Обуховский синдром и представление лейтенантов

Рабочее прикомандирование в хирургическом отделении. 1980 г. Госпиталь в/ч 42680.
   
Главное в деятельности любого врача: чтоб по его вине не погиб больной. Это я понял, когда прибыл в войсковую часть 12401. «Делай что хочешь, Сергей, но допустить этого никак нельзя», – сказал я себе. – Пока не наступила биологическая смерть есть надежда на спасение больного, в каком бы состоянии он не находился». В академии меня учили: «Бороться за жизнь больного – святая обязанность и предназначение любого медика. Не больные для тебя, а ты для больных».
   
Ещё в юности меня поразила и заполнилась надгробная надпись на могиле психиатра Медико-хирургической академии И.М. Балинского, и была эта эпитафия его жизненным кредо: «Здесь лежит слуга и друг душевнобольных». Такое отношение врача к больному, как образец для подражания, я перенес на всех своих пациентов.
   
Моя задача войскового врача облегчалась контингентом моих подопечных. Это были молодые солдаты преимущественно 18-20 лет, практически не имевшие хронических болезней. Опасность для их жизней представляли осложнения острых заболеваний, таких, например, как: аппендицит, пневмония, кишечная непроходимость; а также травмы головы и живота, особенно с внутренним кровотечением; анафилактический шок и разного рода отравления. Оказание помощи при такой патологии носила экстренный характер, и её нельзя было отсрочить.
                ***
   
В мою бытность лейтенантом в Мирнинском гарнизоне мне, и другим коллегам из разных частей, приходилось сталкиваться в приёмном отделении с молодыми хирургами капитанами Володей Круговым и Васей Мединым. Надо заметить, их отношения к больным по моим наблюдениям было диаметрально противоположным.
    
Появление каждого больного дежурный хирург Медина встречал с нескрываемым неудовольствием и видел в любом из них последующие осложнения и неблагоприятные исходы, усложнявшие его жизнь. Во время прикомандирований в госпитале я неоднократно становился невольным свидетелем диалогов между капитаном Мединым и войсковыми врачами:
– Что привёз? – появлялся в приёмном отделении недовольный дежурный хирург.
– Аппендицит, – отвечал врач части.
– Опять довели до перитонита? – вопрос Медина повисал в воздухе, так как врач не сразу находился, что ответить.
– … Почему довели? Как обратился, так и привезли.
– Обнаружим осложнения, повесим на тебя дефект – поздняя госпитализация, – предупреждал Вася.
– Считаю, перитонита нет, думаю флегмонозный аппендицит, – пытался оправдаться войсковой врач, рассчитывая на понимание.
– Ты считаешь, а мне полночи ковыряйся в животе, – заканчивал разговор Медин, проверяя у больного симптомы раздражения брюшины и обращаясь к лежащему на кушетке. – Что сопли распустил? Не крутись, я ещё больно не сделал. Расслабься. Расслабь живот. Я же сказал: не напрягай живот!
   
«Дефектомания» в это время укоренилась на всех уровнях. Строго фиксировал дефекты в работе госпитальных врачей начмед полковник медицинской службы Власов, ошибки врачей частей разбирались на совещаниях в медотделе. По допущенным дефектам вышестоящее медицинское начальство судило о компетенции врачей и их профессионализме. Было очень неприятно, когда при коллегах поднимали войскового врача и анализировали его ошибки под осуждающие реплики начальников из медицинского отдела и ведущих специалистов.
    
Когда я впервые услышал Васю Медина и увидел его отношение к больным, я подумал: «С таким подходом к работе, не стоило и в хирурги идти. Нет, он точно оказался в хирургии не по призванию, а по каким-то другим причинам». Потом, проходя прикомандировании в хирургических отделениях, я его какое-то время даже оправдывал: «Наверное хирург и должен быть таким резким и грубоватым. Сама работа накладывает на него отпечаток радикальности». Своё последнее мнение я изменил, когда сам нарвался на Васин «фирменный стиль».
   
Вот как это произошло. Ко мне в части обратился рядовой Сомов с жалобами на схваткообразные боли в животе и рвоту. После того, как больной, после расспроса, сообщил про задержку стула и газов, первое что пришло мне в голову: «Кишечная непроходимость?!». Я по возможности скрупулёзно собрал анамнез. То, что у него раннее была травма живота говорила в пользу возможной непроходимости, хотя на передней брюшной стенке отсутствовали послеоперационные рубцы – и это было против. Так бывает нередко, когда одни признаки указывают на заболевание, а другие его отрицают. Оценить клинический вес каждого симптома, определяющего патологию в её индивидуальной представленности, бывает зачастую очень непросто.
   
В то время мои направления в госпиталь всегда сопровождались подробными записями в медицинской книжке больного с обоснованием диагноза. Мне казалось, что этим я помогаю моим коллегам-специалистам в их работе. Не буду повторять, описанные мною, диагностические приёмы, подтверждающие заключение: «Острая кишечная непроходимость». Остановлюсь только на одном – симптоме Обуховской больницы, внедренном в клиническую практику, как нам говорили в академии, врачом этого лечебного учреждения Грековым.
   
При обследовании рядового Сомова на заключительном этапе, после того как мне показалось, что сфинктер заднего прохода у него расслаблен, как говорили старые авторы, «зияет», я надел перчатки и при ректальном исследовании обнаружил баллонообразное вздутие пустой ампулы прямой кишки. У меня, молодого врача, сомнений не было – это непроходимость. Я был горд из-за того, что моё предположение подтвердилось, и я не забыл про симптом Обуховской больницы.
– Спасибо, коллега Греков, вы мне очень помогли», – тихо произнёс я задумчиво, ни к кому не обращаясь.
– Моя фамилия Сомов, товарищ лейтенант... пожалуйста, – отреагировал на мои слова больной, застегивая брюки.
                ***
  В приёмном отделении госпиталя Медин встретил меня традиционными словами:
– Что привёз?
– Кишечную непроходимость, – ответил я уверенно.
– Сейчас посмотрим, хотя я сомневаюсь. Что-то у тебя больной даже за живот не держится от боли.
    Хирург Вася стал расспрашивать рядового, а он, толи от испуга, толи ему действительно стало легче, стал говорить, что у него всё прошло:
– Раньше были схватки в животе, а сейчас всё нормально.
   
Больному измерили температуру. Взяли кровь для анализа. Медин прощупал живот, особенное внимание уделил области проекции аппендикса. Проверил симптомы раздражения брюшины. С некоторым превосходством посмотрел на меня, взял медицинскую книжку прочитал мою запись, усмехнулся, написал в ней: «Кишечная колика. В госпитализации не нуждается».
– Здесь у нас не Обуховская больница, Десимон, – произнёс он, как мне показалось с издёвкой.
   
Я стоял перед дежурным хирургом как оплёванный. Куда делась моя гордость врача-диагноста, которая распирала меня, пока мы ехали в госпиталь. Я был в растерянности, мне показывали, что в хирургической патологии я совершенно не разбираюсь и вообще ничего не стою как врач… так – сдувшийся ноль без палочки. Молча вместе с «уже здоровым» солдатом я побрёл к санитарной машине. «Ещё с Разинковым придётся объяснятся: что это я попусту расходую моторесурсы, и гоняю машину туда-сюда», – размышлял я, стараясь отвлечься от моего фиаско с больным.
   
Рядового я отвёз в часть, а на следующий день, уже с явлениями перитонита, снова привёз в госпиталь. Тогда я не знал, что показывал Медину Сомова накануне в, так называемою, промежуточную стадию кишечной непроходимости – период мнимого благополучия. Хотя хирург эти нюансы должен был учитывать. По всем правилам больного следовало бы оставить в диагностической палате под наблюдение, так как по течению патологического процесса этого заболевания через полутора суток, как правило, закономерно наступает стадия перитонита и нередко тяжёлого абдоминального сепсиса.
   
В приёмном отделении в этот день моего пациента осматривал ведущий хирург полковник медицинской службы Полунин, человек легко возбудимый и эмоциональный, который сначала не разобравшись попытался обвинить меня в поздней госпитализации, но после того как увидел мою и Медина записи в медицинской книжке, извинился, хотя ему это далось с трудом, добавив: «Что ж ты, лейтенант, капитана поправить не смог».
   
Я заметил недобрый блеск в его глазах, когда он разговаривал со своим подчинённым по телефону. Последние его слова я хорошо запомнил: «Десимон тебе даже симптом Обуховской больницы описал, а ты – «кишечная колика, в госпитализации не нуждается. Вот и получили мы перитонит».
   
Мне было неудобно. Казалось я подвёл своих коллег. Особенно я корил себя за то, что из-за меня пострадал рядовой Сомов, лежащий на каталке, молчаливый и бледный. Ведь именно его интересы я должен был защищать, не считаясь: ни с мнениями хирурга капитана Медина; ни с замечаниями командира части полковника Разинкова; ни разного рода субординационными отношениями; ни желаниями самого больного рядового Сомова, который с самого начала не хотел попадать в госпиталь.
   
С этого дня врачебное головотяпство, да простят меня доктор Греков и известная петербургская больница, я стал называть – «Обуховский синдром» – с ударением на первое «О», как в слове «обух». Этот симптомокомплекс состоял, по моему разумению, из признаков, центральным из которых являлось грубое, пренебрежительное отношение к больным и их патологии. Этот синдром мне приходилось наблюдать у некоторых врачей с высоким самомнением и небрежным отношением к своим обязанностям. К сожалению, врачи тоже подвержены разного рода «заболеваниям».
                ***
Поздним летом и ранней осенью жители Мирного невольно всматривались в новые задорные лица вновь прибывших в гарнизон лейтенантов, которые от гостиницы «Орион» прогуливались группками по центральной – Ленина и соседним улицам, знакомясь с новыми местами, где им предстояло прожить, растрачивая направо и налево, свою молодость.   
   
Именно здесь, на сравнительно небольшой, застроенной преимущественно пятиэтажными домами, закрытой территории: от госпиталя и железнодорожных путей до озера, с одной стороны; и от КПП-1 до гаражей, граничащих с лесом – с другой, – им предстояло коротать свободное от службы время.
   
Это представление лейтенантов повторялось каждый год в августе-сентябре. Новые молодые люди всегда вызывают интерес, тем более в небольшом городке, где все уже друг к другу привыкли, и одна половина жителей знала другую, по крайней мере, в лицо. Город разглядывал лейтенантов, а лейтенанты изучали город – это был процесс взаимного интереса и знакомства.
   
К концу следующего года это действо несколько затухало, но затем появлялись новые молодые лейтенанты и всё повторялось сначала.
   
В тоже время прошлогодние лейтенанты, по сравнению с вновь прибывшими, уже набирали силу и выглядели предпочтительнее, так как ещё не утратили свежести и новизны, но уже успели себя проявить, примелькаться и обрести знакомых. Так, в общих чертах, осуществлялся постоянный круговорот лейтенантов в городе Мирном.
    
Людей связывают различные межчеловеческие отношения, и лейтенанты в этом не исключение. У всех на слуху слова, в которых заключён определённый, понятный каждому, смысл: "знакомые" (от шапочных до хороших); "сослуживцы" (однокурсники, сотрудники, однополчане и т.д. и т.п.); "друзья" (именно во множественном лице, связанные общими, теми или иными, интересами) и отдельно – "друг" (как правило в единственном числе), – между ними возникали поверхностные или, напротив, близкие межчеловеческие отношения. Есть ещё категория взаимоотношений, формирующая понятие – "родственники", однако на ней я остановлюсь позже.
   
Эти группы создавали вокруг отдельного лейтенанта, прибывшего в Мирный, своеобразные круги из окружающих людей на разном от него отдалении: ближний круг составлял, разумеется, – друг, с которым сохранялись, как правило, давние и доверительные отношения; далее вокруг группировались друзья, как самого лейтенанта, так и его друга; самый широкий круг образовывали знакомые лейтенанта и знакомые его знакомых.
   
Мне повезло, со мной в Мирный направили моего друга ещё с первого курса академии – Михаила Веселовского, которого в академии все называли Майкл. Вокруг нас в лейтенантские годы образовалась компания друзей из моих сослуживцев из в/ч 12401 одного со мной года выпуска инженеры Валеры Пустарнакова и Паши Трапезникова, последний по прозвищу Трап. Со стороны Майкла к нам примкнул инженер Витя Сачков, который сам себя называл Сакс, и который к тому же был однокурсник Пустарнакова.   
   
Что нас связывало? Нас с Веселовским, понятно, – проверенная, с богатым прошлым, дружба. Майкла с Сачковым – желание поскорее смотаться с полигона. При этом первого вообще не устраивала военная служба, и он намеревался, уйдя на гражданку заняться наукой; второй же лелеял мечту перевестись в Москву, где у его жены, профессорской дочери, была квартира и соответствующие связи, и уже там развернуться, используя весь свой личностный потенциал. Впрочем, и Пустарнаков (жена из Ленинграда) и Трапезников (жена из Москвы) задерживаться в Мирном надолго не собирались. Среди них я один – бескрылый – прослужил на полигоне 15 лет, прожил и проработал в Мирном более 20-ти, пока не уехал в Германию.
   
У лейтенантов есть одно преимущество, они молоды. А молодости претит постоянная чрезмерная серьёзность. Молодость хочет шутить и веселиться, и чем напряжённее, ответственнее интеллектуальный лейтенантский труд, тем больше им хочется дурачится. Колебания в крайних отклонениях позволяют сохранить гармонию равновесия и избежать перекоса в одну сторону.
   
И маятник внутри нас в 1979-1980 годах раскачивался с разной силой и разной направленностью. У бывшего суворовца Сакса он отклонялся до почти вертикального положения, когда его привлекала, понравившаяся ему, молодая женщина. И он со словами: «Лейтенанты-молодцы, любят нас красавицы», устраивал на неё охоту.   
   
Высокого роста, брюнет с правильными чертами лица и ироничной ухмылкой, он производил неотразимое впечатление победителя, а его показная интеллигентность не вызывала опасений, и жертва расслаблялась. «Быстрота, глазомер, натиск» – эти примитивные, но эффективные суворовские приёмы завоевания благосклонности женского пола Сачков-Суворов использовал, не утруждая себя разнообразием разного рода приёмов флирта: действовал просто – напористо и не раздумывая.
    
Сколько крепостей он покорил, – умолчим. Одно отметим, характерное для всех им побеждённых: осада была недолгой, при этом кратковременная борьба обходилась без жертв, крепость сдавалась к обоюдному удовлетворению, а затем, как положено по военным законам, она на три дня отдавалась на милость победителю. Далее наш Сакс-Дон-Жуан очертя голову устремлялся к следующей победе.