Без берега

Увольнение. Как много оно значит в жизни юного (и даже не очень юного) курсанта. С каким нетерпением ждёт он его почти целую неделю. С каким трепетом получает из рук командира увольнительную. С какой радостью мчится в выбранном сегодня направлении!.. Как ни устремлён ты в своё врачебное будущее, как ни торопишься скорее освоить азы медицинской науки, как ни вдохновляют тебя лекции и занятия на кафедрах, – всё это кажется тебе в жизни всё-таки не основным, не самым главным. Главное – это то, что скрыто сейчас от тебя за стенами казармы, за забором академического городка – среди домов и улиц большого города, в клубах, музеях, театрах; в квартирах твоих пока ещё не многочисленных здесь знакомых. Главное – это свобода. Свобода спокойно ходить по этим улицам, делать то, что тебе хочется, смотреть на то, что доставляет тебе радость, любить то, что порой тебе запрещают. Главное – это радоваться жизни, наслаждаться ею, ощущать, чувствовать, любить её всей своей юной душой, стиснутой почти до предела тисками замкнутого казарменного пространства, задавленной уставными требованиями, терзаемой порой непониманием и чрезмерной строгостью отдельных твоих начальников.

Как рвётся она сейчас наружу, познав уже кратковременное счастье знакомства с этим свободным внешним миром. Как изнывает от тоски по нему, по тем людям, которые ждут тебя, надеются на встречу, верят тебе, твоему обещанию; от тоски по полюбившимся уже местам удивительного города, по лесам, аллеям и паркам его неповторимой пригородной зоны. Как томится она от твоего бессилия изменить что-либо, сделать что-нибудь для облегчения твоего состояния...

Как грустно, тоскливо от всего происходящего, от непредсказуемого будущего, от своей собственной ничтожности... Как можно получать наказания, если ты работаешь с полной отдачей, учишься (пока) на одни пятёрки, выполняешь все требования уставов, все указания командиров и начальников, делаешь всё без споров и возражений, точно и в срок. Ну, а если что-то сразу и не получается, то причина этому твоя изначальная психологическая неподготовленность к службе, некоторые черты твоего характера, моральные и нравственные принципы, не совместимые с нормами поведения в общежитии воинского коллектива, – воспитанные в тебе с детства родителями...

И вот за всё это ты, курсант первого курса, уже четвертую неделю сидишь по выходным в опостылевшей тебе казарме вместе с несколькими такими же, как ты, «провинившимися» и изнываешь от тоски и душевного смятения. И ничего не хочется делать, никого не хочется слушать, ни с кем не хочется разговаривать. Не хочется даже прогуляться по заснеженному академгородку – всё кажется тоскливым и мрачным... Особенно сегодня, в канун новогоднего праздника. Как ты мечтал провести его в кругу своих друзей и родственников, какие грандиозные планы строил на эти новогодние дни!..

Немножко успокаивает то, что я не одинок в казарме. Вместе со мной так же тоскует ещё несколько десятков человек из нашей роты. Часть ребят стоит в наряде, другие – готовятся к пересдаче полученных на последних неделях «неудов» по сложно дающимся околомедицинским наукам (химия, латынь, иностранный), а также по основной сейчас специальной дисциплине – анатомии. Некоторые же, как и я, отбывают наказание за совершённые воинские проступки. В числе их Саша Казаков, с которым мы вместе так весело гуляли ещё месяц назад по улицам и проспектам освещённого вечерними огнями города.

Саша – тоже «невинно убиенный». Вероятно, и ему сегодня не очень весело. И у него на этот день были свои радужные планы. Но внешне он выглядит не очень расстроенным. Его лёгкий характер позволяет Саше куда спокойнее меня переносить подобные невзгоды. Не занимается он и самобичеванием. Его мысли и чувства направлены всегда от себя – наружу. Он постоянно то шутит, то смеётся. Лицо его то расплывается в улыбке, то вдруг застывает в серьёзном, как бы внезапно окаменевшем взгляде – он любит играть своей мимикой. Сейчас он что-то читает (конечно, не анатомию!), лежа на койке – хотя курсанту первого курса лежать не положено. Периодически перебрасывается короткими фразами с товарищами...

А мне даже и разговаривать не хочется. Чтобы занять себя чем-либо, стал приводить в порядок обмундирование, занялся стиркой носков. Их осталось всего две пары. Несколько дней назад повесил одну, стиранную, сушиться – и не нашёл среди массы им подобных. А менять этот вид обмундирования приходится особенно часто – ужасно быстро грязнятся, и, что еще хуже, – воняют! Аромат такой стоит, что порой и самому тошно становится. На занятиях, на самоподготовке стараешься ноги подальше под стол упрятать, – чтобы дух хоть в другую сторону от тебя распространялся. Да нет же, через какое-то время вновь достаёт. Мой сосед за столом на самоподготовке, друг Костя Сотников, смотрю, что-то вертится, периодически то справа, то слева под стол заглядывает, ногами своими двигает – понять не может, откуда это одёр берётся. Да ведь не только от меня одного он распространяется, все мы в одинаковых условиях. И все ноги моем ежедневно, а всё равно страшно потеют.

Может, в этом наши яловые сапоги виноваты? Ноские, но уж больно неэстетичные. Своим собственным духом тебя насквозь прованивают. Ну, а когда коллективом всем собираемся, то лучше нос сразу затыкай – физически тяжесть духа этого ощущаешь! На лекциях по анатомии профессор Вайль (Сан Саныч) всегда при входе в аудиторию нос морщит – к духу нашему никак не адаптируется. Всё же приспособился – анатомические препараты стал с собой приносить в несметном количестве: формалином воняет, так это куда приятнее. Иные преподаватели, у которых не было такой возможности – с препаратами, всё зоны ближе к окнам ищут, с допустимыми концентрациями наших «ОВ». В общем – для всех испытание...

Да, первые увольнения. Сколько радости доставили они всем нам, ленинградцам и не ленинградцам. У каждого нашлось место для отдыха, для занятий в городе – по своим собственным интересам. Кто спешил домой, кто в гости к своим друзьям и товарищам. Кто устремлялся на танцы, в соответствующие культурные заведения. Кто стремился посетить Эрмитаж, Русский музей, Академию художеств, или же сходить на концерт в филармонию, в Мариинку, в Дом Учителя. Билеты на концерты и абонементы активно распространялись на курсе. Иные же просто с удовольствием ходили по городу в поисках своего счастья.

У меня с самого начала было, где остановиться в городе и спокойно отдохнуть душой, расслабиться, отключиться от забот и тягот воинской службы. Это были дальние родственники, проживавшие одни на Петроградской стороне, другие – на Васильевском острове. Принимали меня и там, и там хорошо, снисходительно относясь к моей провинциально-шуйской и курсантской неотёсанности. Удивляла всех только моя безудержная прожорливость, особенно обострявшаяся при виде ленинградских деликатесов. И, поскольку остановить меня в «блаженных порывах» было абсолютно невозможно, хозяйки в последующем предпочитали особенно не раздражать мою сладострастную натуру их внешним видом, оставляя на столе, в основном, самое обыденное и необходимое. Надо сказать, что обе семьи жили довольно скромно, ограничиваясь в питании немногим. Правда, в те годы ленинградский ассортимент продуктов позволял удовлетворять скромные потребности советской интеллигенции, так что голодать никому не приходилось.

Увлекаясь с детства фотографией, я делал многочисленные снимки как своих однокашников, так и видов Ленинграда. Пользуясь глубокой увлечённостью этим видом искусства моего троюродного дяди Аркадия Иосифовича Круковского (дяди Кади), я иногда занимался проявлением плёнок и печатанием снимков у него на квартире, получая добрые советы и нередко похвалы за отдельные работы. Однако более строгая по части оценки «произведений искусства» тётя Лина (его жена и главная хозяйка квартиры) смотрела на «разгардаш», устраиваемый мною, с несколько иных позиций, - вначале намекая, а потом и прямо говоря о резко отрицательном воздействии фотографического процесса на состояние их домашних апартаментов. К тому же, хозяйка была особого мнения и относительно моей неограниченной прожорливости, посчитав её за серьёзные нарушения моего внутреннего статуса, и срочно сообщив об этом моим родителям в Шуе... Получив серьёзный выговор от бабушки, я, наконец, уразумел всю порочность своих внутренних побуждений, и, скрепя душой (и желудком), прекратил свои воскресные походы в родственные пенаты. И переключился на товарищеские курсантские компании и посещение культурных заведений.

Надо оговориться, что прогулки по городу для юной курсантской гвардии, особенно по такому городу, как Ленинград, сконцентрировавшему в себе множество высших и средних военно-морских учебных заведений, представляли собой и определённую опасность в связи с рьяной работой городской военной комендатуры вместе с многочисленными патрулями, контролирующими практически все улицы и переулки северной столицы. И главной задачей их, как нам казалось, было любой ценой задержать вырвавшуюся на свободу курсантскую братву, придравшись к любой мелочи. По-видимому, в определённой степени в этом был согласен с нами и наш начальник курса, серьёзнейшим образом инструктировавший нас накануне первых увольнений, вдаваясь в мельчайшие детали увольнительного процесса и предупреждая о возможных незапланированных инцидентах, в первую очередь, с патрулями и прочими блюстителями порядка.

Во время первых увольнений я был максимально бдителен – избегал встреч с патрулями, отдавал честь всем офицерам, старшинам и даже представителям городской милиции (именно так инструктировал нас начальник); старался не ходить по центральным улицам, проспектам, площадям и другим, особо посещаемым, местам города. И мне удавалось избегать неприятностей в то время, когда некоторые из наших уже испытали честь попасться в лапы блюстителей воинского порядка – либо на улицах, либо в клубах, либо при иных обстоятельствах. Были даже направления кое-кого в комендатуру, а также на гауптвахту.

Постепенно круг моих интересов и похождений в городе расширялся, и я стал посещать даже Невский проспект с расположенными там кинотеатрами, магазинами, кафе-забегаловками. Однажды, уже в декабре, мы с Сашей Казаковым двигались хорошо знакомым маршрутом по Невскому в сторону Колизея. Было темно, и проспект, залитый разноцветными огнями, красовался во всем своём вечернем блеске. На душе было светло и радостно. Мы успешно сдали какие-то зачёты, без «неудов» закончили очередную неделю. Я получил даже поощрение на кафедре анатомии от страшно строгой преподавательницы А.Г. Акиловой – это всегда вдохновляет. На завтрашний день меня ждала на курсе фотография. Надо было отпечатать очередную, очень удачную плёнку, запечатлевшую наше отделение на разных этапах учебно-воспитательного процесса, что тоже было весьма приятно. Сейчас предстояло купить кое-какие фотоматериалы на присланные недавно из дома деньги, а заодно и посмотреть французскую литературу в Доме книги (французским я тогда тоже активно занимался, желая не отстать от нашего «французского» лидера Толи Баранчикова).

Удалось ли купить книги, не помню. Но, кажется, мы продолжали двигаться налегке, уже приближаясь к Литейному проспекту. Народу в этой части Невского становилось всё больше, и мы лавировали среди людского потока, преодолевая большие и малые преграды, то и дело возникавшие на нашем пути. Было много и военнослужащих, в том числе и офицерского состава. Мы только успевали вытягиваться во фрунт, отдавая честь направо и налево...

Неожиданно нас догнал незнакомый курсант (запомнилось, что второго курса). Подбежал и обращается к Сашке: «Вас требует старший патруля!» (Ко мне обращений не было). Саша, ничего не опасаясь (наивный человек!), спокойно следует за курсантом. Я же (ещё большая наивность!) топчусь на месте. Оба скрылись в толпе, направляясь в сторону тёмной арки, ведущей в такой же неосвещённый двор одного из домов. Я сделал с десяток шагов в сторону Литейного, затем, видя, что мой товарищ задерживается, пошёл обратно. И тут ко мне подбегает тот же курсант: «Ты ещё здесь! Дурак! Давно бы убежал! Тебя тоже требуют... Ну, чего стоишь? Пошли... Бежать уже поздно – вон наш гусак стоит с твоим корешем. Сейчас обоих в комендатуру отправит. Злобный тип – всех подряд хватает!.. Нам тоже здорово достаётся – самих упечь может!»

Неужели, влипли, думаю. И откуда он только вылупился? Да разве в этой неосвещённой подворотне со стороны кого заметишь!.. Подошёл, докладываю о прибытии. Саша рядом стоит, а старший патруля (майор) его документы в руках держит. Лицо у майора грозное, даже свирепое:
– Почему от патруля убегали!(?) – обращается ко мне.
– Не убегал я, товарищ майор! Я товарища ждал.
– Почему же вас столько времени ловили?!
– Никто меня не ловил, я сам назад шёл...
– Прекратите пререкания! Разболтались совсем. Почему честь патрулю не отдаёте и офицерам тоже?!
– Мы отдали честь, – говорит Саша.
Я же, честно говоря, никаких офицеров в этот момент не видел. Так и ответил гневному майору.
– Ваши документы!
Достаю удостоверение и увольнительную, протягиваю майору. Но показываю из своих рук – так инструктировал нас Ревенко – никакому патрулю в руки не давать! Пусть из рук записывает!
Майор разъярился ещё больше. Вырывает у меня из рук книжку и кладёт в карман. И приказывает нам обоим: «Шагом марш в комендатуру!»
Пытаемся что-то сказать, да разве с таким говорить возможно?!.
– Кругом! Шагом марш! И без разговоров. Доложите дежурному по прибытии!

Сопровождающие офицера курсанты стоят с тоскливым выражением лица – да, не очень-то приятно участвовать в подобных экзекуциях.
Поворачиваемся кругом и выходим из подворотни на Невский. Теперь он уже не кажется нам таким приветливым и жизнерадостным. Голова от пережитого кругом идёт. А что впереди будет?!. И где эта самая комендатура? Придётся познакомиться.
Как ни хотелось этого делать, но знакомство состоялось. Нас зафиксировали, как положено, и отправили – докладывать уже собственному начальству. Доложили дежурному по роте, затем старшине роты – он как раз на курсе оказался. По его взгляду легко можно было понять об отдалённых последствиях нашего похода.

Последствия не заставили себя ждать. Во вторник, после заключительной лекции, курс был оставлен в аудитории. Тут же появилось наше начальство: начальник курса, замполит, командиры рот. Командир был в гневе.

– Товарищи курсанты! – Лицо начальника перекосилось. Голос звучал, как металл. – Несмотря на неоднократные предупреждения, на курсе продолжаются нарушения воинской дисциплины – самовольные уходы из части, пререкания с младшими командирами, невыполнение приказаний, опоздание из увольнений, неотдание воинской чести!.. Далее шло перечисление совершенных нами за последнее время проступков. В аудитории стояла гробовая тишина. Все замерли в ожидании расправы. И она наступила. После небольшой паузы Ревенко продолжал:

– За систематическое нарушение воинской дисциплины, самовольный выход из части, опоздание в строй приказом начальника курса курсанту М. объявляется арест на трое суток с пребыванием на гарнизонной гауптвахте... И пошло!
Один за другим вставали бедные курсанты, говоря: «Есть!» и повторяя (чтобы всем было понятно) предназначенное им наказание. Уже человек десять получили своё – кто гауптвахту, кто наряды вне очереди. До нас с Сашей очередь не доходила. Может, пронесёт, – думаю. – Ведь не специально же мы не отдали честь, как это утверждал свирепый майор. Написал же я объяснительную на этот счёт. Должен же это учесть командир!

– Курсант Бердышев! – звучит голос начальника, пожалуй, даже более грозный, чем прежде.
Тут же вскакиваю и громко докладываю: «Я!»
– Курсант Бердышев! – повторяет начальник. – За неотдание воинской чести, бегство от патруля и пререкания со старшим патруля объявляю вам месяц без берега!
Ещё до конца не осмыслив весь трагизм произошедшего, повторяю как можно громче: «Есть месяц без берега!»
– Курсант Бердышев! Садитесь на место.
– Есть сесть на место!

И я плюхаюсь на стул, чувствуя, как что-то очень горькое охватывает меня изнутри и лишает способности соображения. Бегство от патруля! Пререкания со старшим патруля! Откуда всё это взялось?! Со слов того майора? Читал ли Ревенко мою объяснительную? Почему никто не поговорил со мной? Почему не вник в моё душевное состояние? Почему он не понял меня?! Неужели, так будет и дальше, в будущей моей службе? Как смогу выдержать всё это?.. Правильно ли я сделал, что пошёл сюда? Здесь ли моё призвание?.. Ранее служба представлялась совершенно иной – порядочной и справедливой…

До меня больше не доходили слова командира. Я не слышал, что и как отвечал Саша Казаков, Боб Мажевич, Толик Баранчиков, Эрка Фельдман, – тоже поплатившиеся за свои проступки. Хотелось погрузиться в сон, никого не видеть и никого не слышать. Сейчас мир для меня вы-вернулся как бы наизнанку – всё происходило будто во сне. Слабая, болезненная и теперь несправедливо уязвлённая психика требовала разрядки.
Вывел меня из полуобморочного состояния решительный толчок в бок – все уже стояли после команды старшины курса, провожающего уходящих офицеров. Я тоже встал, переполненный абсолютным безразличием ко всему на свете, не желающий больше ничего делать, ни с кем разговаривать и даже жить на этом «полном несправедливости» свете…

За прошедшие недели я несколько пришёл в себя, стал снова зубрить латынь, химические формулы, готовиться к семинарам по марксистско-ленинской подготовке. В обычные, рабочие дни, чувствовал себя душевно спокойнее. Но в выходные, когда товарищи получали право на очередной отдых, депрессия вновь обострялась. Сегодня же настроение было особенно пакостным, и я никак не мог прогнать от себя гнетущую хандру...

В Ленинской комнате звучит музыка – кто-то из ребят пытается подобрать знакомую мелодию. Нет, это явно не из наших «слухачей-специалистов». Те живо на трёх аккордах работают. Я почему-то подбирать не могу, хотя и играю по нотам. А как играет по слуху Боб Межевич! Может сходу сыграть все известные фокстроты, танго, вальсы. Как-то у своего отделения семь порций сахара выспорил – что сразу, без остановок сыграет десять фокстротов. И ведь сыграл. Ровно десять. Хотя, говорит, мог бы и больше. И неплохо аккомпанировал нашему скрипачу... А я не смог без нот изобразить ничего путного.
Межевич вообще молодец парень! Как он знает латынь! Ведь совершенно новый для нас язык. Мы мыкаемся, запинаемся по слогам, а он бегло шпарит и тут же переводит совершенно незнакомые тексты. А как отвечает по другим предметам, особенно на семинарах по марксизму-ленинизму! Когда он успевает прочитать столько дополнительной литературы! Как логично и свободно говорит. Заслушаешься! Правда, в школе и я мог так отвечать – когда хорошо выучивал конкретные вопросы. Здесь же боюсь – потому что не успеваю: информации и литературы сейчас на целый порядок больше, даже на просмотр времени не хватает...
Неплохо играет на рояле и Кент Явдак. Но он владеет ещё и аккордеоном, как и Лёша Захаров. А наш Боб Догадин! Лапища такая, что полторы октавы ухватить может. Правда, играет немного громковато – силища-то недюжинная! Но для нас, чем громче, тем лучше...
Пойти поиграть, что ли? Не хочется. Да и не помню почти ничего. Не учил наизусть программу, как советовал мне в детстве учитель. Помню одного лишь «Жаворонка». Правда, Кент оценил игру... Почему совсем не играет здесь Витя Подолян? Вот кто настоящим музыкантом мог бы стать. Какая программа! Какие вещи! Какая техника, какое исполнение! Когда услышал его в первый раз, был просто потрясён: начало концерта Шопена, баллада Шопена, его скерцо, революционный этюд!! Одно дело, когда слышал эти вещи в исполнении своего учителя, совсем другое слышать от своего однокашника. Слушал и завидовал. А что самому мешало играть? Лентяй и дурак! И никаких тебе оправданий. Нет, надо будет браться за музыку. Попрошу выслать из дома ноты. Попробую вспомнить старое...

Почему-то последние дни молчит телевизор. Очевидно, сломался. С ним хоть немного веселее было бы... Звучит сигнал «Приготовиться к построению!» Ура! Это на ужин. Хоть на камбузе отведём сегодня душу. Скольких наших не будет. Всего-то за столом, по-моему, четверо, нет, трое...

В столовой нас ждал поистине праздничный ужин. Макароны по-флотски, сухие пирожные, булочки с маком, сыр, масло, сахар, кофе с молоком – это ли не райское угощение? И при всём этом чуть ли не тройная порция в связи с отсутствием наших товарищей. Разделили на троих по-братски. Кое-что пришлось кинуть «на морского». Везло больше Сашке. Но и остальным было вполне достаточно. Наелись «от пуза»! С собой захватили булочки, пирожное, сахар. Будет, что вспомнить. Да ещё завтра целый день праздничный...

После ужина решил немного проветриться – прогуляться на свежем воздухе. Слава богу, это не было запрещено! Сашка гулять отказался. Другие тоже предпочли остаться в тёплом помещении. Сидят, лежат, животы округлившиеся поглаживают. У меня тоже округлился – как барабан раздулся. Однако ходить позволяет – быстрее протрясётся.

Заснеженные дорожки и аллеи освещены фонарями. Сыплет мелкий снежок. Снежинки искрятся на свету всеми цветами радуги. Тихо, безветренно. Только снег поскрипывает под ногами. Ярко светятся окна Принцевского корпуса, здание военно-морской хирургии. Другие кафедры погружены в темноту – празднества там давно закончились, празднуют теперь по домам. Нет бы кто пригласил к себе на кафедру! Какие прелестные там лаборанточки! Да разве подойдёшь к ним во время занятий...
Как много в этом году снега! Вокруг дорожек огромные сугробы. Это наша работа – постоянно убираем территорию... Аллеи пустынны, лишь изредка увидишь одинокую фигуру в отдалении. Ветви деревьев и кустарников, густо запорошенные снегом, всплывают перед тобой се-ребристо-чёрным силуэтом. Отдельные деревья тянутся высоко вверх – сколько они повидали здесь на своём веку!.. Впереди здание кафедры анатомии, дальше – физиология. Поперёк – поликлинический корпус с центральным куполообразным зданием управления. Здесь мы стоим в карауле у Знамени. Тяжёлое испытание! Два часа по команде «Смирно!». И всё время – «На товсь!» – отдаёшь честь проходящим слева и справа офицерам. Ноги деревенеют, спина разламывается от боли, бывает, и голова от напряжения начинает кружиться. Кое с кем из наших случались и обмороки от перенапряжения. Тяжело до тошноты. Особенно когда в бушлат, или шинель замурован... Справа от поликлиники – ремонтирующееся здание – нет ни окон, ни дверей. Далее, уже в обратном направлении, по правому флангу – библиотека, кафедра физкультуры, биохимии, продовольственный склад...

А вон и первый попутчик вдали движется – кошка, или маленькая собачонка – рысцой от склада куда-то семенит. Тоже, небось, на празднование спешит! Где это у них сбор назначен? Пошёл за этой одинокой гулёной. Та не торопится – по аллее прямиком шастает. И для неё, значит, мы дорожку тут проторили. Постепенно догоняю вечернюю путешественницу. Нет, явно не собачонка. Да и на кошку не похожа – хвост уж больно тощий. Да и сама какая-то неестественная – длинновытянутая уж слишком. Ба! Да это крыса! И какая здоровенная. Уж и не думал, что такие в наших краях водятся. Отъелась на курсантских харчах. А сколько их, таких, ещё в глубинах подвалов скрывается! Нет, страшно не люблю крыс! Почему – не знаю. К другим животным всегда сам тянешься – и поласкать, и погладить хочется. Полюбоваться, по крайней мере. А тут – какое любованье! Один хвост чего стоит. Какое-то брезгливое отвращение! Всегда шугнуть от себя хочется. Вот и сейчас, взял и пугнул – побежал и затопал ногами. Та тоже быстрее припустила. Нет, от меня не убежишь – натренированный!

При моём приближении крысища в сторону кинулась, прямо через сугроб. Сама вязнет, наверное, думает, что я в своих ботиночках в сугробы-то не полезу. Спешит, к ближнему корпусу пробирается. Знает свои потайные щели... Действительно, по «бездорожью» не проберёшься. Но уж больно тварь омерзительная. К тому же, в продовольственном складе лакомилась – курсантский провиант портила. Так и хочется поддать под хвост, чтобы в следующий раз на глаза не попадалась...

Попробовал преодолеть снежный барьер на краю аллеи. Увяз чуть не по пояс. Снег сразу в ботинки залез. Теперь уже всё равно, пошёл по колено дальше. Почти нагнал окаянную – той ещё труднее в снегу приходится. Чем бы в неё запулить? Обычно ботинки для этой цели используют – как Папа Карло, например. Наши «гады» тоже бы неплохо подошли, да не будешь же в снегу без сапог находиться! И ни одной палки поблизости не просматривается – чисто уборку делаем! Снегом, что ли попробовать? Кое-где ледяная корочка осталась после недавних подтаиваний.

Взял несколько комочков по ходу да кинул вдогонку. Та ещё быстрее припустила, но всё равно медленно получается. А я продолжаю преследовать её комочками. Один покрупнее попался. И прямо в башку серую шмякнулся. Не очень сильно, но для крысы, видно, чувствительно. Пищать начала – погано так, препротивно. Что-то сказать хочет. Да пойми её на её диалекте! Ещё комочек взял поувесистее, но уже без корочки. А та увидела, повернулась в мою сторону, глаза – красные (небось, кровью налились от злобы – при свете фонаря хорошо видно), да как припустит в мою сторону. Совсем не ожидал от неё такой прыти. Думал, в подвал сразу подастся, – до него совсем немного осталось.

Пульнул в неё оставшимся в руках снежком – не попал. А она уже совсем рядом со мною, да как прыгнет на меня! Хорошо, что в снегу увязла, прыжок невысоким получился, да и я отскочить от её поганых зубов успел. Не дай бог, в ногу вцепится! Успел поддать сапогом для острастки – знай, мол, на кого нарываешься! Наши сапоги железом кованые, шмякнут не хуже деревянного, что у Папы Карло.
Та в сторону отлетела, но сразу очухалась и снова прямо на меня несётся! Вот тварь поганая! Так она и под брюки забраться может. Это ей не сложно сделать – брюки, если и не настоящие клеши, но достаточно широки в основании – мода тогда на такие была. Ведь разве учтёшь все возможные – в том числе, крысиные, обстоятельства! Крыса – это не мышь какая-то, которая однажды такой путь по мне снизу вверх проделала, когда я в детстве за ней вместо кошки в яму с картофельной ботвой прыгнул. Смотрю тогда – была мышь, и нет её. Всё обыскал, всё перерыл – нет, да и только! А когда вылез наружу, чувствую, что под рубашкой по мне что-то мягкое движется – через короткие штаны с проймами пробралась, и по груди пробирается. Сразу, конечно, не понял, что бы это значило. Увидел только, как что-то серое мгновенно через рукав выскочило, на землю соскочило и сразу скрылось в траве.

Да, если сейчас эдакая тварь таким образом по мне продефилирует, то здорово навредить может. По крайней мере, до «нижних регионов», свободно доберётся. Там никакой внутренней защиты нет, ремень значительно выше пузо перехватывает. Да она точно именно этот путь себе выбрала! Знает, чертовка, слабые курсантские места! Занятия, что ли у них в коллективе по этой части проводятся? Нет, спасать надо скорее «регионы».

Удрать, однако, не успел. То ли злоба ей прыти особой придала, то ли что, но она вдруг куда проворнее и быстрее меня стала. В ближнем бою у неё явное преимущество выявилось. Я же, со своей стороны, не готов к рукопашной схватке оказался. Через секунду крыса снова рядом со мной и вновь на ногу мою бросается. Я прыгаю тоже, и крыса пролетает мимо. Снова на ноги метится, я снова прыжком увертываюсь – бежать уже нет времени! Она опять в атаке. Я в сторону – опасение за своё «внутреннее содержимое» и мне придаёт прыти. Прыжки отлично получаются – высокие, затяжные. Крыса пищит, крутится у меня под ногами, совсем в раж вошла. И не устает, окаянная! Я же начинаю чувствовать усталость от таких упражнений. Наверное, больше десяти воздушных пируэтов уже выполнил. Ещё немного – и до рекорда лучших «балерунов» добраться можно.

Мне, однако, сейчас совсем не до рекордов. К тому же, раздутое пузо здорово мешает, – с каждым прыжком внутри три стакана кофе с молоком так и булькают, наружу просятся. Сколько всё это может продолжаться? Хоть у меня и в совершенстве этот прыжковый элемент отработан (в детстве со скакалкой хорошо занимался), но есть предел всему – рано или поздно, достанет. Как бы ей объяснить, что хочу перемирия, что так вот мы не договаривались. Пищать по крысиному не умею, да и не к чему это высшему существу совсем – вдруг кто нечаянно услышит!
Пользуясь пока ещё своим прыжковым преимуществом, пытаюсь в конечной фазе полёта сапогом на своего противника опуститься. Та тоже увертываться стала, но и об атаке не забывает. Наконец, мне повезло первому с приёмом, и я удачно вогнал свирепое существо поглубже в сугроб. – Так вот тебе! Допрыгалась, окаянная! Той не очень это понравилось, – ещё сильнее запищала и стала из дыры выкарабкиваться. Конечно, можно было бы сейчас и наказать её посильнее, пользуясь уже явным позиционным преимуществом. Но под Новый год не хотелось кровопролития, и я пошёл на перемирие, отступив за снежный барьер и дав противнице возможность выкарабкаться самостоятельно. Та выбралась и, видимо, согласившись с моими аргументами (о перемирии), не стала больше меня преследовать, а направилась в сторону под-вала ближнего здания.

Я на всякий случай поспешил убраться с места поединка: стыдно было за своё курсантское достоинство – нашёл, с кем связываться! Да и не знал о возможных последствиях инцидента – со стороны крысиного войска. Вдруг они решат двинуться всей своей подвальной армадой на выручку потерпевшей. Не зря же такой писк подняла! И я поспешил в направлении казармы.

Да, прогулялся и, особенно, протрясся я сегодня основательно. К тому же, и приключение было неординарное. Даже настроение переменилось: хоть и резко не улучшилось, но я всё же взбодрился. Нет, нельзя бестолку время терять. Работать надо! Фактически вся жизнь ещё впереди. И целых шесть лет в академии, в Ленинграде! Сколько сделать за эти годы можно! Значит, вперёд – через тернии к звёздам – «Per aspera ad astra!» Эту латинскую поговорку я уже выучил. Надо бы и другие запомнить. В них много мудрости... Кстати, как у сегодняшней крысы. Она ведь куда мудрее меня оказалась! Да, порой полезно, оказывается, вот так даже с крысами общаться.

Глава из книги Виталия Бердышева "Ледовый переход" (О службе в шутку и всерьез), Иваново, 2013 г.