. Зажился я что-то!» 
       
     Так  случилось, что на 97 году жизни он сильно простудился и 12 февраля 2003 г. заболел и его не стало. Если бы не эти жизненные обстоятельства, возможно бы прожил и дольше.  Похоронили мы его в Уфе рядом с мамой. Место хорошее у дороги, вокруг растут березы, тишина.